– Я думаю, что это самое отвратительное место из всех, что мне только приходилось видеть, – говорю я. – Не конкретно вот это, а весь штат в целом. – Я вновь слышу голоса родителей, которые напоминают мне об отказе от негативных мыслей. Это забавно, потому что я всегда была счастливой и жизнерадостной. Вот Элеоноре точно не хватало позитива, она частенько пребывала в мрачном расположении духа.
– Я тоже раньше так думал. Но потом осознал – поверь! – что некоторым людям этот штат кажется красивейшим местом. Наверное, это потому, что они живут здесь, и для них все эти места просто не могут показаться отвратительными. – Он улыбается этим мерзким деревьям, мерзким фермерским полям и отвратительным детишкам так, словно очутился в волшебной стране Оз. Будто он и в самом деле сумел разглядеть тут некую красоту и очарование. Я жалею о том, что не могу увидеть эту картинку его глазами. А он, в свою очередь, не может передать мне эти чудесные, но несуществующие очки. – И еще я считаю, что пока нахожусь здесь, могу попытаться увидеть все то, на что стоит посмотреть.
– Значит, будем продолжать путешествовать по Индиане?
– Конечно.
– Ты выглядишь как-то по-другому, не так, как в тот раз.
Он смотрит на меня искоса, прикрыв глаза:
– Это высота так действует.
Я начинаю смеяться, но потом резко останавливаюсь.
– Все в порядке, смеяться не вредно. Земля под тобой не разверзнется. В ад ты не попадешь. Поверь мне. Если ад существует, я попаду туда раньше тебя, и они будут так усердно заниматься мной, что на тебя у них даже времени не останется.
Я хочу спросить его: а с ним-то что, собственно говоря, случилось? Это правда, что у него был нервный срыв? И что у него была передозировка наркоты? Где он пропадал в конце прошлого семестра?
– Я слышала много всего.
– Обо мне?
– Это правда?
– Не исключено.
Он встряхивает головой, чтобы волосы не лезли в глаза, и смотрит на меня долго и пристально. При этом его взгляд медленно перемещается вниз по моему лицу и задерживается на губах. Мгновение мне кажется, что он собирается поцеловать меня. В это же мгновение мне самой хочется этого.
– Значит, один пункт можно вычеркнуть, так? Минус один. Остается еще один. Куда дальше? – Мой голос напоминает мне тон папиной секретарши.
– У меня в рюкзаке есть карта. – При этом он не сдвинулся с места, чтобы достать ее. Он продолжает стоять, глубоко дыша и разглядывая местность. Я сама собираюсь достать карту, потому что это у меня в характере. Вернее, раньше было в характере. Задумав что-то, я готова двигаться дальше, не останавливаясь, пока не достигну намеченной цели. Но он, похоже, никуда не собирается, и его рука снова быстро находит мою ладонь. Вместо того, чтобы отдернуть ее, я продолжаю неподвижно стоять на своем месте, и мне это на самом деле очень приятно. Вновь пробегает электрический разряд. Тело вибрирует. Дует легкий ветерок, шелестя листвой. Я как будто слышу музыку природы. Мы стоим рядом и озираемся, рассматривая все то, что видим перед собой, по сторонам и наверху.
И вдруг он предлагает:
– Давай спрыгнем.
– Ты уверен? Это же самое высокое место в Индиане.
– Уверен. Или теперь, или никогда. Только мне надо знать: ты со мной?
– Хорошо.
– Готова?
– Готова.
– На счет «три».
Мы прыгаем, и вокруг нас тут же собираются детишки. Мы приземляемся, поднимая облако пыли, и смеемся. Финч важно сообщает им, не забывая про австралийский акцент:
– Мы профессионалы. Вы даже не пытайтесь это повторить.
Мы оставляем несколько британских монет, красный медиатор и брелок с символикой нашей школы. Мы прячем все это в тайник, сделанный в виде камня, который Финч отыскал в своем гараже. Он кладет его рядом с другими камнями на вершину холмика, отмечающего самую высокую точку штата. Потом стряхивает пыль с рук и выпрямляется.
– А теперь, хочешь ты того или нет, мы становимся частицей этого места. Если только, конечно, кто-нибудь из детей не проберется сюда, обнаружит наш тайник и ограбит нас самым бессовестным образом.
