— Убыточно отозвалось электричество незримое на жизни твоей, и путь твой житейский далее с вагонными рельсами расходится, — вывел Околотошный и, разгладив на щеках баки, добавил: — Давай определять тебе должность.
С этими словами он снял со стола внушительную книгу, про которую вожатый всегда зря думал, что это церковная псалтырь и в некотором роде часть самого стола. Туда Околотышным заносились все замеченные происшествия. Книгою он укрыл голову бывшего вожатого. Из ящика того же стола достав связку баранок, сайку и стеклянный кувшин с малиновым квасом, все это составил на книгу и так велел идти. На третьем же шаге воздвигнутое Околотошным поползло с головы, и книга поехала вниз. Поминая святых, вожатый пробовал ловить рукой, но и сам тут же оказался на полу, меж баранками.
— Разносчика из тебя не выстругать, — признал Околотошный. — Еще можно к книгопродавцам в лавку, там удобно и неграмотному, да говорить только ты не мастер, а чтобы духовный товар за должную цену продать, надо знаешь сколько наплести покупателю всяческой чертовщины?
Вожатый согласился. Одному графу требовался отдержщик боевой птицы. Но и тут выяснилось, что хоть вожатый и жил когда-то в деревне, третьяка от переярка вряд ли у него отличить получится, и, значит, не сможет знать, сколько кому из них давать красного вина для отдержки, да и не приметит, пожалуй, подло подпиленных у осенчука шпор.
Еще была вакансия «холодным сапожником», который все свое с собою носит. Но и тут соискатель не смог увидеть, что оба сунутых ему под нос сапога на левую ногу, а что же за клиент имеет обе левые ноги?
Напоследок Околотошный справился:
— Нет ли у тебя ковра, чтобы кувыркаться на нем за мелкую монету перед новым заведением «Утомленный верблюд», особенно в ярмарочные дни?
— Ковер-то есть, и презанятнейший, с турецкою войной, но только сам я не привык ни кувыркаться, ни сидеть сиднем в лавке, ни с коробами ходить, а привык я с людьми и ездить.
— А вот решено быть новому коробейнику, в стиле «модерн», Деду Морозному, — сообщил, подмигнув, Околотошный, — к нему все сами побегут, ибо он цены за свой товар не назначает и даром жалует.
— Это как же он жалует? — изумился вожатый, — и кому же он Дед?
Последовало разъяснение:
— Дед он каждому, потому как должность его навроде святого Николая, только ряженый и на неделю.
И Околотошный поведал полусекретно об организованном государственном волшебстве и новом увеселении. Смекая, слушавший чаще обычного чесал в бороде и переспрашивал, а отвечавший запретительно крутил в ответ выбритой головою.
В дверях уже вожатого спросили, ест ли он кашу с конопляным маслом? И услышав ответ утвердительный, опечалились, сказав, что и к пожарным тоже не припишут. Они, мол, и так это масло, отпускаемое им для свечения уличных фонарей, съедают с кашею, и еще один такой рот окончательно обеспечит во всем околотке тьму египетскую.
Вернувшись домой, вожатый застал Акулинушку с книжками «Как мыши кота хоронили» и «Хождение души на том свете». Букв девочка не знала, ну да там и без букв все показано. Пригляделся к себе в желтое зеркало и крикнул дочке: «Лети метелью на Проспект за акварелями, да купи мне один только белый и поболее!»
Пока Акулинушка носилась, взял он ношеный мундир свой и вывернул вдруг его изнанкою, кирпично-красной, как фабричная стена, а у дочери позаимствовал пуховый платок, чтобы им этот новый облик подпоясать. На дне сундука раскопал валяные сапоги и скуфью, приобретенную в те еще молодые лета, когда пономарствовал он в храме и собирался в диаконы. А как еще в стиле «модерн» одеться?
А когда дочка вернулась с Проспекта, то поставил перед собою к зеркалу образок святого Николая и открыл коробочек с краскою. 3
В первый час его появления на Еловой площади те, которые шли из винного шатра, целовали Деду руку и спрашивали благословения, другие пытались говорить с ним на чужеземных языках, а третьи допытывались, не старовер ли перед ними и сколькими перстами крестится? Находились и любопытствующие: нет ли в мешке его шарманки или складного театра с Петрушкою?
