– И потом что?
– Не знаю еще. У тебя сигареты есть?
– Есть.
– Давай сядем, покурим.
Садимся на скамейку рядом с площадью Свободы и старым пешеходным мостом через пути. Закуриваем мой «Космос».
– Как ты насчет того, чтобы выпить за знакомство? – спрашиваю я.
– Это можно. А где взять?
– Ты что, «точек» не знаешь?
– Вообще, знаю. Ну, тогда покажешь.
– Хорошо.
На «точке» я покупаю бутылку самогонки. Потом заходим в гастроном и берем полбулки хлеба и двести граммов ливерной колбасы. Она забирает со стойки в кафетерии стакан.
Садимся на скамейке во дворе. Уже темно. Я наливаю сначала ей.
– Ну, за знакомство.
Она выпивает. Я наливаю себе, выпиваю. Она режет колбасу ключом – больше ничего нет острого. Хлеб ломаем руками.
После второй я обнимаю ее за широкую, как у свиньи, талию и нащупываю через ветровку складки жира. Она не реагирует.
– У тебя пацан есть? – спрашиваю я – сам не знаю, зачем. Она смеется. Я нащупываю ее сиську под курткой и кофтой, но она убирает мою руку.
– Давай лучше выпьем.
– Давай.
Допиваем остатки самогонки, доедаем хлеб. Ливерка кончилась еще раньше.
Я снова лезу к ее сиське. Она не убирает руку, просит сигарету.
Я вытаскиваю две космосины из пачки: ей и себе. Пока курим, трогаю рукой ее сиську. Выбрасываю бычок и лезу к ней, чтобы поцеловать, но от нее так воняет смесью табака, сивухи и ливерки, что я останавливаюсь.
– В рот возьмешь? – спрашиваю я.
Она смеется и говорит:
– Нет.
– А так?
– Что так?
– Ну, ты понимаешь.
– Нет, не понимаю, – и она опять смеется.
– Ладно, не выебывайся.
– Это кто выебывается?
– Так что, может быть, возьмешь в рот?
– Нет.
– Ну, как хочешь.
– Ладно, я пошла. Спасибо за угощение.
– Тебя проводить?
– Не надо. Дорогу до остановки найдешь?
– Найду.
– Ну, пока.
– Пока.
* * *Троллейбус набит народом. Сзади столпились одни мужики-работяги, и от них воняет дешевыми сигаретами и чесноком. Я еду на УПК во вторую смену, опаздываю.
В давке кто-то дотрагивается до моей жопы, или мне просто кажется – не знаю. Насрать. Продолжаю смотреть в окно. Снова кто-то рукой проводит по жопе, но, может быть, случайно: троллейбус трясет, и все толкают друг друга.
На всякий случай поворачиваюсь. Мужики как мужики. Хуй проссышь.
Выхожу на площади Ленина. Меня догоняет какой-то низкорослый лысый урод с портфелем под мышкой. Он стоял в троллейбусе недалеко от меня.
– Что тебе надо? – спрашиваю я.
Он что-то шепчет, но я ни хера не могу разобрать.
– Что?
Он тянется к уху и шепчет:
– Как насчет того, чтобы пойти в подъезд и быстро-быстро?
Изо рта у него воняет, как будто ему туда насрали.
– Быстро-быстро что?
– Ну, как, что? Это самое.
– Валил бы ты лучше отсюда.
– Тебе что, спермы жалко?
– Мне тебя, дурака, жалко.
Я резко останавливаюсь и бью ему ногой по печени. Он падает. Портфель выпадает из рук и раскрывается. Оттуда сыплются какие-то чертежи. Я даю ему ногой в морду, и он садится на жопу.
– Не приебывайся к людям, пидарас сраный.
Поворачиваюсь и иду к УПК.
* * *Сбор сегодня небольшой – человек пятнадцать. Из наших – я, Вэк и Клок. Залазим в троллейбус, закуриваем. На последнем сиденье – Синицкая с каким-то старым дядькой – наверное, муж. Она у меня больше ничего не ведет, и я с ней не здороваюсь.
– Ребята, вы что, не знаете, что в троллейбусе не курят? Ну-ка, потушите сигареты. И это еще мои бывшие ученики – учила их когда-то основам Советского государства и права.
Вэк смотрит на нее и громко, на весь троллейбус, говорит:
– Пошла на хуй, дура.
Мы хохочем, Синицкая надувается, как жаба, и что-то бурчит мужу на ухо. Потом опять смотрит на нас.
– Мы их воспитываем, учим уму-разуму, а они вот так.
– Да не пизди ты, дура, – говорит Вэк. – А то, счас насуем по ебальнику. Лечит она нас.
– Ты бы выбирал выражения, – говорит муж.
– Счас тебе выберу, – Вэк подходит к нему и несколько раз несильно бьет по морде.
