К этому времени они уже прошли виадук.
— Видишь, сто десять… а может, и пожарче.
— Сущий ад сегодня будет, — говорит Джим, глядя вниз на завод. — Сущий ад.
Сущий ад.
Хореограф Бидо, хореография по системе Б, повышение нормы, секундомер, конвейер. Музыка — резкий скрежет дробящейся кости, шипенье пара, глухой удар мясничного молота. Оставь надежду, всяк сюда входящий. Стань составной частью, и тебя будут включать, сцеплять, приурочивать и контролировать.
Сущий ад. Людей еле можно разглядеть сквозь шипящие струи пара, сквозь паровые облака, которые клубятся, вырываясь из огромных кипящих котлов. Свиньи мотаются, подскакивают на конвейере, триста, триста пятьдесят штук в час; Мария носится, носится бегом вдоль покачивающейся платформы конвейера, чтобы успеть, чтобы поставить, поставить на шкуры клеймо. Под дребезжащий грохот мясничного молота, в призрачных облаках пара каждый совершает одно и то же движение весь день подряд: Крикши поднимает тесак — всего один удар; непрестанно, длительно вращаются руки тех, кто извлекает внутренности из рассеченной туши; Маршалек, срезая слой сала с туши, чуть не падает в обморок, в потной духоте дышит ртом.
Ртом дышат девушки и женщины в кишечной камере, там, где не соглашаются работать мужчины. Дышат ртом весь год подряд, приучаются неглубоко втягивать в себя воздух, чтобы хоть как-то выдержать вонь неочищенных от экскрементов кишок, идущее снизу из камеры для извлечения крови удушливое зловоние. Окон нет — тусклый свет, духота. Хруст, грохот, скрежет так подавили все остальные звуки, что голос человека можно услышать, только если он пронзительно кричит. Адова жара круглый год, ибо прямо у них над головами работают паровые машины. Из них сочатся не переставая струйки масла и кипятка на резиновые шапки, протекают в резиновые галоши. Бедные ноги, постоянно хлюпающие в воде, хлюпающие вдвойне — вода и под сапогами, и внутри ник. Течет, переливаясь через край, вода из чанов для промывки кишок. Буйной струей бьют гейзеры пара. Скользят подошвы, трудно удержаться на ногах, двигаясь по склизкой платформе. Внезапные коварные водовороты (мощной струей бьет из шланга вода, чтобы смыть кровь, машинное масло, слизь, нечистоты). И повторяется снова и снова одно и то же движение: соскрести жир, отделить ливер, отсечь, подрезать, очистить от нечистот и от слизи, промыть, наполнить воздухом… мочевой пузырь, почки, малые и средние кишки… сцеплены, включены живые механизмы.
Включены, сцеплены: камера для убоя скота — здесь вонзают в голову животного резец, закалывают его, отсекают ему голову и конечности, разрубают позвоночник, крестец, вскрывают грудную полость, брюшную полость, отделяют шкуру, вытягивают сальник, погружают тушу в чан с горячей водой, вынимают внутренности, снимают щетину.
Ледяная преисподняя. Холодильные камеры. Обработка свинины. Здесь стоит такой пронизывающий холод, что люди мерзнут даже в свитерах и теплых ботах; руки постоянно в ледяной воде, липкие ножи, все делается на скорости системы Бидо, разговор о технике безопасности звучит откровенной насмешкой.
Старое здание, новое здание, сплошной лабиринт; дворы, асфальтированные дорожки, скользкие ступеньки, водостоки, конвейеры, трубы с горячей водой; здесь находят свою смерть, разрубаются на части и окончательно уходят в небытие безобидные создания, кроткие и послушные, резвые и свирепые, здесь — ад.
Сегодня пятый день усилившейся адовой жары — 104 градуса на воздухе, 112 — в камерах. Семь часов утра.
Ох, как жарко, Мэйзи только что проснулась, и ей кажется, будто она обуглилась, дымится, ее ноги сплошь ободраны, в крови — так немилосердно расчесывает она укусы москитов; Бесс, увидев ее, курлычет нежным голоском, Бен уже не спит, он сидит в кресле, и его глаза кажутся слишком большими и слишком больными.
Есть не хочется. Голова болит, болит. Нужно помочь матери готовить яблоки и персики для консервов, счищать кожицу, вырезать черенки, вынимать косточки.
— Ма, еще не хватит? Можно, я пойду играть на улицу? Так жарко.
— Можно, если возвратишься до полудня, — подумав, отвечает Анна. — Лучше уж иди сейчас, покуда солнце не так высоко поднялось. Сегодня нужно закончить консервы.
