— Мисс Таггерт, звонить вам — не мое дело, но больше не позвонит никто, — послышался в трубке юношеский, слишком спокойный голос. — Через день-другой здесь произойдет невиданная беда, скрыть ее не смогут, только будет слишком поздно, может быть, уже слишком поздно.
— Что случилось? Кто вы?
— Один из ваших работников в миннесотском отделении, мисс Таггерт. Через день-другой поезда перестанут уходить отсюда, а вы понимаете, что это значит в разгар уборки урожая. Невиданное. Поезда перестанут ходить, потому что у нас нет вагонов. Вагоны под хлеб в этом году не прислали.
— Что, что?
Ей показалось, что между словами, произнесенными неестественным, совершенно не похожим на ее голосом, протекли минуты.
— Вагоны не прислали. Сейчас их здесь должно быть пятнадцать тысяч. Насколько знаю, у нас их всего около восьми тысяч. Я звонил в управление миннесотского отделения в течение недели. Мне отвечали, чтобы я не беспокоился. В последний раз сказали, чтобы я не совался не в свое дело. Все сараи, силосные ямы, элеваторы, склады и танцевальные залы вдоль железной дороги заполнены пшеницей. У шерманского элеватора на дороге стоит очередь из фермерских тракторов и телег длиной в две мили. У станции Лейквуд площадь вот уже трое суток плотно забита. Нам говорят, что это временно, что вагоны в пути, и мы наверстаем потерянное время. Ничего подобного. Никаких вагонов в пути нет. Я звонил всем, кому только мог. И по их ответам все понял. Они знают, только никто не хочет в этом признаваться. Они боятся, боятся действовать или говорить, спрашивать или отвечать. Думают только о том, кого обвинят, когда зерно сгниет возле станций, а не кто будет его вывозить. Может быть, теперь уже никто не сможет, и вы тоже. Но я подумал, что вы — единственная, кого это заинтересует, и кто-то должен сообщить вам.
— Я… — Дагни заставила себя дышать. — Я понимаю… Кто вы?
— Моя фамилия не имеет значения. Как только положу трубку, я стану дезертиром. Не хочу видеть этого. Не хочу иметь к этому никакого отношения. Желаю удачи, мисс Таггерт.
Послышался щелчок.
— Спасибо, — произнесла она в телефонную трубку.
Лишь в середине следующего дня Дагни заметила, что находится в стенах своего кабинета, и позволила себе что-то почувствовать. На миг она задалась вопросом, где находится, и что за невероятная история произошла в последние двадцать часов. Почувствовав ужас, Дагни поняла, что испытывала с первых слов того человека, только у нее не было времени это осознать.
Все время в ее сознании оставались только обрывки мыслей, соединенные единственной константой, делавшей их возможными, — то были вялые, бездумные лица людей, старавшихся скрыть от себя, что знают ответы на вопросы, которые она задавала.
Как только ей сказали, что управляющий отделом вагонной службы уехал на несколько дней неизвестно куда, Дагни поняла: сообщение человека из Миннесоты было правдой. Потом появились его помощники, но они не могли ни подтвердить этого сообщения, ни опровергнуть его, тем не менее, все время показывали ей бумаги, распоряжения, бланки, картотеки со словами на английском языке, но не имеющие никакого отношения к понятным фактам.
— Были отправлены товарные вагоны в Миннесоту?
— Бланк триста пятьдесят семь «в» заполнен во всех подробностях, как требует служба координатора в соответствии с указаниями контролера и директивой одиннадцать-четыреста девяносто три.
— Были отправлены товарные вагоны в Миннесоту?
— Данные за август и сентябрь обрабатывались…
— Были отправлены товарные вагоны в Миннесоту?
— В моей картотеке местонахождение товарных вагонов указано по штатам, датам, классификации и…
— Вы знаете, были ли отправлены вагоны в Миннесоту или нет?
