Иногда нам случалось встретить его в лесу во время прогулки. При этом мы неизменно заставали его в самых уединённых местах за чтением каких-то книг. Завидев нас, этот непостижимый человек непременно прятал книгу в карман. Я припоминаю, как однажды мы столь внезапно на него наткнулись, что он не успел убрать книгу и она так и осталась лежать открытой.
– А, это вы, Гастер! – засмеялся Чарли. – Всё трудитесь, что-то изучаете… Вид у вас, простите, эдакого замшелого учёного! А что это у вас за книга в руках? А, вижу! На иностранном языке. Надо полагать, на шведском?
– Вовсе нет. На арабском.
– Не хотите ли вы сказать, что знаете арабский?
– Знаю, и, смею заверить, весьма неплохо.
Перелистывая страницы тронутого плесенью ветхого томика, я спросила, о чём повествует эта книга.
– Уверяю вас, мисс Андервуд, в ней вы не найдёте ничего, что могло бы заинтересовать столь юную и привлекательную особу, – ответил Гастер, бросив на меня тот странный взгляд, который с недавних пор появлялся у него всё чаще, когда он смотрел на меня. – Книга эта о тех временах, когда дух был сильнее того, что все мы сейчас именуем материей. В ту, теперь далёкую, пору сильные духом великие умы, способные существовать и без грубой – как у всех нас бренных – телесной оболочки, могли усилием воли придавать любому предмету желаемую форму.
– А, теперь всё ясно! Очередные истории про привидения. Ну, сэр, желаю вам успехов на ниве науки. Не станем больше отрывать вас от учёбы и полезных занятий, – попрощался Чарли.
Однако через полчаса после нашего с ним расставания мне привидилось, что за одним из деревьев вновь мелькнул знакомый силуэт. Вполне возможно, это было всего лишь плодом моего воображения.
Тем не менее я сразу же сказала об этом своему жениху, но он рассмеялся и отверг моё предположение как нелепое.
VЯ уже говорила, что в последнее время Гастер стал как-то поособому на меня смотреть. В такие моменты взгляд его терял свой обычный и холодный стальной блеск, приобретая теплоту и человечность. Каким-то странным, необъяснимым образом этот человек влиял на меня, поскольку я всегда – даже не поднимая глаз – могла безошибочно определить, что его взгляд устремлён на меня. Я пыталась объяснить происходившее со мной неожиданным расстройством нервов или собственной мнительностью, но матушка враз развеяла все мои предположения и догадки на сей счёт.
Как-то вечером перед сном она заглянула ко мне в спальню и, плотно прикрыв за собой дверь, сказала примерно следующее:
– А знаешь, дорогая, хоть это и может показаться тебе невероятным и даже абсурдным, сдаётся мне, что этот швед безумно в тебя влюблён.
– Глупости всё это, маменька, – прошептала я в ответ и в ужасе от подобного предположения едва не выронила подсвечник, который держала в руках.
– А вот я, Лотти, этому верю, – продолжила матушка. – То, как он смотрит на тебя – ну точь-в-точь твой покойный папенька – царствие ему небесное! – накануне нашей свадьбы. Мне напомнило это, как всё у нас с ним было, понимаешь? – И она печально замолкла, погрузившись в свои воспоминания.
– Вот что я вам скажу, маменька: ложитесь-ка лучше пораньше спать и гоните прочь подобные мысли! Поймите, этот несчастный доктор Гастер не хуже вас знает, что я обручена.
– Время покажет. – С этими словами матушка вышла из комнаты.
Я легла в постель, а в ушах всё звучали её слова. Может, конечно, показаться необычным, что в ту самую ночь я вдруг проснулась от пробежавшей по телу лёгкой дрожи, к которой с некоторых пор я уже стала привыкать. Стараясь не шуметь, я встала, подошла к окну и посмотрела сквозь жалюзи вниз, в темноту парка. На гравиевой дорожке аллеи чётко виделась вампирического вида нескладная фигура нашего постояльца-шведа. Мне показалось, что он не отрываясь смотрит на освещённое луною окно моей спальни. Должно быть, он заметил движение за жалюзи, закурил сигарету и зашагал вглубь парка прочь от дома. На следующий день за обедом я обратила внимание на то, что он как бы между прочим заговорил о том, что плохо спал прошлой ночью и, чтобы успокоить нервы, решил немного прогуляться и покурить на воздухе.
Попробовав спокойно разобраться в создавшемся положении, я пришла к неутешительному выводу, что неприязнь, которую я питала к этому человеку, была основана на весьма личных и потому необъективных ощущениях и что, стало быть, мои опасения бездоказательны.
