Она не задавала ему вопросов.
Ей это было ни к чему.
Как-то вечером она получила имейл от Ширли.
Жози…
Я знаю. Я должна была это сделать, но не сделала.
Я должна была рассказать тебе, в какое безумие меня уносит.
Ты догадалась, потому что у тебя такое большое сердце, что ты можешь читать в сердцах других.
Я влюбилась в Филиппа, и теперь я понимаю, что влюбилась вовсе не в него. В саму ситуацию: Филипп – это запрещенный мужчина. Если бы Филипп был свободен, я бы его не пожелала. Мне нравятся только тупиковые пути, обнесенные колючей проволокой.
Я уехала в Нью-Йорк. Гэри выступал – и как выступал! – перед профессиональной аудиторией. Я сидела в концертном зале и слушала, что рассказывало фортепиано. Оно поведало мне о том, что сам Гэри никогда мне не рассказывал. И мне стало стыдно, Жози, мне стало так стыдно!
Я услышала плач своего ребенка. Своего сына, которого я сажала, совсем маленького, в холлы больших гостиниц, потому что наверху в номере меня ждал тот мужчина. Мужчина засчитывал каждую минуту опоздания и заставлял меня расплачиваться за нее. Я бежала наверх со всех ног, натыкалась на закрытую дверь, стучала, просила позволения войти.
Просила позволить, чтобы он меня помучил.
И он не отказывал себе в этом удовольствии.
Я уже тебе рассказывала[6]. Но могла бы рассказать еще сто раз, тысячу раз. Потому что с мужчинами у меня все время происходила одна и та же история. Я ломилась в закрытые двери.
А открытые двери меня не интересовали.
Ведь любовь должна делать человека счастливым, правда? Я счастлива оттого, что люблю тебя. Почему же тогда я никогда не могу ощутить счастье от любви к мужчине?
С тем мужчиной в гостинице, когда все заканчивалось, я уходила пристыженная, словно запачканная. Я подходила к моему маленькому сыночку в холле, опускалась на колени, просила у него прощения.
А сегодня вечером пришло время просить прощения у тебя.
Во время концерта мне пришла в голову мысль, что я чудовище, монстр, что другие не должны платить за мое безумие. Жалоба сына вошла в мое сердце. Я хочу оставаться на высоте его чувств и помыслов, я не хочу больше причинять боль тем, кого люблю. Я хочу поехать на Мюстик, посидеть, подумать. В одиночестве. Я всегда так делаю, когда мне плохо. Ведь это не в первый раз.
Гэри и ты – самое прекрасное, что случалось со мной в жизни. Мне не хочется вас терять. Лучше уж умру. Целую тебя, Жози. Так крепко, как люблю тебя. И я не лгу, когда говорю, что люблю тебя.
Ширли
P. S. Филипп никогда ни о чем не догадывался. Он считает, что мы просто очень хорошие друзья. Я хочу придумать предлог, чтобы оправдать свое отсутствие на Мюррей-Гроу. И когда я вернусь – если когда-нибудь вернусь, – я надеюсь, что уже буду здорова.
Жозефина читала и перечитывала письмо Ширли. Ответила она тремя простыми словами: «Я люблю тебя». И ничего больше не стала писать. Ширли должна сама найти свое счастье. Счастье – это внутреннее дело каждого. Взаимоотношения себя с самим собой. Такео не сумел найти это счастье. Он умер рано утром после того, как прочитал утреннюю газету.
Он оставил записку: «Ухожу с дороги».
И улетел на машине в овраг.
На следующий день за ужином Филипп молча выпил кофе, молча съел яичницу с сыром и колбасой, молча отставил чашку и, мрачнее тучи, уставился в пространство. Жозефина делала вид, что не видит его, и жевала намазанный маслом тост, глядя в сторону. Она смотрела на Алексию, хостес, которая каждое утро рассаживала постояльцев на завтрак. Она носила очень короткую юбку и высокие каблуки, ноги у нее были стройные, длинные и загорелые. Рот вечно был до ушей, улыбка не сходила с лица, глаза беспричинно чему-то смеялись. Память у нее была феноменальная: она держала в памяти имя каждого клиента и разговаривала с ним на его языке. Может быть, они расцелуются с ней на прощание.
Возможно ли, что в один прекрасный день черная туча уйдет и больше не вернется?