— Что касается движения вагонов между штатами, я должен отослать вас к картотекам мистера Бенсона и мистера…
Из картотек ничего невозможно было узнать. Там имелись старательно сделанные записи, каждая содержала четыре возможных значения со ссылками, ведущими к другим ссылкам, которые, в свою очередь, ссылались на окончательные ссылки, исчезнувшие из картотеки. Дагни быстро выяснила, что вагоны в Миннесоту не отправлены, и это распоряжение исходило от Каффи Мейгса. Но кто выполнял его, кто запутывал следы, какие шаги предприняли эти угодливые люди, чтобы создать видимость нормально проводимой операции без единого протестующего возгласа, способного привлечь внимание более смелого человека, кто фальсифицировал сообщения и куда отправлены вагоны, поначалу казалось невозможным установить.
Всю ночь, пока небольшая, бесстрашная группа под руководством Эдди Уиллерса обзванивала все отделения и парки, депо, станции, тупики и боковые линии «Таггерт Трансконтинентал» относительного каждого вагона в пределах видимости или досягаемости, приказывала выгрузить, выбросить, выпустить все и немедленно отправить их в Миннесоту, пока обзванивала президентов всех железных дорог, еще кое-где сохранившихся, прося вагоны для Миннесоты, Дагни, общаясь то с одним трусливым должностным лицом, то с другим, выясняла место назначения исчезнувших вагонов.
Она переходила от железнодорожных служащих к богатым грузоотправителям, к вашингтонским чиновникам и снова к железным дорогам, пользовалась такси, телефоном, радио — следовала по тропе смутных намеков. И почти достигла конца ее, когда услышала надменный, самоуверенный голос женщины из одного вашингтонского учреждения, возмущенно сказавшей по телефону: «Ну, это спорный вопрос, необходима ли пшеница для благополучия нации, люди более прогрессивных взглядов считают, что соя представляет собой большую ценность», и в полдень она стояла посреди своего кабинета, зная, что товарные вагоны, предназначенные для миннесотской пшеницы, отправлены перевозить сою с луизианских болот по проекту Мамочки.
Первые сообщения о бедствии в Миннесоте появились в газетах три дня спустя. В них говорилось, что фермеры, шесть дней ждавшие на улицах Лейквуда, где не было места для хранения зерна и поездов для его отправки, разнесли здание суда, дом мэра и железнодорожную станцию. Потом эти известия внезапно прекратились, газеты хранили молчание, затем стали печатать предостережения не верить непатриотическим слухам.
Пока мельницы и зерновые рынки страны взывали по телефонным и телеграфным проводам и слали просьбы в Нью-Йорк, делегации — в Вашингтон, пока вереницы товарных вагонов из разных уголков континента ползли, будто ржавые гусеницы, в сторону Миннесоты, пшеница дожидалась своего последнего часа у железнодорожных путей, под постоянными зелеными огнями светофоров, разрешавшими движение поездам, которых там не было.
У пультов связи «Таггерт Трансконтинентал» небольшая команда продолжала просить товарные вагоны, повторяла, будто команда тонущего судна, 505 и оставалась неуслышанной. Товарные вагоны месяцами стояли загруженными на грузовых станциях компаний, принадлежащих друзьям торговцев протекциями, не обращавшим внимания на неистовые требования разгрузить вагоны и освободить их. «Передайте этой железной дороге, пусть…» — а затем непечатные слова — таков был ответ братьев Смэзер из Аризоны на 505 из Нью-Йорка.
В Миннесоте захватывали вагоны со всех запасных путей, с Месаби Рейндж, с рудников Пола Ларкина, где вагоны стояли, дожидаясь мизерного объема руды. Пшеницу грузили в рудные, угольные и дощатые вагоны для перевозки скота, из которых по пути следования струились золотые ручейки. Зерно грузили в пассажирские вагоны, поверх сидений и полок, грузили, лишь бы отправить его, даже если оно отправлялось в канавы вдоль полотна из-за внезапно лопнувших тормозных пружин и взрывов по причине загоревшихся букс.
Миннесотцы боролись за движение, движение без мысли о конечном пункте, движение как таковое, как паралитик, делающий неистовые, ожесточенные, невероятные рывки вопреки сознанию, что движение вдруг стало невозможным. Других железных дорог не было — их прикончил Джеймс Таггерт; на озерах не было судов — их уничтожил Пол Ларкин. Были лишь одна рельсовая колея и сеть запущенных шоссе.
