Дагни присутствовала на постановке в тот вечер триумфа. Она принадлежала к числу немногих, кто был уже знаком с музыкой Ричарда Халлея, но прежде не видела его. Она наблюдала, как его вытолкнули тогда на сцену, как стоял он перед массой ликующих рук и голов: неподвижный, высокий и худой человек с поседевшей головой. Он не кланялся, не улыбался; просто стоял и смотрел в толпу. На лице его застыл тихий и искренний вопрос недоумевающего человека.
— Музыка Ричарда Халлея, — писал на следующее утро критик, — принадлежит человечеству. Она создана величием народа и выражает его.
— Вдохновляющий пример, — говорил проповедник, — являет нам жизнь Ричарда Халлея. Он выдержал страшную битву, но какое это имеет значение? Как уместны, как благородны перенесенные им от рук братьев своих страдания и несправедливости, огорчения и оскорбления, иначе он не сумел бы обогатить их жизнь и научить красоте великой музыки.
Через день после триумфа Ричард Халлей исчез.
Он не дал никаких объяснений. Он просто сообщил звукозаписывающей компании, что считает свою карьеру завершенной, продал им права за скромную сумму, прекрасно зная, что проценты от издания его сочинений могли принести ему целое состояние. А потом уехал, не оставив адреса. Это произошло восемь лет назад; с тех пор композитора не видел никто.
Дагни слушала Четвертый концерт, запрокинув голову назад, закрыв глаза. Она откинулась на спинку дивана, расслабившись и отдыхая всем телом, однако чувственный, напряженный рот полными желания линиями выделялся на неподвижном лице.
Спустя некоторое время Дагни открыла глаза, заметила газету, которую бросила на диван, и рассеянным движением потянулась к ней. Она хотела убрать с глаз долой пошлые передовицы. Газета выпала из ее руки, и Дагни увидела фотографию знакомого лица и заголовок над ним. Сложив газету, она отбросила ее в сторону.
Это было лицо Франсиско д’Анкония. Заголовок объявлял о его прибытии в Нью-Йорк. «Ну и что?» — подумала она. Ей необязательно встречаться с ним. Она не видела его уже много лет.
Дагни посмотрела на упавшую на пол газету. Не надо читать ее, подумала она, не надо даже смотреть на нее. Но лицо, отметила она, не переменилось.
Однако как могло остаться прежним лицо, когда все остальное ушло? Она пожалела, что на снимке он изображен улыбающимся. Такого рода улыбка не должна появляться на страницах газет. Этот человек умел видеть, понимать и создавать, прославляя жизнь. Насмешливая и вызывающая улыбка сверкала ослепительным интеллектом.
Не читай, посоветовала себе она, не сейчас — не под эту музыку — только не под эту музыку!
Протянув руку к газете, Дагни развернула ее.
Статья гласила, что сеньор Франсиско д’Анкония изволил дать интервью прессе в своем номере в отеле «Уэйн-Фолкленд». Он объяснил, что прибыл в Нью-Йорк по двум важным причинам: ради свидания с девушкой, назначенного в клубе, и чтобы отведать ливерной колбасы в «Деликатесах Моу» на Третьей авеню. Он отказался комментировать предстоящий бракоразводный процесс мистера и миссис Гилберт Вэйл. Миссис Вэйл, дама весьма благородного происхождения и наделенная необычайной красотой, несколько месяцев назад огорчила своего достойного молодого мужа, публично объявив, что намеревается оставить его ради любовника, Франсиско д’Анкония. Она предала гласности подробное описание их тайного романа, присовокупив к нему описание ночи под прошлый Новый год, проведенной ею на вилле д’Анкония в Андах. Муж ее пережил эту выходку, но подал на развод.
Миссис Вэйл отреагировала встречным иском на половину принадлежавших мужу миллионов и описанием его личной жизни, рядом с которой ее увлечения выглядели вполне невинно.
Тема эта несколько недель не сходила со страниц газет, однако сеньору д’Анкония было нечего сказать обо всем этом репортерам. Его спросили, готов ли он опровергнуть рассказ миссис Вэйл. Он ответил: «Я никогда и ничего не опровергаю».