Без его рук у меня мерзнут ладони. Я достаю свой телефон и заявляю:
– Это надо задокументировать. – Прежде чем он одобрительно кивает, я успеваю сделать несколько кадров, а потом мы по очереди снимаем друг друга на самой высокой точке штата.
Потом Финч достает из рюкзака карту и школьную тетрадь, передает мне тетрадь вместе с ручкой, оправдываясь, что пишет как курица лапой, а потому все записи буду вести я. Мне так и хочется сказать ему, что лучше бы я поехала на машине до самого Индианаполиса, чем стала бы писать в этой тетради.
Но он смотрит на меня, и я быстро заношу в тетрадь кое-какие данные: местоположение объекта, дату, время, краткое описание самого места и даже детишек на заборе, затем мы разворачиваем карту на столе для пикника.
Финч проводит указательным пальцем по красным линиям, обозначающим шоссе.
– Я помню, что Блэк говорил о двух достопримечательностях, которые мы должны посмотреть сами и рассказать о них другим. Но мне кажется, что этого будет недостаточно. Думаю, мы должны посетить все.
– Все? Что именно?
– Все достопримечательности нашего штата. Или столько, сколько успеем до конца учебного года.
– Только два места. Мы договаривались именно так.
Он изучает карту, потом качает головой. Его рука движется по карте. Он отмечает множество мест – обвел кружочком практически каждый город, где есть хоть что-то достойное внимания. Это Дьюн-стейт-парк – самое большое яйцо в мире, родной край скаковой лошади по кличке Дэн Патч, катакомбы Марк-стрит и семь столпов, которые на самом деле представляют собой несколько громадных природных колонн из известняка возле реки Миссисинева. Некоторые кружочки находятся возле Бартлетта, другие относительно далеко.
– Слишком много мест, – замечаю я.
– Может быть. А может быть, и нет.
Вечереет. Мы возле дома Финча. Я стою рядом с Лероем, пока Финч завозит свой велик в гараж. Он открывает дверь, чтобы я зашла в дом, и, когда я не двигаюсь с места, поясняет:
– Мы должны забрать твою сумку.
– Я подожду здесь.
Он смеется и уходит. Пока его нет, я успеваю отправить маме сообщение о том, что скоро буду дома. Я представляю себе, как она ждет меня у окна, хотя сама сделает так, чтобы я этого не увидела.
Через пару минут Финч возвращается и встает так близко ко мне, в нескольких сантиметрах, смотря на меня своими ярко-голубыми глазами. Одной рукой он поправляет волосы, которые лезут ему в лицо. Долгое время я не находилась так близко от парня, не считая Райана. Внезапно я вспоминаю слова Сьюз о том, будто Финч знает, что нужно делать с девушками. Теодор фрик или не фрик, но то, что я вижу сама – он долговязый, симпатичный, и от него можно ждать чего угодно.
Поэтому я начинаю уходить в себя. Я надеваю очки Элеоноры, и теперь Финч кажется каким-то искаженным, незнакомым, как будто я смотрю на его отражение в комнате смеха с кривыми зеркалами.
– Потому что ты улыбнулась мне.
– Что?
– Ты спросила, почему я захотел выполнить этот проект вместе с тобой. Это не из-за того, что ты оказалась тогда на колокольне, хотя, да, конечно, это тоже сыграло какую-то роль. И не потому, что я понял, что несу необыкновенную ответственность за тебя, хотя здесь тоже что-то есть. Это все потому, что тогда в классе ты улыбнулась мне. Это была настоящая улыбка. Не та фальшивка, которую ты часто раздаешь всем встречным, когда глаза говорят одно, а губы показывают совсем другое.
– Но это просто улыбка.
– Для тебя – может быть.
– Ты же знаешь, что я встречаюсь с Райаном Кроссом.
– Мне кажется, ты говорила, что он больше не твой бойфренд. – Я не успеваю отреагировать, а он уже смеется. – Расслабься. Мне не нравится, когда ты так напрягаешься.
