Шрайбикус так и делает. Ему нравится, что учение распространяется в Сети бесплатно, хотя он бы за него заплатил. Шрай идет улицей. В кармане у него спрятан удобный плеер и в ушах звучит учение. Оно помогает здесь ходить.
У него есть скачанное видео, там Учитель трогает лоб нового адепта и говорит ему главную мантру Учения: — «Ебанись и проснись!»
На этом посвящение окончено. Шрайбикус, также подставив лоб, нечто пережил. Как он сам говорит: «Эти пальцы нажали кнопку Enter у меня между глаз, включили свет, то есть выключили мрак».
В городе живет толпа, которую вам предстоит покинуть. Из кого состоит толпа? — слушает Шрайбикус, скользя на эскалаторе в метро. — Из чудовищ, которым удается ежедневно держать себя в руках. Случается, у одного из чудовищ эти руки разжимаются и он становится опасен для остальных. Именно о таких случаях мы сегодня и побеседуем. Задача состоит не в разжимании своих и чужих рук, но в выходе из толпы.
Шрай устал удивляться, как часто записанный голос совпадает именно с тем, на что он смотрит сейчас. Ноги несут его мимо магазина военной одежды, напротив пост ГАИ, а наушники говорят:
Что такое армия? Армия и полиция? Это компания суицидально ориентированных латентных гомосексуалистов. Причем их суицидальность происходит именно от их латентности, невозможность открыто выразиться превращает желание в черный мужской героизм.
На бульваре бабушки тянут внуков с качелей, сырых после дождя. Один послушно сползает, второй зло пинается резиновыми сапогами.
В традиционных странах правит культ предков, господствует всеобщая вина перед ними, предки требуют соблюдения и заказывают музыку. В прогрессивных странах правит культ потомков, вина перед ними, от имени детей обвиняют общество и задают тон. Мы научим вас ценить себя сейчас и здесь, без оглядки на тех, кто был и тех, у кого все впереди. Наш рецепт имеет как простую, личную, так и более сложную, коллективную, версии — Шрай нашел проповеди в Сети и стал скачивать.
Остальных эзотериков он открыто презирал, но что нашел особенного в этих, внятно объяснить не мог, и Глеб грешным делом думал, что анонимный голос, читавший текст, просто слишком похож на голос давно бросившего семью отца Шрайбикуса, хотя и считал такие версии схематичными, грубыми, не проверишь, никогда бы не стал предполагать этого вслух.
За бульваром музей, куда Шрай просился ребенком смотреть рыцарей.
Наш мир — шедевр, — учит голос, — показать это другим — это и есть талант. Талант — это возможность шедевра в искусстве. Талант берется из особого переживания-наблюдения-догадки. Это переживание- наблюдение-догадка делают жизнь носителя трудно совместимой с обыденностью, но и с ответственностью, и с принятыми у людей отношениями. Шедевр создает очевидность напряжения между тем, что должно быть и тем, что есть. Еще точнее, между тем, как мы видим-слышим-помним и тем, как могли бы делать все это. Называя мир шедевром, мы имеем в виду, что в нем нам открывается напряжение между необходимым отсутствующим Икс и невыносимым присутствующим Игрек. Показать это другим — значит сделать искусство.
Но любой шедевр это не более чем ученическая работа, чтобы перейти к серьезному делу. Таково первое значение этого слова, а первое значение никогда окончательно не испаряется в словах. К какой серьезной работе готовит нас этот мир? 5
За что вам платят деньги?
Шрайбикус знал свою работу: намазать сексуальным маргарином каждую строку текста, так чтобы ее нельзя было не купить. Он помнил, что продает заказчику именно строки, а уже заказчик что- то кому-то другое продает с помощью этих строк. Нужно, чтобы заказчик сказал свое «великолепненько», оно означает деньги и продление контракта. Без этого никакие слова, никакие вежливые выражения заказчика, вроде «оригинально придумано» или «вполне европейский уровень» ничего не значат. «Приобретая наше изобретение, вы обретете...» — объяснял заказчик, чего он хочет, а точнее, как он себе представляет свою рекламу.
