Недоброжелатель бы нашептал мне: чем лучше, правдивее получится опус, тем меньше захочется Эрасту предъявить его толпе — он не привык демонстрировать публике свои укромные местечки, только чужие любит он выставлять напоказ. На репетиции он растолковывал смысл каждого жеста, каждого взгляда, предвидел и просчитывал реакцию зрителей, то есть осуществлял высшую прерогативу гения — прозрение. Но жизнь-то, даже жизнь гения — не искусство. Звериный инстинкт без глубокого, человечного ума может подвести, хищная осторожность ограждает от любых неожиданных последствий, между тем они отнюдь не всегда нежелательны и неприятны.
Десятого марта Эраст наконец повернулся ко мне своей мягкой, женственной стороной. Для этого пришлось предъявить ультиматум: накануне вечером, после спектакля, триумфального, как всегда в те годы, я не пошел в уборную к Валентину, а прямо на поклонах в букетике белых тюльпанов передал Эрасту записку, сочиненную с помощью Авы:
«Дорогой Эраст!
Рад, что вы вернулись. Издательство торопит с заключением договора. Очень хочу с вами работать, но если есть другая кандидатура для соавторства, то я, так любя ваше искусство и вас, постараюсь понять и не обидеться. Зная вашу неприязнь к слову „нет“, буду считать отказом отсутствие звонка в течение двух дней.
P. S. На обложке — два автора: вы и я. Название: „Театральный Эраст“. План книги: 1. Участь (ваши тексты о себе и о работе). 2. Показания (драматурги, актеры, сценографы и т. п. о вас). 3. Поэтика (мой анализ)».
Утром я принялся наклеивать марки — портрет Фокина и сцены из его балетов — на голубые швейцарские конверты с пестрой подкладкой, собираясь за два дня ожидания привести в порядок эпистолярные дела и не думать о книге. Вспомнилось, как Валентин, увидев буквы СН в швейцарском адресе, спросил, зачем здесь формула углеводорода. Не знал, глупыш, что это сокращенная Конфедерация Гельветика, древнее латинское название Швейцарии, никогда не прибегавшей к тоталитарным переименованиям и дорожащей всеми своими названиями, даже на ретороманском наречии.
Погрузившись в вежливые немецкие обороты, с помощью которых удавалось информировать — не рекламируя себя и не давя на адресата — о своем желании попреподавать, я не сразу понял, что звонит Эраст.
— Не знаю, что вы там понаписали! Конечно, будем вместе работать. Я же был в Америке, потом у меня отец умер, потом девять дней, потом сразу Саратов. Только что вернулся. Встретимся сегодня в три. На Зубовском бульваре.
Дверь скрипнула, когда я входил в полутемный зал, на этот раз почти пустой. Эраст прокричал:
— Людонька, запиши себе: тут должно быть намешано — «Прощание славянки», Вертинский, Армстронг! С этого звука мы завтра пойдем. — И на ходу облачаясь в длиннополое мягкое пальто янтарного цвета, подхватил меня под руку: — Поехали!
Терпеть не могу пользоваться чужим транспортом, поэтому попробовал отшутиться:
— Все великие долгожители каждый день хотя бы час пешком ходили.
— Уже находился, — сердито одернул меня Эраст, открывая переднюю дверцу серой «Волги». «Великость» он оспаривать не стал.
— Находиться, как и напиться, впрок нельзя. — Я постарался помягче отпарировать его резкость, понимая, что она рефлекторна, а не направлена именно против меня.
— Наесться — пожалуй… — Эраст обернулся и похлопал-погладил мою руку.
Пока мы доехали до светофора, дождались зеленой стрелки, развернулись и очутились у дома напротив того, где только что была репетиция, я успел узнать, что на завтрак он любит корнфлейкс с чуточкой молока и меда да горсть витаминов.
— Как они все. Я из Германии привез. Какой у них там крем карамелевый! А устрицы! Вилочкой специальной выковыриваешь!..
План книги одобрил, но творчески, по-режиссерски входить в него не стал, лишь кивал головой и хмыкал (мне показалось, одобрительно), когда я перечислял тех, с кем собираюсь поговорить для главы «Показания».
В издательском кабинете, набитом столами и дамами средних лет, излучающими радость от встречи с «героем телеэкрана» — ни одного его спектакля в театрах, как выяснилось, они не видели, — Эраст не снял пальто и не сел в предложенное кресло, хотя сразу же пообещал пригласить всех-всех и на репетиции, и на ближайшую премьеру. Придется этим заняться, подумал я, иначе дамы обидятся на Эраста, а отдуваться придется мне.