Грузовики и телеги ждавших фермеров отправились по дорогам вслепую: без карт, горючего, корма для лошадей, они тянулись на юг, к видениям где-то ждущих их мельниц, без знания о расстояниях впереди, но со знанием о смерти позади, тянулись, чтобы выйти из строя на дорогах, в оврагах, в проломах гнилых мостов. Одного фермера нашли в полумиле к югу от останков его грузовика, он ничком лежал мертвым в канаве, все еще держа на плечах мешок с пшеницей. Потом небо над миннесотскими прериями затянули дождевые тучи; дождь превращал в гниль пшеницу на железнодорожных станциях, молотил по грудам золотых зерен вдоль шоссе, и те с водой уходили в землю.
В конце концов паника дошла и до людей в Вашингтоне. Они следили, но не за сообщениями из Миннесоты, а за ненадежным балансом дружеских связей и убеждений; взвешивали, но не судьбу урожая, а непостижимые результаты непредсказуемых эмоций недумающих людей, обладающих неограниченной властью. Они отмахивались от всех просьб, заявляя: «А, чепуха, нечего беспокоиться. Таггертовские люди всегда вывозили пшеницу по графику, найдут какой-то способ вывезти!»
Потом губернатор штата Миннесота отправил в Вашингтон просьбу о присылке войск для борьбы с мятежами, с которыми он сам не мог совладать, и через два часа были изданы три директивы, по которым все поезда в стране были остановлены, и вагоны срочно направлены в Миннесоту.
Распоряжение за подписью Уэсли Моуча требовало немедленного освобождения занятых Мамочкой товарных вагонов. Но было уже поздно. Вагоны Мамочки находились в Калифорнии, соя была отправлена в прогрессивный концерн, образованный социологами, проповедующими восточный аскетизм, и бизнесменами, ведшими прежде нелегальную лотерею.
В Миннесоте фермеры поджигали свои фермы, разрушали элеваторы и дома окружных чиновников, сражались на железной дороге, одни хотели разрушить ее, другие защищали ценой собственной жизни и, не ставя себе иной цели, кроме насилия, гибли на улицах разграбленных городов и в тихих оврагах.
Потом остался только едкий запах гнилого зерна в полуобгорелых кучах — несколько столбов дыма вздымалось в неподвижном воздухе над почерневшими развалинами, а Хэнк Риарден в своем кабинете в Филадельфии просматривал список обанкротившихся людей: они производили сельскохозяйственное оборудование, не могли получить за него денег и не смогут расплатиться с ним. Урожай сои на рынки страны не попал: он был собран раньше времени, заплесневел и не годился в пищу.
В ночь на 15 октября порвался медный провод в Нью-Йорке, в подземном диспетчерском пункте терминала Таггертов, и сигнальные огни погасли. Порвался всего один провод, но он вызвал короткое замыкание в системе блокировки, и сигналы, разрешающие или запрещающие движение, исчезли с панелей диспетчерских пунктов и железнодорожных путей. Красные и зеленые линзы оставались красными и зелеными, но не светились, а мертвенно блестели. На окраине города несколько поездов скопилось у въезда в туннель терминала, и с течением времени поезда продолжали скапливаться, будто кровь, остановленная тромбом и не имеющая возможности попасть в полость сердца.
Дагни в ту ночь сидела за столом в особой столовой отеля «Уэйн-Фолкленд». Воск свечей стекал на белые листья камелий и лавра у основания серебряных подсвечников, арифметические подсчеты делались карандашом на белой камчатной скатерти, сигарные окурки плавали в чаше для ополаскивания пальцев. За столом сидели, глядя на нее, шестеро мужчин в смокингах: Уэсли Моуч, Юджин Лоусон, доктор Флойд Феррис, Клем Уэзерби, Джеймс Таггерт и Каффи Мейгс.
— Зачем? — спросила Дагни, когда Джеймс сказал, что ей нужно присутствовать на этом ужине.
— Ну… потому что на будущей неделе собирается наш совет директоров.
— И что?
— Тебе интересно, что будет решено по поводу нашего миннесотского отделения, не так ли?
— Это будет решаться на совете?
— Ну, не совсем.
— На этом ужине?
— Не совсем, но… почему тебе всегда нужно полной определенности? Ничего определенного нет. К тому же, они настаивали, чтобы ты пришла.