Шрай подготовил сценарий сериала, в котором волшебник по очереди превращался во все продукты фирмы: весело поющий майонез, философски булькающий сок, всезнающая приправа — одно состояние радостнее другого. Но это было просто «оригинально придумано». Пришлось переписать. В новой версии с помощью разных продуктов фирмы волшебник превращался в героев с детства всем знакомых мифов и легко совершал подвиги. И вот это уже «великолепненько».
Чего во мне не хватает, чтобы стать живым классиком мозгоебства? — спрашивал себя Шрайбикус и пробовал отвечать так: не хватает энергии заблуждения. Если бы ампутировать себе некую особо капризную область мозга и от этого поверить, что реклама и вправду кому-то чем-то поможет, тогда она получалась бы лучше и выигрывала бы львов в Каннах. И Шрай вызывал бы других на соревнование, изобретал бы новые стили, ставя негласные табу... Но лишняя часть мозга не уставала напоминать о себе. Реклама рекламирует сама себя, а не какой-то товар — мешала преуспеть лишняя часть — реклама это велосипед, который едет по кругу без человека и неизвестно зачем, а товар это просто алиби велосипеда, его тень и пропуск в нашу реальность. Чтобы услышать «великолепненько», Шрайбикус решил назвать новый бутылочный чай «Сома Тее», с девизом «Сома — напиток посвященных!», потом задумался, правильно ли, что «Сома» по-русски, а «Тее» по-английски, и не посоветовать ли писать их совершенно разными шрифтами? Хорошо ли, что «Сома Тее» будет полусознательно напоминать людям слово «соматический», и не обыграть ли это на этикетке с самого начала? Дальше спросил себя, что известно заказчику о ведических гимнах рассвету, то есть надо ли объяснять, кто эту самую сому пил и зачем?
Запасной вариант был «Флор», но этот византийский святой, почитаемый на Руси в паре с Лавром, требовал не меньше объяснений и экскурсов в историю, когда чай на Руси был сугубо мужским напитком. Заказчик, судя по лукавому выражению его бородатого лица, должен оценить весь этот славянизм-византизм.
Шраю захотелось вдруг назвать новый чай «Окояха», а слоган, ну, например: «Раздуй его горой!» Это значит, что рабочее настроение испарилось, вместо него явилось смешное. Мысли побежали в другом направлении, Шрай отвлекся от экрана, стал вспоминать о старинной русской ереси «неимоверов», которую придумал сам и всячески пиарил в интернете. В такие минуты хочется кому-нибудь позвонить и рассказать:
— Ты не знаешь о черной почте? — удивлялся он через минуту, брызгая в трубку горячей слюной. — Черная почта открывается на час-другой. Туда надо успеть сунуть адрес, имя заказанного и сумму.
— Гарантировано?
— С некоторыми ничего не случается, просто черный почтальон забирает ящик и все. А другие реально исчезают или пуля снайпера, ДТП, отравление щелочью, сосулька с крыши... Нет гарантий, но вероятность, что деньги в ящик не зря засунул, высокая.
— А если менты такой же ящик установят?
— А что это им даст, кроме неизвестно чьих намерений преступных? Раз результат есть, отдельные заказы сбываются, значит не менты никакие.
— А кто?
— Ну, предполагается как бы секта такая, для которой это обряд вот так вот вслепую выщелкивать людей из жизни. Плюс наполнение кассы. Они деньги-то того, не возвращают не дождавшимся.
— А ты уверен, что вслепую выбирают заказы, по жребию?
— Да никто ни в чем не уверен, может по каким-то словам или по карте города они высчитывают, кого именно выбрать из кандидатов.
— Подожди, а как заказчики узнают, что появился ящик?
— Ну в интернете за пару часов появляется сообщение, может возникнуть целый сайт даже, или просто в форумах, чатах, гостевых повторяется реклама черного ящика и место его называется.
Кто-то думает «шутка», а кто-то всерьез находит это место. Свалка, подъезд, сквер, набережная. Обычно, в тени какого-нибудь храма.
И сует туда письмо с купюрами.
— Но ведь можно выследить, кто забирает ящик, или самим забрать?
