Я был в восторге. Мне хотелось сейчас же доказать, как я их всех люблю. Мне хотелось дать честное пионерское слово, что я каждому из них найду и возвращу все, все, что он потерял в жизни. Может быть, я думал не этими словами, но думал я именно так. Но я не успел ничего сказать, потому что пришла мама и, нарочно не замечая всеобщего веселья, выдернула меня оттуда, как редиску из грядки.
Она вообще не любила, когда я бывал на этих праздничных сборищах, а тут еще была обижена, что я пробежал с найденными деньгами мимо своего дома.
– Ты, как твой отец, будешь стараться для других, – сказала она, когда мы спускались по лестнице.
– Я буду стараться для всех, – ответил я.
– Так не бывает, – грустно сказала она, думая о чем-то своем.
Тут нам встретился брат, который возвращался после поисков. По его лицу было видно, что в лотерее два номера подряд не выигрывают.
– Ты все деньги показал? – спросил он у меня мимоходом.
– Да, – гордо ответил я.
– Ну и дурак, – бросил он и убежал.
Эти мелкие неприятности не могли погасить того, что заиграло во мне. Я решил, что всем неудачам и потерям в нашем доме пришел конец. Раз я ни с того ни с сего мог найти такие деньги, чего я только не найду, если буду все время искать. Земля полна надземных и подземных кладов, только ходи и не хлопай глазами, да не ленись подбирать.
На следующее утро на эти же деньги мне купили прекрасную матросскую куртку с якорем, которую я носил несколько лет. В этот же день весть о моей находке распространилась в нашем дворе и далеко за его пределами. Приходили поздравить, узнать подробности этого праздничного события. Женщины глядели на меня с хозяйственным любопытством, по их глазам было видно, что они не прочь меня усыновить или, по крайней мере, одолжить на время.
Я десятки раз рассказывал, как нашел деньги, не забывая при этом заметить, что предчувствовал находку.
– Я чувствовал, – говорил я, – я все время смотрел на землю и видел деньги.
– А сейчас ты не чувствуешь?
– Сейчас нет, – честно признавался я.
Это было и в самом деле маленькое чудо. Теперь я думаю, что какой-то шофер-левак, они часто там останавливались и распивали вино, потерял эти деньги. А потом в дороге спохватился, и его тревожные сигналы были правильно расшифрованы моим возбужденным мозгом.
В этот же день пришла одна женщина из соседнего двора, поздравила мою маму, а потом сказала, что у нее пропала курица.
– Ну и что мне теперь делать? – спросила мама сурово.
– Попросите вашего сына, пусть поищет, – сказала она.
– Оставьте, ради бога, – ответила мама, – мальчик один раз нашел деньги, и теперь покоя не будет сто лет.
Они разговаривали в коридоре, а я из комнаты прислушивался к ним. Но тут я не выдержал и приоткрыл дверь.
– Я найду вашу курицу, – сказал я, бодро выглядывая из-за маминой спины. Дня за два до этого у меня закатился мяч в соседский подвал. Вытаскивая его оттуда, я заметил какую-то курицу, а так как ни у кого в нашем дворе куры не терялись, теперь я догадался, что это ее курица. – Я чувствую, что она в этом подвале, – сказал я, немного подумав.
– Там нет никакой курицы, – неожиданно возразила хозяйка подвала. Она развешивала во дворе белье и, оказывается, прислушивалась к нашему разговору.
– Должна быть, – сказал я.
– Нечего туда лазить, дрова раскидывать, еще пожар устроите, – затараторила она.
Я взял спички и ринулся в подвал. Дверь в него была заперта, но с другой стороны подвала была дыра, в которую я и пролез.
В подвале было темно, только слабая полоска света падала из дыры, идти приходилось согнувшись.
– Что он там делает? – спросил кто-то снаружи.
– Клад ищет, – ответила Сонька, бестолковая спутница моего детства. – Он там мильон денег нашел.
Осторожно чиркая спичками и озираясь, я подошел к тому месту, где видел курицу, и снова увидел ее. Она приподнялась и, подслеповато поводя головой, посмотрела в мою сторону. Я понял, что она здесь высиживает яйца. Городские куры обычно уходят нестись куда-нибудь в укромное место. В темноте поймать ее было нетрудно. Я нащупал рукой гнездо, которое она себе устроила на клоке сена, и стал перекладывать теплые яйца в карманы. Потом я осторожно пошел назад. Теперь я шел на свет и поэтому мог не зажигать спичек.