— Зачем?
— Разве этого недостаточно?
Дагни не спросила, почему эти люди хотят принимать столь важные решения на подобных сборищах; она знала, что это так делается. Знала, что хотя для виду проводятся шумные, бурные совещания советов, заседания комитетов, массовые дебаты, все решения принимаются заранее, в непринужденной атмосфере обедов, ужинов и выпивок, и чем серьезнее проблема, тем беспечнее метод ее решения. Ее, постороннюю, врага, впервые пригласили на одно из этих секретных сборищ; это, подумала она, служит признанием того факта, что они в ней нуждаются, и возможно, первым шагом к капитуляции; за такой шанс она не могла не ухватиться.
Однако сидя при свете свечей в столовой, Дагни чувствовала уверенность, что никакого шанса у нее нет; чувствовала беспокойную неспособность принять эту уверенность, потому что не могла понять ее причины, но доискиваться ей очень не хотелось.
«Думаю, вы согласитесь, мисс Таггерт, что теперь нет экономического смысла дальнейшего существования железной дороги в Миннесоте, она…» «И я уверен, даже мисс Таггерт согласится, что необходимо временное сокращение расходов, пока…» «Никто, даже мисс Таггерт, не станет отрицать, что бывают времена, когда нужно пожертвовать частью ради сохранения целого…»
Слушая, как ее имя изредка звучит в разговоре, небрежно, без взгляда говорящего в ее сторону, Дагни задавалась вопросом, почему эти люди захотели ее присутствия? Это было не попыткой заставить ее поверить, будто они с ней консультируются, — еще худшей попыткой внушить себе, что она соглашается с ними. Иногда они задавали ей вопросы и перебивали ее, не давая досказать первую фразу ответа. Казалось, эти люди хотели получить ее одобрение без необходимости знать, одобряет она их или нет.
Какая-то грубая, детская форма самообмана заставила их придать такому событию благопристойную атмосферу торжественного ужина. Держались они так, словно хотели почерпнуть от предметов благородной роскоши силу и честь, плодом и символом которых эти вещи некогда были. «Держались, — думала Дагни, — как дикари, которые поедали труп врага в надежде обрести его силу и достоинство».
Дагни сожалела, что не оделась по-другому.
— Одежда должна быть вечерней, — сказал ей Джеймс, — только не перегни палку… то есть не выгляди слишком богатой… деловым людям сейчас нужно избегать подозрений в надменности… вид, конечно, не должен быть нищенским, но хорошо бы произвести впечатление… ну, скромности… им это понравится, позволит чувствовать себя значительными.
— Вот как? — сказала она, отворачиваясь.
На ней было черное платье, выглядело оно куском ткани, прикрывающим грудь и спадающим к ногам мягкими складками, словно греческая туника; платье было сшито из атласа, такого легкого и тонкого, что он мог бы подойти для ночной рубашки. Переливчатый блеск его создавал впечатление, что свет в комнате принадлежит ей, чутко слушается ее телодвижений, окутывает ее сиянием, более роскошным, чем парча, подчеркивает гибкую стройность ее фигуры, придает ей вид такой естественной утонченности, что она может позволить себе быть презрительно-небрежной. На ней была всего одна драгоценность — бриллиантовая брошь на краю выреза платья, она вспыхивала при каждом неуловимом дыхательном движении, словно некий преобразователь, превращающий мерцание в огонь, заставляющий обращать внимание не на драгоценные камни, а на биение жизни за ними; брошь вспыхивала, словно боевая награда, словно богатство, носимое как символ чести. Ее черная бархатная пелерина выглядела вызывающе патрицианской.
Теперь, глядя на мужчин перед собой, Дагни сожалела об этом, ощущала смущающую вину бессмысленности, словно пыталась бросить вызов восковым фигурам. Она видела в их глазах бессмысленное возмущение и трусливую тень безжизненной, бесполой, бесстыдной похоти, с какой мужчины смотрят на афишу, рекламирующую бурлеск.
— На нас лежит громадная ответственность, — заговорил Юджин Лоусон, — решать вопрос жизни и смерти тысяч людей, жертвовать ими при необходимости, но мы должны иметь мужество это сделать.