Но на улице еще хуже, чем в доме. Солнце обжигает спину, зато меньше болит голова. Вот одно только: свет кажется огнем.
Аннамэй, увидев Мэйзи, выбегает ей навстречу.
— Что сегодня будем делать? — вяло спрашивает Мэйзи.
— Пошли на свалку! Вчера много чего привезли. Может, встретим по дороге грузовик или фургон со льдом.
Грузовиков не видно; улицы зияют пустотой, как во сне. А на свалке вообще-то ничего нового. Пахнет канализацией, пахнет помойкой, пахнет всякой гадостью, только на самом краю обрыва ничем не пахнет. Роясь в мусоре, Мэйзи обнаружила изорванный журнал с непонятными словами — на иностранном языке — и с яркими картинками: всевозможные цвета, рисунки, узоры. «Вот и обои для кукольного домика, хорошие выйдут обои». И вдруг с одной страницы на нее уставились глаза девочки, огромные глаза, черные, почти дыры, а от лица во все стороны — туда, сюда — разбегается великое множество линий, их так много, что сразу все не разглядеть, нужно всматриваться, и, пока всматриваешься, голова начинает кружиться. Делается страшно. Это похоже на тебя саму, похоже на что-то…
Мэйзи изорвала на множество клочков и девочку, и шрамоподобные линии, наделала из них крохотных бумажных змеев, но не смогла их запустить — не хватило дыхания; она растянулась на животе на самом краю обрыва и потихоньку бросала их вниз. От реки не веяло прохладой. Проносились раскаленные грузовики и поезда, и река неслась, хотя, скованная грязной пленкой испарений, она казалась ленивой, недвижимой.
Моя мама мне не разрешает гулять на берегу, — сообщила она Аннамэй. — А твоя разрешает? Мама говорит, там плохие люди ходят, они обижают девочек.
Мэйзи нащупала среди мусора нечто оказавшееся шарообразной ручкой от двери и швырнула ее как можно дальше, так, чтобы уже не достать. Ручка канула в открытую платформу неторопливого товарного поезда. Кати прямо в Калифорнию, подумала она.
На дороге показался Уилл, с ним рядом шел Копченый.
— Ты куда? — окликнула она и принялась взбираться вверх по склону, но оттого, что лезла слишком быстро, у нее застучало в висках и голова еще сильнее закружилась.
— Никуда.
— Тогда и я с тобой.
— Нет уж. Нам не нужны трепливые девчонки.
— А я пойду.
— Нет, не пойдешь. Копченый, побежали, побежали! — Уилл схватил пригоршню камешков и грязи и швырнул в нее.
Она гналась за ними целый квартал, потом упала, ободрала коленку, а тем временем мальчики скрылись. Ушибленная нога зудела и ныла, словно от укуса москита. Мэйзи снова расчесала ее до крови, пососала кровь из ранки на руке чуть повыше локтя, потому что ей хотелось пить, ужасно хотелось пить.
У солнца будто появился огромный язык, оно вылизывало этим языком ей спину, и голова у нее болела все сильней, сильней, и линии разбегались во все стороны. Все вокруг блестело, как стекло, и будто было подернуто рябью.
Джинелла уже устроилась у себя в шатре. Мэйзи остановилась перед блестящей портьерой. Кэти и Чар обмахивали ее веерами; Джинелла была царица Тат или Назимова, она лежала на ковре и курила воображаемую сигарету.
— А… лупоглазая, — томно проговорила она, увидев Мэйзи. — Сгинь и рассыпься. Нам не нужны тут мисс Уродки… Хотя, может, у тебя есть лед?
Накануне, когда Мэйзи сидела возле дома, держа Бена на коленях, Джинелла прошла мимо. «Рыбья Морда, — проговорила она холодно и зло, обращаясь к мальчику. — Ты чего разинул рот, Рыбья Морда?»
Мисс Уродка!
Аннамэй все еще рылась в мусорной куче. Рядом с ней стояла Элли, она ела большой персик.
— Мне его бабушка дала, чтобы я перестала шуметь. Она болеет, может быть, умрет. — Протянула персик Мэйзи: — На, откуси.
— А у меня братишка тоже сильно заболел, — сказала Мэйзи. Ей хотелось с важностью добавить: он тоже может умереть. (Это я понарошку, Бенджи!) — Пошли поищем где-нибудь фургон со льдом.
— Нет, сегодня везет на находки, — возразила Аннамэй. У нее горели щеки. — Видала? — Она подняла вверх крохотное круглое зеркало.