— Нельзя. Во-первых, все очень быстро. Пара часов от первого упоминания в сети и ящик уехал уже. Во-вторых, его охраняют нанятые хлопцы, незаметно смотрят издали, они ничего не знают, даже если их повинтить. Им платят неизвестные, и все. Но обычно повинтить никого не успевают. Хлопцы забирают ящик и увозят со всеми смертельными письмами. И где, когда это будет в следующий раз, не знает вообще никто.
— А ты-то как про это узнал?
— Подожди, расскажу, у меня другой звонок. 6
Отдыхать от компьютера, глядя в телевизор?
Сегодня Глеб решает, что гораздо лучше отправиться вместе с Шрайбо в тот самый клуб, где выступает Дима Ург.
— Сегодня там мы берем бал, — сказал Шрай, не дождался от Глеба вопроса и все равно пояснил: — Дима Ург дает бал, значит, мы берем бал.
Дальше говорили про девушек.
— Как ты ей представился?
— Окололитературный трутень.
— Она поняла?
— Не знаю, ей понравилось. От меня сильное впечатление бывает только у провинциалок или у невменяемых, чье выпадение из темы равно провинциальности, — оправдывает Шрайбикус по дороге свой охотничий инстинкт, а точнее, заранее извиняется за ту девушку, которой позвонил, познакомились в жж — остальные понимают: выдуманные знания плюс музыкальность изложения ничего нигде не изменят и стоят не очень дорого. На одни спецэффекты без сюжетов никто получше не клюет, а сюжеты меня к несчастью по-прежнему не занимают!
Он растолковывал про провинциалок и дальше, но Глеб запомнил только: «ебливая плоть» и «дискотечная течка».
У входа в клуб, с мегафоном на длинной лямке, покачивался одетый под белого рэпера Эминема другой белый рэпер, автор грубых стихов о собачьей жизни безработных. Глеб знал его.
Рэпер был сын заоблачных алюминиевых родителей. Они хлопнулись ладонями, ничего не сказав друг другу. Никто не узнавал рэпера без его привычного грима, и он курил в одиночестве у дверей под загадочной растяжкой «К нам едет Рэд Дот!»
— Зовут меня, братец, — хвастал Шрай кому-то на лестнице, — в один новый журнал, творить гламур.
— Что за журнал?
— Да нормальный журнал: где обедать, как ебаться.
А внутри уже начал свой «митинг-сейшн» Дима Ург. Глеб работал с ним пару лет назад, когда Дима еще считался художником, а не шоуменом. Тогдашний проект Урга назывался «Выпить с Несси». Он ездил снимать свое видео для биеналле на берег озера Лох-Несс. Снимал, собственно, Глеб, а Ург показывал. Художник верил в свое искусство, ибо отказался снять то же самое на Селигере, а потом, если надо, компьютерно добавить что-нить аглицко-шотландское.
«Я доверяю территории, — говорил оператору Дима, — ее нельзя заменять». Фильм задумывался про то, как художник опоражнивает водочные бутылки, вывертывая их содержимое в шотландское озеро. Нерусский динозавр должен был занедюжить от нашей водки даже в столь малой концентрации, сдохнуть и немедленно всплыть. Другой вариант сценария: динозавр переживает эйфорию и является людям совершенно невменяемым.
Ночью, пока Ург давал пробовать русскую водку местной журналистке, Глеб вышел к озеру. Камера была с ним, собутыльник Несси просил после интервью еще его поснимать для постера. Глеб потянулся, прислушался и обомлел, увидев то, что сейчас снимет. Это была его первая серия фотографий, которую он, конечно, и сейчас никому не показывал. А внезапно протрезвевший той ночью Дима отказался от участия в биеналле и вообще без объяснений переметнулся из арт-провокаторов в клубные клоуны.
Диван в клубе был мягкий, как подушка большого пальца, впитывал тело, не отпускал, а на отовсюду видном экране уже мелькало «Дима Ург видео». Явился мультяшный мастер со светящейся головой и в масонской одежде:
— Перчатка оставляет след? — спросил он, показывая всем прямоугольник прозрачного стекла.
— Нет!!! — хором взревела толпа, снятая на каком-то митинге.
— Диск солнца поглощает бред? — продолжил спрашивать нарисованный масон.
— Нет!!! — заорал народ.
— О вас заботится звезда?
— Да!!! — документальные толпы отвечали мультгерою всегда в рифму и весь клуб быстро подхватил эту игру.