Увидев курицу, хозяйка от радости закудахтала вместе с ней.
– Еще не все, – сказал я, передавая ей курицу.
– А что? – спросила она.
– А вот что, – ответил я и стал вынимать из карманов яйца. Увидев яйца, курица почему-то рассердилась, хотя я и не скрывал от нее, что взял их оттуда. Наверно, она тогда в темноте не заметила. Хозяйка переложила яйца в передник и, держа курицу под мышкой, вышла со двора.
– Когда поспеет инжир, приходи, – крикнула она из калитки.
С тех пор я всегда чего-нибудь искал и часто находил неожиданные вещи, так что прослыл чем-то вроде домашней ищейки. Помню, один наш чудаковатый родственник, когда у него пропал козел, хотел увезти меня в деревню, чтобы я его как следует поискал. Я был уверен, что найду козла, но мама меня не пустила, потому что боялась, как бы я сам не заблудился в лесу.
Я находил и многие другие вещи, потому что все время искал и потому что все считали, что я умею находить. Дома я находил щепки, запеченные в хлеб, иголки, воткнутые в подушки рассеянными женщинами, старые налоговые квитанции и облигации нового займа.
Одна из наших соседок часто теряла очки и звала меня искать их. Я ей быстро находил очки, если она не успевала их вымести из комнаты вместе с мусором. Но и в этом случае я их находил в мусорном ящике, потому что кошки, которые там возились, никогда их не трогали. Но она слишком часто теряла очки, и в конце концов я ей посоветовал купить запасные, чтобы, потеряв первые, она могла бы при помощи запасных искать их. Она так и сделала, и некоторое время было все хорошо, но потом она стала терять и запасные, так что работы стало вдвое больше, и я был вынужден припрятать ее запасные очки.
Мне доставляло радость дарить окружающим то, что они потеряли. Я выработал свою систему поисков потерянных вещей, которая заключалась в том, что потерянные вещи сначала надо искать там, где они были, а потом там, где они не были и не могли быть. Гораздо позже я узнал, что это называется диалектическим единством противоположностей.
Если окружающие меня люди переставали что-нибудь терять, мне приходилось иногда создавать находки искусственно.
По вечерам я, как комендант, обходил двор и прятал забытые вещи. Часто это было белье, забытое на веревке. Я его закидывал на деревья, а потом на следующий день, когда ко мне приходили за помощью, после некоторых раздумий и расспросов, где что висело, как бы вычислив уравнение с учетом скорости ветра и направления его, я показывал изумленным домохозяйкам на их белье и сам же его снимал с деревьев. Разумеется, я был не настолько глуп, чтобы повторяться слишком часто. Да и настоящих потерь было гораздо больше.
За все это время только один раз находка моя не доставила радости хозяйке. Вот как это было.
В нашем дворе жила взрослая девушка. Звали ее Люба. Она почти целый день сидела у окна и улыбалась на улицу, зачесывая и перечесывая волосы золоченым гребнем, который я тогда ошибочно считал золотым. Рядом с ней стоял граммофон, повернутый изогнутой трубой на улицу. Он почти все время пел одну и ту же песенку:
Граммофон был вроде зеркальца из пушкинской сказки, он все время говорил про хозяйку. Во всяком случае, я был в этом уверен, а судя по улыбающейся мордочке Любушки, она тоже.
Однажды летом в довольно глухом садике возле нашего дома я нашел в траве Любушкин гребень. Я был уверен, что это ее гребень, потому что другого такого я никогда не видел. В тот же вечер я прохаживался по двору в ожидании, когда подымется паника и меня пригласят искать. Но Любушки не было видно, и никакой тревоги не замечалось. На следующее утро я еще больше удивился, не обнаружив посыльного у своей постели. Я решил, что золотую гребенку потерял кто-то другой. Но все-таки надо было убедиться, что Любушкина гребенка на месте. Как назло, целый день она не появлялась у окна. Она показалась только к вечеру, но теперь граммофон играл совсем другую песню.