Дети забавлялись тут обыкновенно: прокрутить дыру в балаганной парусине, чтобы дивиться на русалок и глотателей гвоздей, лазать на колокольню, подкупив звонарей, или приморозить монетку между булыжниками и кричать склонившемуся простаку: копытом бей!
Но стоило раскрыть мешок, детвора взялась отовсюду. По рукам пошли апельсины, конфекты, сусальные петухи, леденцовые кони и рыцари, яблочная пастила в бумажках и бублики, в которые набежавшие норовили просунуть головы, марципановые фрукты, рахат-лукум и круглые французские вафли, свистульки с павлиньими хвостами, тещины языки и фарфоровые Марфы Захаровны.
Мешок наполнялся так: с напечатанным указом и образом Николая в руке Околотошный обходил в честь праздничка лавочников, кланяясь им и обещая: «Да простит святой тех, кто польского бобра переделывает в камчатского». Или: «Да простит он тех, кто соленым квасом мех мочит и, растянув его, лишнюю полосу срезает», — это в меховой мастерской «У Михайлы Пота- пыча» и далее в таком роде по всей торговой улице. Заходил он и в «Атлас Канифас», заворачивал к книжникам и сапожникам.
За каждым из них Околотошный знал грешок, припоминая, например, портным, как они в этом году, перешивая, генеральский мундир прожгли и чем заделали, никому о том не доложившись.
А собрав со всех дань денежную, посылал ее вместе с мешком в сладкий ряд и к игрушечникам.
— Кто грешок за собой нераскаянный помнит, того в мешок утянет, и унесу в лес к себе, а кто во всем покается и своевольничать заречется, тому угощение или диковина, — пояснял свои условия Морозный Дед, и ребенок, робея, говорил ему на ухо, чьих он будет, и передавал свою за год исповедь.
Иногда же Дед открывал ту самую настольную книгу происшествий. Околотошный временно одолжил ее для солидности Морозному, ибо за год была уж исписана.
— Тут о тебе особо сказано, вот на этой странице, брат, ты отмечен, — тыкал в книгу Дед разрисованной рукавицей.
От этого кроха жмурился, залпом отчитывался во всех грехах и, так и не раскрывая глаз, лез рукою в мешок, чтобы извлечь оттуда лошадь с хвостом или печатный пряник. Это детское покаяние оставалось между отроком и Морозным.
Наделенные, дети спешили на реку, там каток.
— Это я сковал реку-то, рельсы можно класть... — говорил Дед. «Тьфу ты! — спохватывался он про себя, — снова эти рельсы в голове засверкали, не приведут они к добру».
По всему околотку помчалась слава, что Зимник-Корочун на Еловой у чайных навесов раздает малолетним всячину. Бабы во дворах передавали это друг другу и снаряжали своих чад на поиски.
Играть в бабки или выслеживать совсем пьяных у «Сверчка», чтоб прикалывать им на спины всякую гадость, — прежние забавы детьми позабылись. Отныне все хотели только выслеживать Морозного. Издали его завидев, спешили, как на пожар, брали в хоровод и уж не давали выйти, видя, что мешок за спиною Деда таит в себе еще многое.
Сквозь леденцовых рыцарей чудесно смотреть на зимнее солнце, пока какой-нибудь бедовый товарищ не ткнет тебя под локоть, и не припечатается щека прямо к леденцу.
Немало узнал Морозный в те дни о детской жизни и даже прозвища многих выучил. Шли к нему Мамай, Пузырь, Генерал, Бивень, Челюсть и Капитоша, а с ними Ариша, Маруся, Егоровна и прочая детская армия. Он стал даже рассуживать меж ними навроде мирового судьи.
Для полноты иллюзии на закате из арки на площадь выбегала Акулинушка, по самые глаза закутанная в платок, и лезла в почти пустой мешок без исповеди. Вскрикнув, втягивалась туда, весьма искусно показывая, будто мешок живой и ее проглатывает. Морозный Дед супил брови, мигом подхватывал сей визгливый, брыкающийся груз и нес за плечами домой, а ребятня с леденцами разбегалась в священном ужасе. Закутанность ей нужна была, чтобы никто не спросил потом, встретив, как да чего там было, у Морозного?