И в самом деле, говорила я себе, пытаясь рассуждать здраво, у мужчины может быть неординарное лицо, он может интересоваться разного рода литературными премудростями и даже получать удовольствие от созерцания очаровательного юного создания, и во всём этом, разумеется, нет ничего предосудительного.
Об этом я сейчас упоминаю не случайно. Мне хотелось бы, чтоб у читателя не возникло сомнений по поводу моей тогдашней полной беспристрастности и отсутствия каких-либо предвзятых суждений в отношении Октавиуса Гастера.
VI– А что, если нам сегодня всей компанией отправиться на пикник? – предложил как-то утром лейтенант Дейсби.
– Чудесно! – в один голос закричали все мы.
– Скоро Дейсби нужно возвращаться на свой корабль, уедет и Тревор. Поэтому мы должны успеть в оставшиеся дни на славу повеселиться.
– Что вы подразумеваете, когда говорите пикник? – поинтересовался доктор Гастер.
– Это ещё одна британская традиция, с которой вам следует познакомиться поближе. А в переводе это слово означает загородная прогулка.
– Вот теперь понятно, – одобрил наш шведский гость. – Это, должно быть, очень весело.
– В округе наберётся с полдюжины мест, куда мы могли бы отправиться, – продолжал лейтенант. – Водопад влюблённых, Чёрная гора, аббатство Бир-Феррис.
– Последнее – наиболее подходящее, – высказал своё мнение Чарли. – Лучшего пейзажа, чем старинные развалины, для пикника, пожалуй, не найти.
– Ну что же, можно и там. И далеко идти до этого аббатства?
– Шесть миль, – ответил Тревор.
– Семь, если по дороге, – с военной точностью подсчитал полковник. – Мы с госпожой Андервуд остаёмся дома. А вы, молодёжь, вполне уместитесь в двуколке и будете друг друга опекать в дороге.
Нет нужды говорить, что предложение уважаемого ветерана было принято без малейших возражений.
– Итак, друзья, – обратился к нам Чарли, – я тут пока займусь упряжью, подготовлю лошадь и повозку. На это уйдёт полчаса, а вы, не теряя зря времени, готовьте всё необходимое для привала: рыбу, салаты, крутые яйца. Захватите что-нибудь попить. Ворох дел, и надо ничего не забыть. Напитки я беру на себя. А вы, Лотти, какую работу себе избрали?
– Пожалуй, займусь посудой.
– Пойду принесу рыбу, – объявил Дейсби.
– Я буду готовить овощи, – сообщила Фан.
– А вы, Гастер, чем намерены помочь? – обратился к нашему гостю Чарли.
– Даже и не знаю, – ответил тот своим немного певучим голосом. – Мне, похоже, не из чего выбирать: все роли уже распределены. Однако, если позволите, я с удовольствием помогу дамам. Могу приготовить то, что у вас принято называть салатом.
– Думаю, со вторым заданием вы справитесь намного успешнее, нежели с первым, – сказала я, громко рассмеявшись.
– Что вы хотите этим сказать? – резко обернувшись, воскликнул швед, глядя на меня в упор. Его лицо покраснело до самых корней льняных волос. – Ну что же, ха! ха! Пусть будет так. – И, через силу смеясь, он быстро вышел из комнаты.
– Зачем вы так с ним, Лотти? – В голосе Чарли слышался упрёк. – Ведь вы задели мужское достоинство нашего гостя.
– Я не нарочно. Если хотите, я пойду и скажу ему об этом.
– Не стоит беспокоиться, – вмешался в наш разговор Дейсби. – С подобной физиономией ему, право же, не следует быть столь легкоранимым. Не из-за чего так волноваться. Вот увидите – он быстро утешится.
А ведь я сказала чистую правду: у меня и в мыслях не было обидеть этого чудака. И я на себя немного злилась за то, что невольно задела его самолюбие.
Все остальные ещё не успели управиться со своими обязанностями, а я уже закончила укладывать в чемодан тарелки, миски, вилки и ножи. Был самый подходящий момент извиниться за свою неудачную шутку. Не сказав никому ни слова, я потихоньку выскользнула из холла и быстро пошла по коридору в сторону комнаты нашего гостя. То ли шла я очень тихо, то ли шаги мои заглушали роскошные ковры, покрывавшие полы в Тойнби-Холле, но доктор ничего не услышал, когда я подошла к его комнате. Дверь была распахнута настежь, и в глубине комнаты я увидела Гастера. Что-то в его поведении меня настолько насторожило, что я остановилась как вкопанная, сама испугавшись собственного удивления. В руках он держал какую-то небольшую вырезку из газеты и с увлечением читал её. Чтение забавляло его безмерно. Было что-то ужасное в этом веселье: всё его тело конвульсивно содрогалось, а с губ при этом не слетало ни единого звука. Мне было хорошо его видно, так как он стоял в пол-оборота ко входной двери, и никогда прежде мне не доводилось наблюдать на его лице подобное выражение. Смело скажу: сравнение с радостью, какую может испытывать дикарь, истязающий свою жертву, мне большим преувеличением не покажется.