— Это мое, — солгала Мэйзи, сразу вспомнив о Джинелле. — Я положила его сюда, а ты взяла. Отдай.
— Врешь ты, вовсе не твое. Я его вынула из пудреницы, да, Элли? Оно было все в плесени, зеленое, бр-р, а я его отчистила.
— Дай сюда! — Мэйзи рванулась к ее руке. — Ладно, не отдавай. Я все равно не буду играть.
К ним приближалась Эрина. Колыхаясь в волнах зноя, она брела по свалке и забавно дергалась всем телом, такая тощая, что все кости шишками торчат, и болтающаяся рука-обрубок тоже кончается шишечкой. Она подходит ближе, идет прямо к ним. Серый язык высовывается изо рта, слюна течет по подбородку.
— Подайте монетку, — говорит она. — Девочки, маленькие девочки, есть у вас монетки? На мороженое. Ой, как больно. Подайте монетку.
— У меня ничего нет, — неуверенно отвечает Мэйзи и пятится к Элли и Аннамэй, которые безмолвно трясут головами в знак того, что и у них ничего нет; как завороженные, они не в силах отвести глаз от кровоточащих болячек на ногах Эрины и от увечной руки.
— На что это вы уставились? — Эрина свирепо надвигается на них, девочки же продолжают отступать. — Тьфу, — злобно плюется старуха.
Элли протягивает ей недоеденный персик. Пятиться больше некуда, они на самом краешке обрыва.
— Я пойду домой и попрошу монетку, — говорит Аннамэй.
— И я, — говорит Элли.
— Папа в получку покупает всем лам эскимо, — тихим голосом говорит Мэйзи. — Я отдам тебе свое, Эрина.
— Нет, сейчас, — говорит Эрина. — Я огнем горю. Бог смотрит на нас. Это все он, его испепеляющее око.
Она сбросит меня с обрыва, думает Мэйзи. Удирать нужно; быстро, как Аннамэй, как Элли. Но она не может шевельнуться, как в страшном сне. Расходящиеся во все стороны линии бешено вертятся перед глазами.
— Дьявол поджаривает нас сегодня; дьявол как в пекле припекает нас. За грехи наши. — Эрина дышит Мэйзи прямо в лицо; из глаз ее сочится гной, застрял на ресницах; в волосах — колючки, а может быть, вши. «Уходи, Эрина. Сейчас так жарко. Все вокруг колышется, как на волнах, колышешься и ты. Сегодня ночью я была твоим телом, была тобой. Уходи!»
— Может быть, мне мама даст монетку.
— Жжет нутро, — говорит Эрина, плача и пуская слюни. — Подержи меня, тогда не будет болеть. — Она обхватила рукой Мэйзи, и та затряслась как в лихорадке. — Я уродливая, — принялась рыдать Эрина. — Господь создал меня такой. — Присела, скорчилась у ног Мэйзи.
«Мисс Уродка». У Мэйзи ослабли колени, и она села на растрескавшуюся землю, рядом с ней; зной шел и от земли, как и от солнца, тоже рябью, тоже блестел, как стекло.
— Давай я пойду поищу грузовик со льдом, Эрина, и украду для тебя льда?
— Давай помолимся, — предложила Эрина. — Я молюсь, но Господь не облегчает моих мук, а Папаша и Тэммисью меня колотят, стало быть, слишком много я нагрешила и нет мне прощения. Девочка, маленькая девочка, ты грешишь?
— Я большая, — ответила Мэйзи. — Мне скоро девять лет. Я уже почти такая старая, как ты, Эрина, — и принялась копаться в горячей твердой земле, вытаскивать оттуда полусгнившие тряпки.
— Осторожней, там моя птичка, — сказала Эрина. — Там ее косточки. Она умерла, и я зарыла ее тут в ямке и перекрестила, но когда я снова пришла, ее всю объели сверху червяки, и какие-то слизняки по ней ползали, и от нее воняло, и я ее снова зарыла. Теперь вот только косточки. — Она с жадностью глотнула, а слюна все так же текла по ее подбородку. — Когда ты умрешь, твоя душа попадет в рай или в ад, но твое тело провоняет и его съедят черви.
— Это из песни, — сказала Мэйзи. В ней шевелилась какая-то болезненная радость оттого, что она с Эриной, что слушает Эрину. — Червяки приползут, червяки уползут, губы, уши и нос твой сожрут.
— И с муравьишками будь осторожней, — сказала Эрина. — Домиков их не порушь. Им спешить все время надо, и много работать, и тяжести таскать, они друг дружку иногда таскают на себе, я видела.