Я не знал, что это за песня, но понимал, что граммофон больше не разговаривает с ней. Это была грустная песня, а когда Любушка повернулась спиной к окну, я увидел, что в ее волосах нет никакой гребенки, и понял, что граммофон вместе с ней оплакивает потерю.
Мать и отец ее стояли у другого окна, уютно облокотившись на подоконник.
– Любка, – спросил я, дождавшись, когда кончится пластинка, – ты ничего не теряла?
– Нет, – сказала она испуганно и тронула рукой волосы именно в том месте, где раньше был гребень. При этом она почему-то так покраснела, что стало ясно – она понимает, о чем я говорю. Я только не знал, почему она скрывает свою потерю.
– А это ты не теряла? – сказал я с видом волшебника, слегка уставшего от всеобщего ротозейства, и вынул из кармана золотой гребень.
– Шпион проклятый, – неожиданно крикнула она и, выхватив гребень, убежала в комнату. Это было совершенно бессмысленное и глупое оскорбление.
– Дура, – крикнул я в окно, стараясь догнать ее своим голосом, – надо читать книжки, чтобы знать, что такое шпион.
Я повернулся уходить, но отец ее окликнул меня. Теперь у окна стоял он один, а Любушкина мать побежала за ней.
– Что случилось? – спросил он, высовываясь из окна.
– Сама гребень потеряла в саду, и сама обижается, – сказал я и удалился, так и не поняв, в чем дело. В тот вечер Любке крепко попало.
А потом у них в доме появился летчик и пластинка про «Любимый город». Песенка была очень красивая, но я никак не мог понять там одного места: «Любимый город в синем дым-Китая». Каждое слово в отдельности было понятно, а вместе получалась какая-то китайская загадка.
Через неделю летчик уехал с Любушкой, и теперь ее мать грустила у окна вместе с граммофоном, который плакал, как большая собака, и все звал: «Люба, Любушка…»
Я продолжал свои поиски, прихватывая все новые и новые неоткрытые земли.
Особенно интересно было искать на берегу моря после шторма. Там я находил матросский ремень с пряжкой, пряжку без ремня, заряженные патроны времен Гражданской войны, ракушки всевозможных размеров и даже мертвого дельфина. Однажды я нашел бутылку, выброшенную штормом, но записки в ней почему-то не оказалось, и я сдал ее в магазин.
Рядом с городом на берегу реки Келасури я нашел целую отмель с золотоносным песком. Стоя по колено в бледно-голубой воде, я целый день промывал золото. Набирал в ладони песок, зачерпывал воду и, слегка наклонив ладони, смотрел, как она стекала. Золотые, пластинчатые искорки вспыхивали в ладонях, вода щекотала пальцы ног, большие солнечные зайцы дрожали на чистом-пречистом дне отмели, и было хорошо, как никогда.
Потом мне сказали, что это не золото, а слюда, но ощущение холодной горной воды, жаркого солнца, чистого дна отмели и тихого счастья старателя – осталось.
Но вот еще странная находка, о которой мне хочется рассказать поподробней.
У нас была такая игра: кто глубже нырнет. На глубине примерно двух метров мы начинали нырять и заходили все дальше и дальше, пока хватало дыхания.
В тот день мы с одним пацаном состязались таким образом на Собачьем пляже. Пляж этот и сейчас так называется, может быть, потому, что там строго-настрого запрещают купать собак, а может быть, потому, что собак там все-таки купают. И вот я ныряю в последний раз. Дохожу до дна, хочу схватить песок и почти носом упираюсь в большую квадратную плиту, на которой успел разглядеть изображение двух людей.
– Старинный камень с рисунком, – ошалело крикнул я, вынырнув.
– Врешь, – сказал пацан, подплывая ко мне и заглядывая в глаза.
– Честное слово! – выпалил я. – Большой камень, а на нем первобытные люди.
Мы стали нырять по очереди и почти каждый раз видели в подводных сумерках белую плиту с тусклым изображением двух людей. Потом мы нырнули вдвоем и попытались сдвинуть ее, но она даже не пошатнулась.
Наконец мы замерзли и вылезли из воды. Я до этого точно приметил место, где мы ныряли. Это было как раз между буйком и старой сваей, торчавшей из воды.