В ту минуту, когда я уже почти оправилась от неприятного изумления и была готова постучать, его в последний раз сотрясла судорога дикарского веселья и листок бумаги был брошен на стол.
Сам Гастер поспешно вышел через другую дверь, которая через вестибюль вела в залу для игры в бильярд.
Услышав звук удаляющихся шагов, я ещё раз окинула взглядом комнату. Мне было интересно узнать, что же могло вызвать столь безумный взрыв веселья у такого серьёзного человека, как Гастер. Не иначе как какой-нибудь шедевр в области юмора. Найдётся ли на этом свете женщина, у которой жизненные принципы оказались бы сильнее природного любопытства? Внимательно оглядевшись и убедившись, что в коридоре никого нет, я проскользнула в комнату и взяла со стола бумажку. То была вырезка из какой-то старой английской газеты, читаная-перечитаная и местами затёртая до дыр. Сам текст заметки, насколько я могу судить, не содержал в себе ничего смешного.
Попробую процитировать его по памяти:
СКОРОПОСТИЖНАЯ КОНЧИНА КАПИТАНА ШВЕДСКОГО СУДНАВо второй половине дня, во вторник, в своей каюте был найден мёртвым капитан парохода «Ольга». Судно приписано к порту Тромсберг и в момент происшествия стояло пришвартованным в доке. Как стало известно, у покойного был буйный нрав, и у него часто случались ссоры с судовым врачом. В день смерти капитан был чем-то особенно разъярён и во всеуслышанье заявил, что его судовой доктор – некромант и поклонник дьявола. Несчастный пытался спастись от очередной вспышки гнева капитана, спрятавшись на палубе. Вскоре стюард, проникнув в капитанскую каюту, обнаружил своего хозяина бездыханным на столе. Смерть приписывают болезни сердца, ускоренной вспышкой чрезмерного гнева. Начато полицейское расследование инцидента.
Таково было содержание газетной заметки, столь развеселившей нашего странного гостя. Выйдя из комнаты, я заспешила вниз. К моему недоумению примешивалось и некоторое отвращение. Однако у меня хватило ума и здравого смысла, чтобы мрачные предположения, которые впоследствии будут не раз приходить мне в голову, не завладели мной в ту минуту. Я рассматривала этого человека как своего рода ходячую тайну, вызывающую одновременно и любопытство, и отвращение, но не более того.
Когда я вновь увидела Гастера на пикнике, мне показалось, что ещё недавно произнесённые обидные слова улетучились у него из памяти, не оставив и следа. Он снова был привычно со всеми любезен и приветлив. Приготовленный его стараниями салат был единодушно провозглашён шедевром кулинарного искусства. Гастер спел нам несколько красивых шведских песен и баллад, рассказал немало историй и приключений, собранных со всего света. Слушая его, мы то смеялись до слёз, то содрогались от страха. После обеда разговор как-то сам собой перешёл на тему, судя по всему, очень ему близкую. Теперь я и не вспомню, кто из нас первым заговорил тогда о сверхъестественном. Кажется, это был Тревор, поведавший нам о своём очередном розыгрыше, имевшем место в Кембридже. Рассказ Тревора произвёл весьма странное впечатление на Октавиуса Гастера. Размахивая руками, он произнёс пламенную речь в защиту сверхъестественного, попутно высмеивая людей, у которых хватает смелости сомневаться в существовании незримых сил.
– Пусть скажет мне любой из вас, – закричал, вскочив в возбуждении с места, наш светловласый швед, – обмануло ли его когда-нибудь то, что вами зовётся инстинктом? Именно инстинкт указывает птице ту единственную скалу в безбрежном море, на которой ей надо свить себе гнездо, чтобы отложить яйца. Разве инстинкт её когда-нибудь подводил? С наступлением зимы все ласточки улетают на юг, опять-таки безошибочно повинуясь инстинкту. Этот же самый инстинкт сообщает нам, что не видимые нам духи кишмя кишат среди смертных. И этот инстинкт, благодаря которому малое дитя постигает сей мир и благодаря которому на земле выживает даже самая дикая и неразумная раса, он, хотите вы сказать, ошибается? Разве, спрашиваю, он нас когда-нибудь подводил? Никогда, говорю я вам.