Репортеры были изумлены его внезапным появлением в городе; они предполагали, что он не захочет появляться в Нью-Йорке во время самого разгара скандала. Однако они ошиблись. Франсиско д’Анкония добавил еще одну причину своего появления.
— Я хочу быть свидетелем этого фарса, — сказал он.
Дагни уронила газету на пол. Она сидела, согнувшись, опустив голову на руки. Она не шевелилась, однако свисавшие на колени пряди волос время от времени вздрагивали.
Величественная музыка Халлея шествовала своим чередом, наполняя комнату, пронзая оконные стекла, вырываясь в город. Дагни впитывала звуки. В них воплощен был ее путь, ее слезы.
* * *
Джеймс Таггерт оглядел гостиную своих апартаментов, гадая, который час; ему не хотелось шевелиться, чтобы отыскать часы.
Он сидел в кресле, в мятой пижаме, но с босыми ногами; искать шлепанцы было бы слишком хлопотно. Проливавшийся в окна свет пасмурного дня был неприятен для глаз, еще склеенных сном. Где-то внутри черепной коробки угадывалась противная тяжесть, явно собиравшаяся превратиться в головную боль. «Интересно, с чего бы это я оказался в гостиной, — подумал он. — Ах да, чтобы узнать время».
Согнувшись над подлокотником кресла, он посмотрел на часы на стене далекого здания: было уже двадцать минут первого.
За открытой дверью ванной было слышно, как Бетти Поуп чистит зубы. Пояс ее лежал на полу возле кресла вместе с прочей одеждой; пояс был блекло-розовый, с полопавшимися резинками.
— Поторопись, что ли? — раздраженным голосом буркнул он. — Мне надо одеться.
Бетти не ответила. Она оставила дверь ванной открытой; и теперь изнутри доносилось бульканье.
«Зачем мне все это нужно?» — подумал он, вспоминая вчерашнюю ночь. Однако докапываться до ответа было чересчур хлопотно.
Бетти Поуп вышла в гостиную, волоча за собой складки атласного пеньюара в оранжевую и фиолетовую клетку, подобающую арлекину. Пеньюар ей совсем не к лицу, отметил про себя Таггерт; костюм для верховой езды шел Бетти куда больше, если вспомнить фотоснимки в разделах светской хроники. Девушка была худощавая, и кости в разболтанных суставах двигались отнюдь не изящно.
К невзрачному лицу добавлялся нездоровый цвет кожи, однако держалась она с высокомерной снисходительностью, объяснявшейся принадлежностью к одной из самых лучших семей.
— Ах ты, черт! — проговорила она в пространство, потягиваясь. — Джим, а где у тебя маникюрные ножницы? Мне надо подрезать ногти на ногах.
— Не знаю. У меня болит голова. Отложи это дело до дома.
— Утром ты выглядишь совсем не аппетитно, — сказала она безразличным тоном. — Ты похож на слизняка.
— А тебе не хотелось бы заткнуться?
Девушка бесцельно бродила по комнате.
— Не хочу возвращаться домой, — проговорила она без особого чувства. — Ненавижу утро. За ним начинается день, когда нечего делать. Днем я приглашена на чай к Лиз Блейн. Там может быть весело, Лиз — изрядная сучка.
Взяв бокал, Бетти допила остатки вина:
— И почему ты не распорядишься, чтобы починили кондиционер? Здесь воняет.
— Ты закончила свои дела в ванной? — спросил он. — Мне нужно одеться. Сегодня у меня важное деловое свидание.
— Входи. Мне все равно. Мы можем одеваться вместе. Ненавижу, когда меня торопят.
Бреясь, он посматривал на то, как она одевалась перед открытой дверью. Она долго, извиваясь, влезала в пояс, пристегивала подвязки к чулкам, натягивала нескладный, но дорогой твидовый костюм.
Арлекинский пеньюар, приобретенный по объявлению в самом шикарном модном магазине, напоминал мундир, предназначенный для известных обстоятельств, в который она при означенных обстоятельствах и облачалась, а потом снимала и забывала.
Схожей была и природа их отношений. В ней не было страсти, желания, подлинного удовольствия, даже стыда.