По роже Синицкой видно, что она соссала. А зачем людям мозги ебать? Мало того, что в школе, так еще и здесь. Она что-то шепчет мужу на ухо.
– Сиди, некуда выходить, – отвечает он громко. – Выйдем, а они – за нами. Научила, блядь, на свою голову.
Она молчит. Мы отворачиваемся: Синицкая со своим дедом нам больше не нужны. Они выходят на площади Фрунзе.
– Смотри, – говорю я Клоку. – Синицкая обоссалась со страху.
На сиденье, с которого она встала – мокрое пятно.
Сбор получается херовым. Нас пиздят Космонавты: их человек тридцать, если не больше. Мне разбивают губу и ставят два «финика» под глазом. По дороге назад со злости даем пизды в троллейбусе двум пацанам не с нашего района: они за каким-то интересом ехали на Рабочий – к другу или к бабам, хер их там поймешь.
* * *Вечером на остановке нет никого из наших, и я иду домой к Вэку. Он открывает мне сам.
– Заходи.
Я разуваюсь и прохожу в комнату.
– Слышал, Быру выгнали из учила? – спрашивает он.
– За что?
– За то, что мудак. Выебывался больше всех, хотел показать, типа «основной». У себя на районе ноль, а там думал запонтоваться. Ну, запонтовался. В учило не ходил, ни хуя не делал вообще, типа самый деловой, и все ему по хую. Ну, его и выгнали на хуй. Сейчас армия светит.
– Как армия?
– А ему уже восемнадцать скоро будет. Этот придурок в первом классе три года сидел. Ты что, не знал?
– Нет.
– Три года сидел. Он вообще тормозной, хуже Быка. Ну, и выебывался там больше всех.
– И что он теперь будет делать?
– Ничего. Получил пизды от мамаши. Она прямо в учило приехала и при всех ему пиздюлей навешала. Сказала, из дома выгонит на хуй.
– Откуда ты знаешь?
– Пацан знакомый рассказывал. Он в его группе учится.
– Ну, а Быра что?
– Ничего. Психанул, побежал куда-то. Хуй она его выгонит из дома, но мозги поебет. Так ему и надо, придурку. Я его сегодня видел пьяного. Он мне всякую хуйню говорил – типа сам ушел из училы и хочет в армию, типа, армия – это заебись, почти как зона.
Хлопает дверь. В комнату заглядывает сморщенный маленький алкаш с наколками на обеих руках – папаша Вэка.
– Ну, что, герои? Как жизнь? В зону скоро?
– Завтра утром, – отвечает Вэк. Я молчу, даже не здороваюсь – пошел он в жопу.
– А что тут такого, еб твою мать? Я вон три года отбарабанил. Счас Сашка сидит. В зоне есть закон. Там все по честному. А здесь – кто кого наебет. Водки выпьете со мной?
– Ну, можно, вообще, – говорит Вэк. – Ты как? – Он смотрит на меня.
– Я не против.
– Ну, и правильно. Возражать – хуи рожать. А на холяву и уксус сладкий.
Он уходит на кухню.
– За что он в зоне был? – спрашиваю я Вэка.
– Не знаю. Кому-нибудь, въебал, наверное. Или спиздил что-то.
– Ну, что вы там? Идите сюда. Не стесняйтесь. Будьте как дома, но не забывайте, что в гостях. Особенно ты.
Он дает Вэку щелбана. Вэк дергается, но ничего не говорит.
На столе – бутылка водки и три граненых стакана 0,2. Батька Вэка нарезает хлеб и сало, разливает водку.
– Ну, будем.
Выпиваем.
– Нет, блядь, – говорит папаша Вэка. – Не понимаю я вас, молодежь. Какие-то вы все, блядь, не такие. Хитровыебанные, бля – вот вы кто. Мы были попроще. Что-то с вами не то. Это все Горбатый, наверное, виноват. Перестройки, хуейки. Все это хуйня. А вы, блядь, не такие. Вот ты мне когда последний раз рассказывал, как у тебя дела – хорошо или херово?
Он смотрит на Вэка. Тот не отводит глаза и сам пялится на него.
– А когда тебя мои дела начали волновать?
– Ну, вот. Начинается. Ладно, давайте по второй.
Он наливает. Выпиваем.
– Ты, как, футбол смотришь? – спрашивает у меня папаша Вэка.
– Какой сейчас футбол? Зима же, – Вэк смотрит на него, как на придурка.
– Не сейчас, а вообще, дурила.
– Ты поосторожней.
– Сам поосторожней, когда со старшими разговариваешь, еб твою мать. Нету, блядь, нормального футбола. «Динамо-Киев» – это хохлы, а я за блядских хохлов не болею. В «Спартаке» одни черножопые. «Динамо-Тбилиси» – ну, грузины играть умеют, только не тренируются ни хуя, пидарасы. Пьют. Такой вот футбол, бля.