Через несколько дней начались занятия в школе и я рассказал учителю о своей находке. Он вел у нас уроки по географии и истории. Это был могучий человек с высохшими ногами. Геркулес на костылях. От его облика веяло силой ума и душевной чистоплотностью. В гневе он был страшен. Мы его любили не только потому, что он обо всем интересно рассказывал, но и потому, что он относился к нам серьезно, без той неряшливой снисходительности, за которой дети всегда угадывают безразличие.
– Это древнегреческая стела, – сказал он, внимательно выслушав меня, – замечательная находка.
Решили после уроков пойти туда и, если это возможно, вытащить ее из воды. «Стела», – повторял я про себя с удовольствием. Уроки прошли в праздничном ожидании похода.
И вот мы идем к морю. В качестве рабочей силы с нами отправили физрука. Сначала он не хотел идти, но директор его все-таки уговорил. В школе физрук никого не боялся, потому что, как он говорил, его в любой день могли взять тренером по боксу. Мы считали, что он одним ударом может нокаутировать весь педсовет. Может быть, поэтому с его лица не сходило выражение некоторой насмешки над всем, что делается в школе, и как бы ожидания того часа, когда этот удар нужно будет нанести.
Во время физкультуры, если его кто-нибудь не слушался, он мог дать щелчок-шалабан, равный по силе сотрясения прыжку с ограды стадиона на хорошо утоптанный школьный двор. В этом каждый из нас успел убедиться.
Мы разделись и посыпались в море. На берегу остался один учитель. Он стоял в своей белоснежной рубашке с закатанными рукавами и, опираясь на костыли, ждал.
Накануне был шторм, и я боялся, что вода окажется мутной, но она была прозрачная и тихая, как тогда.
Я первый подплыл к тому месту, нырнул и дошел до дна, но ничего не увидел. Это меня не очень обеспокоило, потому что я мог нырнуть не совсем точно. Я отдышался и снова нырнул. Опять дошел до дна и опять ничего не увидел. Вокруг меня фыркали, визжали и брызгались ребята из нашего класса. Большинство из них просто игралось, но некоторые и в самом деле доныривали до дна, потому что доставали песок и шлепали им друг друга. Никто не видел плиты. Я подплыл к буйку, чтобы узнать, не сошел ли он с места, но он крепко стоял на тросе.
Подплыл физрук. Он слегка опоздал, потому что надевал плавки.
– Ну, где статуя, – спросил он, отдуваясь, словно ему было жарко в воде.
– Здесь должна быть, – показал я рукой.
Он набрал воздуху и, мощно перевернувшись, пошел ко дну, как торпеда. Нырял и плавал он, надо сказать, здорово. Он долго не появлялся и, наконец, вынырнул, как взрыв.
– Всю воду замутили, – сказал он, отфыркиваясь и мотая головой… А ну, шкилеты, давай отсюда! – заорал он и, плашмя ударив рукой о воду, выплеснул фонтан в сторону наших ребят.
Они отплыли поближе к берегу, и мы с ним остались один на один.
– Слушай, а ты не фантазируешь? – спросил он строго, продолжая отдуваться, словно ему было жарко в воде.
– Что я, сумасшедший, что ли, – сказал я.
– Откуда я знаю, – ответил он, глядя в воду, словно выискивая дырку, в которую удобней нырнуть. Наконец нашел и, набрав воздуху, снова нырнул.
На этот раз он вынырнул с ржавым куском сваи.
– Не это? – спросил он, выпучив глаза от напряжения.
– Что я, сумасшедший, что ли, – сказал я. – Там каменная плита, на ней люди.
– Откуда я знаю, – сказал он и, отбросив железяку в сторону, снова нырнул.
Оказавшись один, я подумал, что пришло время удирать на берег, но стыд перед учителем был сильнее страха. Я же видел ее здесь, она никуда не могла деться!
– Пфу! Черт! – заорал он на этот раз, испуганно выбрасываясь из воды.
– Что случилось? – спросил я, сам испугавшись. Я решил, что его хлестнул морской конек или еще что-нибудь.
– Что случилось, что случилось! Воздуху забыл взять, вот что случилось, – зафырчал он, гневно передразнивая меня.
– Сами забыли, а я виноват, – сказал я, несколько уязвленный его передразниванием.