– Однажды, – сказал Филипп, глядя в пустоту, – он повел меня в ресторан, там еще были два его клиента. На обратной дороге мы говорили о тебе. Мне кажется, это единственный раз, когда мы во время этого путешествия разговаривали о чем-то личном. Мы разговаривали о любви и о дружбе, но не о наших близких. У меня создалось впечатление, что задушевные разговоры перестали его интересовать после смерти сына. Он должен был пойти в морг на опознание его изуродованного тела. Какой отец выдержит такое испытание?
– А тебе известно, почему сын Такео покончил с собой?
– Ему перестал нравиться внешний мир. Он целыми днями сидел у себя в комнате. При этом не был ни аутистом, ни физически больным, ни умственно отсталым. Он почти не прикасался к еде, которую приносила ему на подносе Хироми. Сейчас в Японии много таких юношей. Для них даже есть специальное слово, их называют хикикомори. Они отказываются от социальной жизни, не хотят быть частью общества и играть в его игры. Уже в 2011 году таких насчитывалось двести шестьдесят четыре тысячи. И преимущественно мальчики.
– Это нечто вроде социальной фобии?
– Да.
Он выдержал паузу и сделал глоток кофе.
– Такео испытывал отвращение к современному обществу. Направление, в котором двигался мир, вызывало у него чувство протеста, и он чувствовал себя бессильным что-либо изменить. Вчера, когда ты выбирала мне книгу, я разговаривал по телефону с Тедом. Он хорошо знал Такео. Он и сказал мне, что он покончил с собой после того, как прочитал в газете, что борцов сумо стали набирать из числа турок и болгар. Японцы больше не хотят заниматься борьбой, им кажется, что тренировки слишком тяжелы, а цель бессмысленна. Он закрыл газету и взял ключи от машины. Его мир больше не существовал. Он предпочел уйти.
– Ох, – сказала Жозефина.
Надо бы найти нужные слова, чтобы смягчить Филиппу боль от полученной раны. Но они не находились.
Стелла встала в пять тридцать. Пол был покрыт изморозью, комбинезон леденил тело. Она прошлась босиком по росе, чтобы окончательно проснуться и собраться с мыслями, посмотрела на восход, покормила все зверье, почистила щеткой Мерлина, который заурчал от удовольствия, ее уверяли, что это мини-пиг, когда принесли его, завернутого в мешок из-под картошки. Теперь он весил двести килограммов и почти не двигался в своем загоне. Потом она выпила кофе, приняла душ. Взлохматила волосы, сказала своему отражению в зеркале: «Смелей! Смелей, у тебя все получится, главное – не бойся». Она изобразила перед зеркалом охотника, прицелилась, выстрелила: паф! паф!
Отложила в сторону губную гармошку и гитару, начала будить Тома. Слегка дернула за волосы, прикусила мочку уха. Поправила съехавшую бретельку маечки на горячем со сна плече, прикусила второе ухо, чтобы помешать ему вновь погрузиться в сон.
– Понял, понял, – пробурчал он, зарываясь в подушку. – Я уже встаю.
– Жду тебя на кухне. Мне еще надо полить салат и редиску.
Посаженный недавно кустик эстрагона хорошо принялся. Лук-резанец и кориандр тоже. Земля дышала счастьем и благодатью, к этому запаху примешивался аромат свежего салата, перечной мяты и лилий. Это были цветы, которые посадила Сюзон. Она лелеяла их, как церковную святыню. Шланг для полива змеился по земле, выписывая каббалистические знаки. Знаки предвещали беду. Стелла топнула ногой, когда-нибудь все должно кончиться, так не может длиться вечно. Она не спала сегодня ночью. Вчера удалось избежать самого худшего, но ночью они могут вновь взяться за свое. Ну или завтра.
Она пойдет в комиссариат полиции и подаст жалобу. Напишет письмо прокурору республики. Хватит уже сражаться в одиночку.