– Тебе всегда все не нравится, – говорит Вэк.
Батька не отвечает, разливает остатки водки по стаканам.
– Ну, будем.
– А баба у тебя есть? – папаша Вэка пододвигается ближе ко мне. Когда он открывает рот, оттуда несет чесноком и «Примой». Он положил возле себя несколько головок чеснока и, кроме него, ничем не закусывает. Я пододвигаю к нему свою пачку «Космоса», но он ее не замечает и курит только свою «Приму».
– Нету, – говорю я.
– И правильно. Все бабы бляди. – Он смотрит на Вэка. – И твоя мамаша, в том числе.
Вэк охуело пялит на него глаза, и я понимаю: хорошо это не кончится.
– А что ты думаешь, она не блядовала? Блядовала конечно. Ты еще малый был. С трактористом, потом с грузином.
– Заткнись ты, блядь. Хули ты меня позоришь?
– А ты мне рот не затыкай. Я ведь могу и не понять.
Вэк бьет ему по рылу, и папаша падает вместе со стулом. Вэк подскакивает и начинает молотить его ногами. Я пытаюсь его оттащить, а то еще убьет на хуй – он итак чуть живой. Но Вэк молотит своего папашу, как робот какой-нибудь сраный.
Минут через пять он «сдыхает» и садится на табуретку – отдохнуть. Достает из папашиной пачки примину, закуривает.
Папаша ворочается и что-то бормочет. Хлебальник у него разбит. Он поднимается, на нас не смотрит, ничего не говорит и выходит из кухни. Стыдно, наверное, что родной сын пиздюлей навалял, да еще перед чужим пацаном.
– Ты так часто с ним? – спрашиваю я.
– Бывает. Пусть не выебывается.
* * *Звенит звонок на классный час. Я всегда сваливал, а сегодня остаюсь – наверное, в первый раз за полгода.
Классная сразу замечает, что я остался:
– О, какие люди почтили нас своим присутствием.
Некоторые кретины смеются. Я делаю угрюмую рожу, но на Классную особо не злюсь: она неплохая тетка, намного лучше, чем придурочная коммунистка Сухая. Ее летом выперли на пенсию и передали нас физичке Матлаковой. Она помоложе – лет, может, тридцать пять – и меньше ебет мозги.
– Нет, шутки шутками, а ты зря, Андрей, нас игнорируешь. Мы здесь всякие интересные темы обсуждаем. И я думаю, ребята заметили, что это уже не те классные часы, которые были в прошлом году, при Вере Алексеевне. Надо сказать, я к ней отношусь с глубоким уважением. Она – прекрасный педагог. Огромный опыт в школе. Прекрасное знание своего предмета. Но иногда сложно бывает адаптироваться к новым реалиям. Перестройка, на самом деле, ребята, это очень серьезно. В обществе столько изменилось за последние два-три года. И я понимаю Веру Алексеевну, понимаю ее решение уйти на пенсию, хоть и уверена, что она могла бы еще долго работать в нашей школе. Ей просто сложно было бы перестроиться, перейти на новое мышление. Хотя, еще раз повторяю, она – прекрасный педагог и специалист.
– А это правда, что ее попросили на пенсию из-за того, что она – сталинистка? – спрашивает Карпекина.
Классная задумывается, смотрит в окно, потом на нас.
– Нет, вы поймите все правильно. Ну, можно сказать… Ее взгляды не совсем вписываются в новые реалии… Но давайте не про Веру Алексеевну будем говорить, а про вас. Мне не нравится, что вы такие пассивные, ничем не интересуетесь. Газеты не читаете, по телевизору тоже смотрите только какие-то развлекательные передачи. А ведь там столько всего интересного и одновременно полезного: «Взгляд», например, или «До и после полуночи».
Классная останавливается и смотрит на нас. Всем все до лампочки, никто не слушает ее базар. Ждут, чтобы она поскорее отпустила нас домой. Некоторые болтают между собой, некоторые смотрит в окно, и Классная все это видит. Но она не психует, как Сухая, только морщит лоб и говорит:
– Ну, как мне вас растормошить, разбудить от спячки?
* * *Новый год празднуем в «конторе»: я, Вэк, Обезьяна и Бык. Еще Клок должен подвалить. Он обещал привести баб из своего учила. Я целый месяц собирал деньги, не сдавал в школе на обеды, ходил жрать на холяву, когда там оставались лишние порции, откладывал всю мелочь. Хотел набрать хотя бы двадцатку, но получилось всего пятнадцать.
– Ладно, я за тебя заложу, потом отдашь, – сказал Клок.
Обезьяна приволок бобинный магнитофон. Сходили в магазин и набрали жратвы: хлеба и консервов. Водку Обезьяна закупил заранее.