Дед шел в сумерках по городу, шуршала за спиной чем-то найденным на дне мешка Акулинушка. И нравилось ему, что все Христа встречают с небес, а в окнах зажигают звезды вифлеемские из узорчатой золотой бумаги.
Дома Акулинушка хватала щипцами кирпичный кусочек, бежала с ним на кухню, накаливала в печи, кропила сверху духами, бог знает где добытыми, и с этим пахучим кирпичиком в щипцах ну носиться по комнате, пока везде не повеет благодатью. Так выказывала она радость и надеялась отогнать батюшкины тяжелые сны.
Сон же ему посылался новый: развязывает на Еловой мешок, а там одни маленькие трамваи, как у Царевича, красные, блестящие, новехонькие. И все ребята из мешка их без спросу берут, и на зуб пробуют, не карамельные ли? А они все никак не кончаются, мешок полон и тошно смотреть. 4
В положенный им срок все праздники закончились. Рядиться в Морозного придется только через год, и акварель смывается водою. Дети, вглядевшись зорко в бывшего вожатого на улице, узнали его по глазам в первый же будний день.
— Нет, я брат его, а Морозный к себе в студеный океан на льдине отбыл, мне вишь работу оставил, книгу грехов ваших в прорубь топить иду, — отвечал им отец Акулинушки.
Сдав прошлогоднюю книгу происшествий Околотошному, по дороге домой остановился он между оградою храма и крыльцом «Плясового Сверчка». Из кабака пели:
Я сегодня устал да намаялся
Добывая насущный свой хлеб
Из натруженных рук рюмка валится
Проливая вино на жакет...
Но решил все же сначала в храм, выбрал там в свечном ящике свечку потолще, поставил ее Николе Зимнему и шепотом просил, чтобы сделалось все как раньше, при лошадушках, без проводов.
Назавтра Околотошный сам пришел к нему и сообщил указ — переучиваться. Брать новые вагонные вожжи. «Будешь ездить на привычном балконе и звенеть в упреждающий колокол».
Выяснилось, что без водителя обходится только игрушечный трамвай у Царевича во дворце, да еще тот, что во сне извозчика, а остальным никак без вожатого.
Наука оказалась немудреная: нажималка — крутилка — дергал- ка. «Вперед», «назад» и «помедлить». По прежним рельсам повел он вагоны на мост и другой берег, только сверху теперь провод за небо держится.
— И всего-то, — объяснял вожатый Акулинушке, — проще, чем с лошадями, и кормить никого не надо.
— А куда ж Сивку с Буркой теперь? — встревожилась девочка. — Неужто татарам отдашь, так они колбасы из них к своему празднику навертят?
— Кормилицы! — крикнул вожатый лошадям в окно, чтобы те успокоились. — Никакой колбасы! Полжизни вы меня катали, а теперь я вас возить стану.
И пошел с этим к Околотошному. Выслушав и не желая прослыть гонителем животных, Околотошный отрядил отдельную платформу, грузовую, нужна была, чтобы уголь возить, но можно сеном им выстелить.
Каждое утро вожатый сопровождал туда Сивку с Буркою, выкупив им два льготных литерных билета. Надевал на своих лошадок венки из банных веников и закручивал их от холода в холстину, отчего все прохожие на тротуарах уверяли друг друга, что это едут пировать ряженные под римлян купцы, запросившие себе отдельный вагон. На это веселое мнение и был расчет.
И только дети ближних дворов знали истину. «Э, да это брат Деда Морозного своих лошадок на трамвае катать повез!» — завидев состав с прицепом, на вопросы неместных отвечала Егоровна, перехваченная крест накрест материнским платком, или Мамай, посасывая из бутылки нечто сладкое сквозь гусиное перо, просунутое в пробку. И немедленно они вспоминали, что к следующему Рождеству сам Морозный с мешком к ним явится на льдине.
Четырнадцать романов Алексея Цветкова 1
Здравствуйте, я первый роман. Почему нас, романов, здесь так много? Ну, чтобы наш автор попал в какую-нибудь книгу рекордов. Ну и еще затем, чтобы побыстрей опубликовали. «Это роман?» — с надеждой спрашивает любой издатель.