Она направила струю шланга на огород. Подошла к салату, склонилась над первой грядкой. Вчера вечером еще с ней все было в порядке. Но ночью по ней прогулялись улитки и слизни и обглодали все листья до самых веточек. Она бросила шланг, нагнулась, оценила размер ущерба. Днем мерзкие твари прячутся и свои преступные дела начинают под покровом ночи. И ведь она посыпала золой грядки, чтобы остановить их неумолимое нашествие! Но ночью шел дождь, золу размыло, и они пошли в атаку. Она уж все перепробовала: яичную скорлупу, средства против слизней из магазина, ничего не помогает. Жорж посоветовал ей приманить их пивом. Они обожают пиво, залезут в кастрюлю и потонут. Надо в ближайшие дни попробовать. «А если и это не подействует, я ночью встану с карабином Жоржа и буду расстреливать их крупной дробью. Только так и можно справиться с этой сволочью». Когда у нее есть время, она собирает их, кладет в пластиковую бутылку и бросает в реку, это мягкий метод борьбы.
Она села на каменную скамью. Силач и Полкан пришли и легли у ее ног. Они зевали, потягивались, виляли хвостом, видно было, что они счастливы наступлению нового дня.
Она позвонила Амине и спросила, как себя чувствует Леони.
– Она сегодня рано проснулась. Я дала ей долипран и еще более сильное средство от боли. Она попросила свой метроном, и я ее оставила под присмотром Мишлин. Это моя коллега, Леони ее очень любит. Не могу больше говорить, я должна идти в операционную.
– Я заеду в больницу после того, как отвезу Тома в школу. Ты надолго занята?
– Да нет. Примерно час. Сегодня утром Дюре составил медицинское освидетельствование. Никто не знает, вдруг понадобится.
– Я как раз собираюсь идти в полицию.
– Ну вот и освидетельствование пригодится.
– Ты хочешь сказать, пока не случилось что-нибудь страшное?
– Хватит нести ерунду. Тебе удалось поспать?
Стелла вздохнула:
– Ночью не сомкнула глаз…
Она почувствовала рядом чье-то присутствие. Взгляд, который жег ей затылок. Том стоял, прислонившись к стене, он все слышал.
– Ты уже позавтракал? – спросила Стелла.
– С кем ты говорила?
– С Аминой.
– Про мою бабушку?
– Да.
– Ну и что ты будешь делать?
– Я не знаю. И вряд ли стану обсуждать это с тобой.
– Ну а с кем же тогда?
– Не с тобой, я сказала раз и навсегда. Иди чисть зубы и поедем.
– Ну как хочешь.
Он говорил холодным, вызывающим, почти высокомерным тоном.
Словно хотел подчеркнуть ее бессилие, ее женскую слабость. Она возмутилась, закричала на него:
– Не смей разговаривать со мной таким тоном!
– А как ты хочешь, чтобы я с тобой разговаривал?
– Как полагается мальчику твоего возраста.
– Это что значит?
– С уважением. Я хочу, чтобы со мной разговаривали с уважением.
– А Тюрке уважает тебя?
Стелла не нашлась, что ответить. Она тяжело вздохнула, постучала ботинком о ботинок, сунула сжатые кулаки в карманы.
– Ты сердишься? – спросил Том.
– Да. Я очень сержусь.
– Потому что не знаешь, что можно сделать.
– Я придумаю. Дай мне только время поразмыслить.
Стелла молча вела машину, и Том, опустив глаза, играл на своей гармонике. Он перебрасывал ее из одной руки в другую, сосредоточившись, как человек, который о чем-то напряженно думает.
– Давай повторим таблицу умножения? – предложила Стелла.
Он не ответил, его глаза помрачнели, словно она сказала какую-то полную чушь.
– Ты думаешь о бабушке?
Он втянул голову в плечи и по-прежнему продолжал перекидывать гармонику туда-сюда.
– Ладно, договорились, – сдалась она, – я больше ничего не буду говорить.
Она включила правый поворотник, чтобы свернуть на дорогу, ведущую к школе, посмотрела на школьный корпус и увидела одноклассников Тома в костюмах астронавтов. Они шли, держа под мышкой большие салатницы.
– Что это на них нашло? Сейчас ведь не Хэллоуин!
– Учительница наша придумала. Мы репетируем пьесу, где действуют астронавты, поставим ее в конце учебного года. Каждому нужен белый комбинезон и салатница, чтобы сделать шлем.
– Но ты мне ничего не говорил!
– Говорил. Два раза. Ты просто не услышала, – буркнул он себе под нос.
– Это неправда, Том, неправда! Я бы обязательно тебя услышала!
– Ну тебя все равно никогда нет дома.
Он вышел из грузовика, хлопнув дверцей и не попрощавшись.
Стелла выскочила и побежала за ним. Она схватила его за руки, заставила смотреть себе в лицо.