– Продолжайте, Гастер, – попросил Чарли.
– Попутного ветра, но поверните на другой галс, – прокомментировал тираду Гастера наш бравый моряк.
Гастер пропустил его замечание мимо ушей. Увлечённый своими мыслями он продолжал:
– Как известно, материя существует отдельно от духа. Так почему же дух не может существовать отдельно от материи?
– С этим я согласен, – отозвался Дейсби.
– Разве у нас не имеется тому достаточно доказательств?! – не унимался доктор Гастер. Глаза его блестели от возбуждения. – Кто посмеет в этом усомниться, прочитав книгу Штейнберга о духах или трактат выдающейся американки – миссис Кроу? Разве Густав фон Шпее не встретил своего брата Леопольда на улицах Страсбурга? Того самого, кто за три месяца до этой встречи утонул в водах Тихого океана? А спирит Хоум! Разве он не парил над крышами Парижа среди бела дня?! А кто из нас не слышал вокруг себя голоса давно умерших? Взять вот хотя бы меня самого…
Тут Гастер запнулся.
– Да! И что же вы сами? – хором спросили все собравшиеся, с нетерпением ожидая продолжения.
– Это, пожалуй, к делу уже не относится, – тихо ответил Гастер, приложив ко лбу ладонь и сделав над собой заметное усилие, чтобы успокоиться. – Думаю, что эта немного грустная тема не вполне уместна в данных обстоятельствах.
И несмотря на все наши старания, нам так и не удалось вытянуть из Гастера ни слова о том, что же такого сверхъестественного приключилось с ним. Мы очень весело провели день. Близкое расставание побуждало каждого прикладывать все силы, дабы поддержать общее веселье. Все прекрасно понимали, что после окончания состязаний по стрельбе Джек отправится на свой корабль, а Тревор вернётся в Кембридж. Что же касается до нас с Чарли, то к тому времени мы уже обустроимся и начнём жить, как и полагается благовоспитанной и солидной супружеской паре. Предстоящий турнир был центральной темой всех наших разговоров. Надо отметить, что стрельба вообще всегда была излюбленным занятием моего жениха. Он состоял капитаном роты волонтёров Девоншира, сформированной в Роуборо и слывшей на всё графство сильнейшей по числу первоклассных стрелков. В качестве соперника по состязаниям выступала элитная часть регулярных войск из Плимута. Обе команды считались примерно равными по силе, и исход стрельб предугадать было весьма сложно. Само собой, Чарли рассчитывал только на победу и мог часами бурно обсуждать шансы обеих команд.
– Стрельбище расположено всего в миле от Тойнби-Холла. Мы поедем туда на двуколке все вместе, и вы своими глазами увидите, на что мы способны, – громко объявил друзьям мой жених. И добавил вполголоса, наклонив ко мне голову: – Я уверен, дорогая Лотти, вы принесёте мне удачу.
О, бедный мой возлюбленный, потерянный для меня навсегда! Когда я только подумаю о том, что на самом деле я тебе принесла… Тёмная туча омрачала радость того счастливого дня – невозможно было более скрывать от самой себя справедливость матушкиных опасений: свалившийся нам на голову иностранец, вне всякого сомнения, пылал ко мне любовью. На протяжении всей нашей вылазки на природу он оказывал мне всяческие знаки внимания, постоянно находился рядом, не сводя с меня глаз. Весь день я была как на иголках. Хорошо зная вспыльчивый нрав своего жениха, я боялась, что он может что-то заподозрить. Однако мысль о подобном коварстве, видимо, и в голову не могла прийти Чарли. Лишь однажды, когда швед начал чересчур настойчиво предлагать свою помощь, пытаясь взять у меня из рук бокалы, с которыми я шла к столу, на приветливом лице Чарли появилось удивление, которое тут же сменилось доброй улыбкой, поскольку он, вероятно, объяснил себе излишнюю обходительность Гастера желанием быть предупредительным с дамой. Что касается моих чувств, то я к незадачливому иностранцу испытывала лишь жалость и глубоко сожалела, что явилась для него причиной и объектом неразделённой любви. При этом я сознавала, что для такого диковатого и необузданного человека, как он, было настоящей пыткой скрывать бушующую внутри страсть, сохраняя облик благопристойности и собственного достоинства. Увы! Я строила себе иллюзии на счёт добропорядочности этого человека, но в том, что у него на самом деле нет моральных устоев, я смогла достаточно скоро убедиться.