Для них обоих половой акт не был ни радостью, ни грехом. Он просто ничего не значил. Им было известно, что мужчины и женщины спят вместе, и они поступали согласно общему обычаю.
— Джим, а почему бы тебе не сводить меня сегодня в армянский ресторан? — спросила Бетти. — Мне нравится шашлык.
— Не могу, — ответил он сердитым тоном сквозь мыльную пену на лице. — У меня сегодня очень плотный график.
— Но ты ведь можешь отложить свои дела?
— Что?
— Какими бы они ни были.
— У меня сегодня очень важное дело, моя дорогая, заседание совета директоров.
— Ой, опять ты о своей железной дороге. Какая тоска! Ненавижу бизнесменов. Они такие скучные.
Таггерт не ответил.
Бетти посмотрела на него с лукавством и уже более оживленным тоном произнесла, растягивая слова:
— А Джон Бенсон говорил, что позиции твои на этой железной дороге не слишком прочны, потому что все дела ведет твоя сестра.
— Значит, так прямо и сказал?
— По-моему, твоя сестрица — жуткая особа. Я считаю, что это ужасно, когда женщина изображает из себя сразу смазчика вагонов и руководителя фирмы. Это настолько неженственно! За кого она себя принимает, скажи на милость?
Таггерт остановился на пороге. Припав виском к косяку двери, он пристально посмотрел на Бетти Поуп. На лице его играла легкая улыбка, саркастичная и уверенная. Кое-что общее, подумал он, у нас есть.
— Возможно, тебя заинтересует, моя дорогая, — проговорил он, — что сегодня я как раз устраиваю подкоп под собственную сестрицу.
— Ну да? — спросила она уже с интересом. — В самом деле?
— И поэтому предстоящее заседание имеет такое значение для меня.
— Ты намереваешься выставить ее из дела?
— Нет. Это не нужно и не целесообразно. Я просто хочу поставить ее на место. Мне представился случай, которого я давно ждал.
— У тебя есть что-то против нее? Пахнет скандалом?
— Нет, нет. Ты не понимаешь меня. Просто дело в том, что она зашла слишком далеко и должна схлопотать за это. Ни с кем не посоветовавшись, она учинила непростительную выходку. Нанесла серьезное оскорбление нашим мексиканским соседям. Когда об этом узнают все члены правления, им придется принять несколько новых правил, которые моей сестрице как руководительнице производственного отдела не удастся так легко обойти.
— Ты умница, Джим, — сказала она.
— А теперь я, наконец, оденусь. — В голосе Таггерта прозвучала довольная нотка. Повернувшись к раковине умывальника, он произнес бодрым тоном: — Так что мне, может быть, удастся вывезти тебя в ресторан, чтобы угостить шашлыком.
Зазвонил телефон.
Таггерт поднял трубку. Телефонистка сообщила, что его вызывают из Мехико-Сити.
Донесшийся из трубки голос принадлежал защитнику его политических интересов в Мексике.
— Джим, я ничего не мог сделать! — пробулькал он. — Ничего вообще!.. Нас не предупредили, клянусь Богом, никто не подозревал, никто не предвидел ничего подобного, я сделал все, что мог, тебе не в чем обвинить меня, Джим, все обрушилось на нас как гром с ясного неба! Декрет вышел сегодня утром, буквально пять минут назад, без всякого предуведомления! Правительство Мексиканской Народной Республики национализировало рудники и железную дорогу Сан-Себастьян.
* * *
— …посему я могу заверить джентльменов, членов правления в том, что повода для паники нет. Утреннее событие, бесспорно, следует признать прискорбным, но я могу сказать с полной уверенностью, основанной на имеющихся у меня сведениях о внешней политике Вашингтона, что наше правительство сумеет добиться взаимовыгодного договора с правительством Мексики и что мы получим полную и справедливую компенсацию за нашу собственность.