— Да что роман! — гордо, даже заносчиво отвечает наш автор, — здесь целых четырнадцать романов. Ну не отвечать же ему: «Роман как форма устарел вместе с индустриальным обществом и способом производства и выполняет потому реакционную, инертную роль», — то есть не отвечать же автору то, что он действительно думает? Тогда у него не получится романа с издателем, и вы четырнадцать романов не прочтете. Допустимый то есть обман.
Для беллетризма здесь недостает какого-нибудь идиотского сравнения, вроде четырнадцати ворот, ведущих прочь из имперского Рима. Если вы любите почитать, считайте, что оно тут есть. 2
Я роман о лучах, возбуждающих неутолимый голод. Облученный закармливает себя чем попало до смерти. Террористы направляют эти лучи на известных, точнее, «влиятельных» людей и сначала губят их имидж, разум, а потом и саму их жизнь уничтожают. Лучи неутолимого голода идут из аппарата-булимитора. Это устройство, впитывающее в себя голод четырнадцати тысяч, ежедневно умирающих на Земле от истощения. В итоге для элиты на всякий случай публичное и отвратительное обжорство становится светской нормой, чтобы облученные не отличались внешне от нормальных и чувствовали себя полноценными в последние дни своей жизни. Со спортивной стройностью покончено. В моде накладные животы и даже щеки с искусственно вкачанным человечьим жиром. Солидарность с гибнущими выражается в непрерывной трапезе вместе с ними. «За одним столом» — примерное название. 3
Я роман о том, как парню по мейлу приходят ссылки, он на них жмет, и там описывается вся его жизнь за истекшие сутки, включая всякие интимные занятия, у которых нет свидетелей, и даже сны и мысли. То есть кто-то следит за ним. Где был. Что делал. О чем думал. Следит по-настоящему. Внутри и снаружи все видит. И парень понимает, что есть некая третья позиция по отношению к этим двум: «внутри»-«снаружи». Некто есть одинаково третий по отношению к «я» и «остальные». Такая фабула позволяет рассказать всю его видимую-невидимую жизнь через эти ссылки. Ссылка приходит в виде кружевного пятна — рисунка, на который он жмет и попадает на «свой» сайт. В этом сложном пятне (герой его называет «блер пришел») парню видится каждый день разное, то череп с крыльями, то открытый гроб, то зубастая вагина. Ему снится, что это пятно — разорванный янычарами ковер, на котором была выткана правдивая карта райского сада. И, конечно же, этот сон тут же добавляется на «его» сайт с издевательскими пометками третьей силы. 4
Я роман о том, как в богатую секту, верящую в переселение душ, приходит молодой человек и утверждает, что он — душа основателя культа, почившего двадцать лет назад. Самозванец требует передать ему все денежные счета и управление церковью.
Он с блеском выдерживает все проверки и, возглавив культ, оказывается всего лишь приятелем агента федеральной безопасности, знавшего об этих сектантах все. Да и сам основатель культа, оказывается, был агентом этих самых служб специальных. Так что все на своих местах, пока в мире есть службы. 5
Я роман об инопланетянах, тайно явившихся на Землю с одной только целью: выкрасть «Черный квадрат» Малевича. Вначале они пытаются его тихо купить у банка, которому принадлежит шедевр, а чтобы незаметно, подменить точной копией. Но банк запрашивает столько денег, а, получив, не выдает «Квадрат», подсовывает гуманоидам как раз копию и запрашивает потом еще столько, что это вызывает гиперинфляцию на всей планете. Никто не понимает, откуда взялись неотличимые от настоящих деньги в таком количестве. Никто не знает, что купюры напечатаны внутри летающих тарелок. Биржу трясет. Инопланетяне быстро догадываются, что их наебали и возвращаются за подлинным Малевичем. Очень агрессивно настроены теперь к людям. А у людей все уже всплыло на поверхность — журналисты раскопали правду. И против инопланетян за наш «Квадрат» начинают войну самые экстремистские слои человечества, тогда как правительства готовы сдать картину, подарить то есть на время «во имя безопасности и межпланетной дружбы», раз им так нравится. На фоне мировой партизанской войны с пришельцами высказываются версии, что «Черный квадрат» — это изображение черного знамени русских анархистов, с которыми Малевич дружил в 1918 году, или образ мекканской Каабы мусульман, перед «абстрактным» искусством которых художник всегда преклонялся. 6