Время ужинать. Я уже дома. Папа сам готовит куриную пиккату, а это значит, что на кухне царит полная неразбериха. Я накрываю на стол, мама закалывает волосы и принимает у папы тарелки. В нашем доме еда всегда сопровождается правильной музыкой и иногда вином, которое тоже всегда правильное.
Мама пробует крохотный кусочек курицы и поднимает вверх большие пальцы, потом переводит взгляд на меня:
– Ну, расскажи нам побольше о своем проекте.
– Мы должны путешествовать по Индиане, как будто тут есть на что смотреть. И делать это надо парами, поэтому я работаю вместе с одноклассником.
Отец смотрит на мать поверх очков, потом на меня:
– Ты знаешь, а я ведь по географии был отличником. Если тебе понадобится помощь в выполнении этого проекта…
Мы с мамой одновременно прерываем его, начиная расхваливать его стряпню и требуя добавки. Он поднимается из-за стола довольный, забыв о школе и географии, а мама беззвучно, одними губами проговаривает: «Тема закрыта».
Папа постоянно пытается помочь мне справиться со школьными заданиями. Вся беда заключается в том, что он потом так увлекается моими проектами, что сам полностью их и заканчивает.
Отец возвращается с кухни со словами:
– Значит, этот проект…
А в это же время мама обращается ко мне:
– Значит, этот мальчик…
Если не считать того, что теперь родители стремятся контролировать каждый мой шаг, в остальном они остались прежними. А вот я изменилась полностью.
– Пап, я вот что хотела спросить, – начинаю я со ртом, полностью набитым курятиной, – где ты взял рецепт этого блюда? Кто его придумал и как это происходило?
Если папа и любит что-то больше, чем школьные проекты, так это разговаривать о происхождении всевозможных вещей, в том числе и блюд. Всю оставшуюся часть ужина он рассказывает нам о Древней Италии и о том, что итальянцы любят готовить простые блюда. Ну а это означает лишь то, что про мой проект и мальчика начисто забыто.
В комнате я захожу на страничку Финча в «Фейсбуке». Я все еще остаюсь в одиночестве в списке его друзей. Неожиданно я получаю новое послание.
«Я чувствую себя так, словно прошел через стенку шкафа и очутился в Нарнии».
Я тут же принимаюсь изучать цитаты из «Нарнии». Подходящей оказалась следующая: «Наконец я дома! Вот моя настоящая страна! Я живу здесь. Вот какая земля была целью моей жизни, хотя до нынешнего дня мне было все это неведомо… Двигайся дальше, еще дальше!»
Но вместо того, чтобы перепечатать ее и отослать, я встаю со своего места и зачеркиваю сегодняшний день на календаре. Я смотрю на фразу «Окончание школы» в июне, думая при этом о горе Хузир, о голубых глазах Финча и о том, что я сегодня почувствовала. Как и все остальное, что не длится вечно, сегодняшний день прошел, но он был очень хорошим. Пожалуй, лучшим за много месяцев.
Финч
Вечер того дня, который изменил всю мою жизнь
Мама смотрит на меня, сидя за столом во время ужина. Декка, как всегда, поглощает пищу как маленькая и очень проголодавшаяся лошадка. Я, в кои-то времена, тоже решил сразу приступить к еде.
– Декка, что нового ты узнала сегодня? – интересуется мама.
Прежде чем сестренка успевает ответить, слово беру я:
– Вообще-то я хотел бы начать первым.
Декка перестает есть и удивленно таращится на меня, рот ее по-прежнему набит едой. Мама нервно улыбается, крепче сжимает свой стакан и придвигает тарелку поближе к себе, как будто сейчас я встану и начну швыряться посудой.
– Конечно, Теодор. Расскажи и ты, чему научился.
– Я узнал, что в мире существует добро. Если, конечно, тщательно искать его. Я понял, что не каждый человек разочаровывает, включая и меня самого, и что холмик высотой триста восемьдесят три метра дает ощущения куда острее, чем колокольня, если только рядом с тобой стоит именно тот человек, который тебе нужен.
Мама скромно выжидает и, когда я замолкаю, начинает понимающе кивать:
– Это здорово. В самом деле, это очень хорошо, Теодор. Правда, он интересно рассказывает, Декка?