Эрина выглядела совсем больной; глаза, как у той девочки с цветной картинки, — черные дыры. На щеках ее чернела вовсе не грязь, как сперва подумала Мэйзи, а синяки. Что, если у нее начнется припадок?
— Эрина, — ласково заговорила Мэйзи. — У Джинеллы есть лимонное ситро. Я попрошу, она тебе даст.
— Джинелла! — вскрикнула Эрина. Она поглаживала свою коротенькую увечную руку, и культяпка вдруг дернулась кверху, словно тоже хотела погладить ее. — Как увидит меня, так кричит: вон чучело прется, вонища прется, мисс Канализация из Вшивого городка. — У нее задергалось лицо. — Страдать малым детям, так сказано в Писании.
— Посиди, отдохни тут, Эрина. Я принесу тебе льда, или мороженого, или персик, или лимонной воды.
Джинелла, Кэти и Чар уже ушли со свалки; ни шатра, ни блестящей, звенящей портьеры, ни мешка с маскарадным добром. И Эрина ушла, плыла, покачиваясь, словно на волнах, к виадуку, под которым находился ее Вшивый городок. Мэйзи захотелось кинуться на землю и поползти за Эриной ползком. Распластаться, словно гусеница, на земле, не извиваться, как червяк, не прыгать, как кузнечик. Просто ползти ползком. Главное, чтобы не нужно было идти. Кровь стучала у нее в висках; ей казалось, вся кровь кипит и этот кипяток просачивается в голову, та разбухает, становится огромной, как весь мир. Она старалась идти как можно медленней и все равно упала. Зацепилась оторванной подметкой, споткнулась и упала: «Мама! Я же говорила тебе, не хочу надевать сегодня туфли». Она сбросила их, но земля обжигала, пришлось снова надеть туфли.
Хотелось плакать, но неизвестно отчего. Хотелось слышать голос Эрины, но только чтобы не нужно было на нее смотреть. Ей казалось, она сама и больная и скверная, ей завыть хотелось от злой тоски, ее давило, мутило, крутило. Она глотала, все время глотала, хотя нечего было глотать, горло ссохлось, склеилось, болело. Сегодня ночью ей приснилось, что в руке у нее ковш Большой Медведицы, она черпает им, черпает и пьет ночь с холодными, ледяными звездами. Об этом можно было рассказать Эрине, Эрина не стала бы над ней смеяться. Звезды огненные, а не ледяные, звезды — это солнца, презрительно напомнила она себе. Старик Колдуэл. Привязана к столбу, пламя вьется по ее ногам, подбирается к животу, все хохочут — мисс Уродка. Да, все это было с ней. Мэйзи села на землю и поглядела на свои обожженные ступни. Хорошо бы пойти туда, где растет катальпа, и посидеть в ее тени, или спуститься к реке, куда ушел Уилл и где сама она никогда не бывала; наверное, река такая же холодная, как ночь, которую она пила во сне из божьего ковша.
На углу остановилась машина, и сидевшая в ней дама, видно, очень чувствительная, приложила к носу платок. Мэйзи вытащила из сточной канавы обглоданный початок кукурузы и что есть сил запустила в машину.
В тени, у самой стенки дома, играли Джимми, Джеф и Бен. Джеф держал в руках диковинный струнный инструмент, который изготовили для него братья — ящик от сигар, к нему торчком приделана деревянная дощечка, к верхнему краю ее прикреплены штук двенадцать проволочек и натянуты как струны. Джеф бренчал на этом инструменте и пел диким голосом. Джимми тоже пел и покачивал разрезанную пополам круглую коробочку от овсяных хлопьев; в ней лежала обернутая тряпками палочка, заменяющая куклу. Беи сидел закутанный в одеяло, невзирая на жару, смотрел внимательно, не улыбаясь, и покачивался в такт.
— Рыбья Морда, — вдруг неожиданно для себя сказала Мэйзи с интонациями Джинеллы, — ты чего разинул рот, Рыбья Морда?.. Это моя колыбелька. — Она ринулась к ним, как коршун. — Это моя колыбелька, моя, я сама ее сделала!
— Мы в ней качаем ребеночка, — стал упрашивать Джимми. — Мы качаем здесь ребеночка, бай-бай.
— …играем… в домик, — пояснил Бен, шумно вдыхая перед каждым словом.
— А разрешение ты спросил? Вон куда твой ребеночек полетит, — она с размаху зашвырнула куклу на обрыв, как можно дальше от дома.