В Шотландии Дима Ург говорил журналистке:
«В России есть несколько десятков людей явно умнее меня. Несколько сотен таких же умных, как я. Несколько тысяч приблизительно меня понимающих. Ну и весь остальной колхоз». переводе и газете это звучало гораздо вежливее.
В клубном туалете все было нарочито по-советски. Глеб вспомнил свой так и не снятый фильм «Кабинки» — все говорят друг с другом, не видясь и меняясь, входя-выходя из кабинок туалета неизвестного нам учреждения. Для фильма требовались не актеры, а просто люди с интересной речью, готовые вступать с себе подобными в разговор.
Шрайбикус смешил, прощаясь, девушку. Она, катая во рту смех, набирала чей-то номер в своем лиловом телефончике.
— Даю слово... Два слова даю! — Шрайбикус любил разговаривать так, чтобы ему не верили, но смеялись, — я покажу тебе завтра то, чего никто не видел. Ты увидишь пластилиновое порно!
— А зачем смотреть порно? — девушка спрятала так и не ответивший телефон на грудь. — Там ведь нет реального хотения, а просто все притворяются.
— Вы открыли мне глаза! — вскрикнул Шрайбикус так, что из- за угла высунулась недовольная голова охранника. — Это что же выходит, я зря посмотрел все эти фильмы? И даже более страшная мысль пришла мне в голову. В непорнографических тоже, то есть в обычном кино, тоже ведь все притворяются, а значит, и все остальные фильмы я посмотрел зря?
— Вы, кажется, собирались объясняться мне в любви, — напомнила девушка.
— Я хочу, чтобы твоя любимая порносцена стала моей любимой порносценой, и наоборот тоже.
Так представлял себе Шрай современное объяснение. Девушку он звал на дачу, играть в «рулетку понарошку». Глеб знал эту игру. Он уже играл. У Шрайя был «антикварный» пистолет с крутящимся барабаном, куплен на измайловском развале. Он усаживал гостей в круг на гнилой веранде и, как в кино, оставлял один патрон. Каждый крутил на авось, а потом стрелял в голову, но не себе, а садовому чучелу, увешанному дзеновскими колокольцами, или просто в небо. У кого случался настоящий, с дымом и вспугнутыми птицами, выстрел, а не стальной щелчек, тот считался убитым и должен был всю ночь выполнять желания выживших. Иногда, если играли несколько раз, «убитых» или «зомби» набиралось трое-четверо. Снова играть в понарошную рулетку Глебу не хотелось, хотя Шрайбикус и намекал, что после этой игры и деления гостей на рабов и господ начнется самое интересное. Нередко подчинение становится сексуальным и случается «фак-сейшн». «После клуба и мнимой опасности, стрельбы, всех пробивает на секс». В прошлый раз ничего такого не случилось. Единственный «убитый» трижды лазил на дерево, клялся по-французски чучелу в любви, а спускаться в колодец на цепи отказался, на чем рулетка и кончилась. В тумане Шрайбикус снимал с чучела восточные цацки. Тоскливенько. Все хотели уже в машину, то есть обратно в город.
В таком тумане Глеб часто воображал себе последнего заключенного. Он бродит по замку без охраны и все же не покидает мест лишения, чтобы не спутать карты, не создать новых причин для наказаний и преступлений, успешно забываемых людьми.
В тумане и пройме распахнутых в неохраняемый сад дверей он играет на губной гармошке, пока из тумана не родится велосипедист с тюремным обедом и почтой для заключенного. Ему пишут все, не исключая знаменитых умов. Там, в городах, где не за что наказывать, он давно сделался предметом дискуссий: сам ли он свой тюремщик и как найти смысл в его добровольном отбывании полного срока, когда упразднены суды и наказательные заведения? Когда последняя секунда заключения исчезнет, он не сразу покинет замок. Ему будет приятно превратиться из последнего заключенного в первого посетителя музея «заключительной тюрьмы». Все становится другим при таком новом взгляде. Но к вечеру все равно придется идти по траве к устроившим под деревьями пикник журналистам. Ведь обед сегодня, да и никогда больше, не привезут. Прикормленные мыши в камере, покинутой навсегда, недоуменно снуют на полу, а за окном шевелится туман.