Мы убираем со стола, и мать при этом выглядит немного расстроенной и какой-то задумчивой, впрочем, как и всегда. Только задумываться ей приходится все чаще, потому что она никак не может понять, что ей делать с моими сестрами и мной.
Я очень доволен проведенным днем, но одновременно переживаю за маму. Отец, уходя, не только разбил ей сердце, но еще и уничтожил ее чувство женской гордости и собственного достоинства. Поэтому я говорю ей:
– Мамочка, давай я сегодня сам помою посуду? А ты просто побездельничай.
С тех пор как отец окончательно ушел из семьи, мама окончила курсы риелторов и приобрела соответствующую лицензию. А так как рынок недвижимости у нас не очень-то процветает, она подрабатывает в книжном магазине. Вот почему мама всегда выглядит уставшей.
Она морщится так, что мне становится страшно – а вдруг она сейчас разрыдается? Но она тут же собирается с духом, целует меня в щеку и говорит «спасибо» так жалобно, что я сам готов расплакаться. Однако мне сейчас слишком хорошо, чтобы думать о слезах.
И тут она добавляет:
– Как ты меня сейчас назвал? Мамочка?
Я надеваю кроссовки как раз в тот момент, когда небеса разверзаются и начинает хлестать дождь. Но так как сегодня достаточно холодно, то это не обычный дождь, к которому мы привыкли, а дождь со снегом. Я решаю заменить пробежку ванной. У меня это получается не очень хорошо, потому что я вдвое длиннее нашей ванны. Но так как она уже наполнена водой, отступать некуда, к тому же мне нужно кое-что проверить. Я раздеваюсь и залезаю в ванну, разбрызгивая немало воды. Она покрывает пол маленькими лужицами, трепещущими, как рыбки на пляже, выброшенные из моря. Ногами я упираюсь в стену, а сам погружаюсь в воду с открытыми глазами. Я вижу душ, свои ступни, черную занавеску и потолок. Потом я закрываю глаза и пытаюсь представить себе, что нахожусь в озере.
Вода успокаивает. Я отдыхаю. Я в безопасности. Отсюда я уже никуда не денусь. Все вокруг замедляет свой темп – и шум, и даже ход моих мыслей. Интересно, а смог бы я вот так заснуть, здесь, на дне ванны, если бы мне захотелось спать, правда, спать как раз совершенно не хочется. Я позволяю себе просто существовать. Я наблюдаю, как возникают слова, словно я сижу за компьютером.
В марте 1941 года, после трех серьезных нервных срывов, Вирджиния Вулф написала записку своему мужу и отправилась к ближайшей реке. Она запаслась крупным камнем, который сунула себе в карман, и погрузилась в воду. «Дражайший, – писала она, – я совершенно ясно чувствую, что снова схожу с ума. Я чувствую, что мы уже больше не переживем очередные тяжелые времена. Поэтому я поступаю так, и это, как мне кажется, будет самым лучшим выходом».
Сколько это длилось? Минуты четыре? Пять? Или дольше? Мои легкие начинают гореть. «Успокойся, – приказываю я себе. – Расслабься. Самое страшное – это паника».
«Ты всегда делал все, что мог бы сделать другой на твоем месте. Но если бы кто-то мог спасти меня, это был бы только ты».
Шесть минут? Семь? Мне удавалось задержать дыхание самое большее на шесть с половиной минут. Мировой рекорд составляет двадцать две минуты и двадцать две секунды и принадлежит немецкому спортсмену, который как раз и занимается тем, что тренируется задерживать дыхание. Он уверяет, что тут все дело в контроле над собой и выносливости, но мне кажется, что важное значение еще имеет и объем легких. У него, например, объем легких на двадцать процентов больше, чем у среднестатистического ныряльщика. Интересно, что такого ценного может быть в задержке дыхания, если на этом можно еще и зарабатывать?
Я открываю глаза и сажусь в ванне, заново набирая в легкие воздуха и стараясь поскорее отдышаться. Я рад, что меня сейчас никто не видит, потому что я отплевываюсь, задыхаюсь и откашливаюсь, успев все же наглотаться воды. Я не испытываю радости от того, что выжил. Внутри только пустота, мокрые волосы прилипают к лицу, а легкие продолжают требовать воздуха.
Вайолет
148 дней до окончания школы
Четверг, урок географии США