– Прежде всего, скажи спасибо, что я отвезла тебя в школу. Я тебе не нянька и не личный водитель, и вообще…
Она вздрогнула. Он смотрел на нее холодно и сурово.
– Черт возьми, Том! Это же не драма, что я не расслышала!
– А другие матери расслышали. У других мальчиков есть комп в комнате и мобильный телефон, они играют в игры. А я играю один или с двумя стариками!
– У меня нет на это денег, Том. Я на мели.
– Я знаю.
Он пожал плечами, словно этот аргумент давно всем известен и устарел.
– А скажи, уже слишком поздно делать костюм астронавта?
Он резко высвободился, мотнул головой:
– Я не имею никакого отношения к школьному спектаклю.
И он, сгорбившись, зашел на школьный двор. Пнул ногой лежащую кепку, она отлетела и осталась сиротливо лежать в стороне.
Стелла встала, поискала глазами учительницу. Она стояла в дверях, прижимая к себе рукава наброшенного на плечи жилета. Эта женщина вечно зябла.
Стелла подошла к ней и спросила:
– Здравствуйте. Как поживаете?
– Ох, устала… Хорошо, что год кончается. С детьми становится все труднее работать.
– Скажите, пожалуйста… А костюм Тома когда еще не поздно принести?
– В понедельник. Сегодня – первая репетиция. Нужно им научиться ходить с салатницей на голове, я вот думаю, не зря ли затеяла всю эту историю…
– Ну что вы! Это так оригинально.
– Да? Вы, правда, так думаете? Потому что я голову себе сломала, как же сделать спектакль, связанный с учебой. И вот нашла пьесу одного американца.
Она с сомнением и беспокойством заглянула в лицо Стелле. Та попыталась успокоить ее и ласково сказала:
– Том будет готов, не волнуйтесь. И все получится великолепно.
Она прошла мимо сына и на ходу бросила:
– Будет у тебя твой костюм. Обещаю.
Том пожал плечами и пробурчал:
– Если бы проблема была в этом!
Стелла припарковала грузовик перед комиссариатом и велела собакам сидеть в кузове.
– Ждите меня здесь и ни с места! Не вздумайте выскакивать и бродить по проезжей части. Мне без этого хватает неприятностей.
Силач и Полкан, повизгивая, недовольно свернулись калачиками в кузове, преодолевая желание мчаться вслед за хозяйкой.
На фронтоне комиссариата красовалась надпись: Министерство внутренних дел, комиссариат полиции, Республика Франция, Свобода, Равенство, Братство.
– Если бы, – с горечью пробормотала Стелла, шагая длинными ногами через две ступеньки.
Она толкнула дверь и вошла в большую комнату с грязно-желтыми стенами. На потолке светились прямоугольные неоновые плафоны, у стенки диванчик из искусственной кожи, две деревянные скамейки, на стене плакаты: «Внимание, алкоголь», «Внимание, каннабис», «Ваш сын принимает наркотики. Как поговорить с ним об этом?» «Публичное собрание о помощи жертвам насилия», Декларация прав человека и стишок, написанный красивым курсивом в виньетке из розовых и голубых цветов:
За длинной стойкой на стуле сидел человек. Стелла узнала его. Это был Сильвен Лампирон по кличке Лампа. Она училась с ним в одном классе. Это был тщедушный парень, вечно в соплях, какой-то кривой, одна рука короче другой. Жирные жидкие волосы, болезненно-белая кожа, стариковские очки и россыпь гнойников на лбу довершали картину. Он носил свитеры ручной вязки, которые лохматились на рукавах, словно его мама не умела заканчивать петли. Иногда удавалось провернуть с ним злую шутку: ухватить за рукав, поймать нитку и начать тянуть за нее. Рукав начинал распускаться, все смеялись и хлопали в ладоши. Лампа не смел сопротивляться. Но впадал в ярость, прыщи у него на лбу начинали сиять ярко-алым цветом. Это вызывало взрыв всеобщего веселья. «Эй, Лампион, а если свет перегорит, ты будешь нам освещать дорогу? А когда ты сидишь на толчке, они освещают сортир?» В один прекрасный день Сильвен Лампирон замаскировал прыщи бежевой замазкой, начал отжиматься по утрам, сменил очки и стал похож на человека. Но Лампой его все равно по-прежнему называли по инерции.