Стоя во главе длинного стола, Джеймс Таггерт обращался к совету директоров. Голос его, четкий и монотонный, был пропитан уверенностью в благоприятном исходе:
— Могу вас обрадовать, однако, тем, что я предвидел подобный оборот событий и предпринял все меры, чтобы защитить интересы «Таггерт Трансконтинентал». Несколько месяцев назад я дал указание производственному отделу нашей фирмы сократить число поездов на линии Сан-Себастьян до одного в день и снять с нее наши лучшие локомотивы и подвижной состав. Мексиканскому правительству удалось захватить только несколько деревянных вагонов и один дряхлый паровоз. Мое решение сохранило компании многие миллионы долларов — после точного подсчета цифры будут представлены вам. Тем не менее я полагаю, что наши пайщики вправе рассчитывать на то, что люди, несущие основную ответственность за это предприятие, примут на себя и последствия собственной халатности. Поэтому я предлагаю, чтобы мы потребовали отставки мистера Кларенса Эддингтона, нашего экономического консультанта, рекомендовавшего фирме соорудить ветку Сан-Себастьян, и мистера Жюля Мотта, нашего представителя в Мехико-Сити.
Сидевшие за столом люди внимательно слушали его. Они думали не о том, что им придется сделать, но о том, что они будут говорить тем, чьи интересы представляют. Речь Таггерта вполне удовлетворяла их.
* * *
Когда Таггерт вернулся в свой кабинет, Оррен Бойль уже дожидался его. Как только они остались в одиночестве, самообладание оставило Таггерта. Он привалился к столу, плечи его поникли, лицо обмякло и побледнело.
— Ну? — спросил он.
Бойль беспомощно развел руками.
— Я все проверил, Джим, — проговорил он. — Все сходится; д’Анкония потерял на этих рудниках пятнадцать кровных миллионов. Никакой аферы там не было, все честно, он выложил свои деньги и потерял их.
— Ну и что же он теперь намеревается делать?
— Не знаю. И никто не знает.
— Но ведь он не собирается смириться с тем, что его ограбили, так ведь? Для этого он слишком умен. Должно быть, запасся каким-нибудь фокусом.
— Надеюсь на это.
— Д’Анкония сумел разгадать несколько комбинаций самых ловких на земле аферистов. Неужели же он смирится с декретом жалкой горстки политиканов-латинос? У него должна найтись какая-то управа на них; последнее слово останется за д’Анкония, и мы должны вовремя присоединиться к нему!
— Ну, это зависит от тебя, Джим. Ты же его друг.
— Ничего себе друг! Ненавижу его до мозга костей.
Таггерт нажал кнопку — вызвал секретаря. Тот вошел неуверенной походкой, с несчастным выражением лица. Это был молодой, не слишком, впрочем, человек, и на бескровном лице его оставили свой отпечаток благородное воспитание и не менее благородная бедность.
— Вы договорились о моей встрече с Франсиско д’Анкония? — резко осведомился Таггерт.
— Нет, сэр.
— Но, черт побери, я же велел вам связаться…
— Я не сумел этого сделать, сэр. Невзирая на все старания.
— Тогда попытайтесь еще раз.
— Я имею в виду, что не сумел договориться о встрече, мистер Таггерт.
— Почему же?
— Он отклонил ваше предложение.
— Вы хотите сказать, что он отказался встретиться со мной?
— Да, сэр, именно это я и хочу сказать.
— Он не захотел принять меня?
— Да, сэр, именно так.
— Вы разговаривали с ним лично?
— Нет, сэр, я говорил с его секретарем.
— И что же он сказал вам? Что именно он сказал?
Молодой человек молчал, лицо его сделалось еще более несчастным.
— Что он сказал?
— Он сказал, что сеньор д’Анкония назвал вас скучным человеком, мистер Таггерт.
* * *
Принятое ими предложение получило название Правило против хищнической конкуренции. Проголосовав за него, члены Национального железнодорожного альянса, стараясь не смотреть друг на друга, сидели в просторном зале, в окна которого втекал блеклый свет осенних сумерек.
Национальный железнодорожный альянс представлял собой, как было объявлено, организацию, предназначенную для защиты интересов железнодорожной промышленности. Цели этой надлежало добиваться путем разработки методов сотрудничества при продвижении к общей цели; добиваться путем согласия каждого члена альянса подчинять свои личные интересы интересам всей отрасли в целом; интересы же отрасли в целом следовало определять путем общего большинства при голосовании; каждый член альянса обязывался соблюдать любое решение, принятое большинством.