Чиновницы вели себя как профанки-журналистки, не потрудившиеся ознакомиться с продукцией кумира, полученного из чужих рук и сердец. Несмотря на это их пористые, немолодые лица излучали надежду на то, что отныне они войдут в число если не его друзей, то хотя бы знакомых, что они теперь будут называть режиссера по имени и вскользь обранивать: «Я говорила Эрасту…» На каком основании? Что они могут ему дать? Поскольку речь здесь идет о духовном капитале, то величину своего пая мало кто способен оценить объективно. Но я-то предлагал Эрасту не пресловутую «душу», а внятную концепцию, которую он сам, без моей помощи, сформулировать не может, что уж там скромничать: есть практика, а есть теория со своим инструментарием и со своими непредсказуемыми возможностями.
Туповатые, стандартные вопросы — и те скоро иссякли, сияние улыбок поблекло, хотя губы все еще были растянуты. О деле дамы не вспоминали. Похозяйничав, я нашел издательский договор и протянул его Эрасту. Не поинтересовавшись суммой гонорара, он небрежно подмахнул три экземпляра.
— И на своем смертном приговоре не глядя распишетесь? — вырвалось у меня.
— Конечно, — улыбнулся он публике.
Дома я добросовестно записал в синюю тетрадку, подаренную Авой для заметок к книге, как мы оставили очарованных Эрастом редакторш и секретарш и заехали в два книжных магазина, большой и крохотный, где он брал меня за руку и, не накаляясь от толпы бестолковых книголюбов, весело доставал купюры из бумажного конверта, в каких столичным знаменитостям, думаю, платят за постановки в провинциальных театрах. «Сколько будет 75 и 145?.. Как быстро вы, Тасик, считаете! „Человек перед лицом смерти“? Беру…» Ни одну книжку современного поэта и прозаика даже в руки не взял. Кроме Бродского. Его эссе купил, не рассматривая. По версии Простенки — собирается с нобелеатом в Америке встретиться. Все покупки были из разряда литературы, «обязательной» для неофита, то есть религия, новейшая философия и то, что в западных магазинах называется «эзотерика», книжек десять. Я их либо уже читал, либо проглядывал. Упорядочить поверхностные мыслишки с их помощью можно, но чтобы добраться до глубины, надо читать другое.
Странно, зачем он таскал меня с собой? Ни одного конкретного вопроса насчет того, как подступиться к нашей общей работе, обсудить не удалось. Где брать фотографии, как связываться со свидетелями его театральной карьеры? Нет ответа. Правда, посулил, что завтра после репетиции останется со мной и начнет давать показания для первой главы.
В кожаный дипломат мой двухкассетник не влез, пришлось засунуть его в темно-синий пластик — до крепкой тряпичной сумки я опуститься не мог. Хорошо хоть пакет был непрозрачный и никто не видел, что протаскал я его зря: Эраст вместо репетиции обругал помощников, забрал Валентина и отбыл с ним. Куда?
ТАРАС
Недостаточно избитая истина — «человек ко всему привыкает» — наверное, нуждается еще в одном, моем ударе. Сначала, правда, и долго довольно, до той секунды… нет, до того часа или, точнее, дня, когда готовая рукопись в коленкоровой папке с завязками перекочевала из моих рук в Эрастовы, казалось, что смирение приносит съедобные плоды.
Как шпион, потихоньку от своего чувства собственного достоинства, я выведывал, когда и где состоится очередная репетиция (Эраст мне встреч не назначал), и являлся на нее, незваный, незамечаемый, но и не гонимый. Нет, пару раз даже намекали, но я не принял на свой счет, когда Лолита, примеряясь к роли примадонны, обращалась к режиссеру:
— Не пора ли уже продавать билеты на репетиции? Откуда столько народа набежало?! Кто эти люди?!!
От зрителей и на спектакле, и на репетиции хотят одного — энергии для перпетуум мобиле лицедейства. И добывают эту энергию самыми иногда хамскими способами. Помню, однажды, лет двадцать назад, незабвенный Эфрос никак не мог добиться от одной напыщенной звезды более или менее естественной интонации. Не вынеся творческой пытки, она буквально накинулась на меня, примостившегося во втором, незаметном ряду:
— Почему этот молодой красавчик так нагло на меня смотрит? Он мне мешает! Кто его привел?!
Я бы, конечно, тогда ретировался, но смелости не хватило — встать, пробраться к выходу на глазах у всех, любопытных и презирающих. Как уж Эфрос унял ее, я с испугу не разобрал, но последняя реплика актрисы, реплика, пришедшая из жизни, а не из пьесы, до меня долетела:
— Вам хорошо, вы вечером к семье возвращаетесь, я же — в пустой дом.
А от Лолитиной оплеухи я низко опустил голову, но такая поза во время репетиции, когда принято смотреть на сцену, нуждается в оправдании. Я достал синюю тетрадку, излил туда обидную филиппику, а потом, сообразив, что всегда могу опереться на «паркер», стал фиксировать все звуковые колебания, производимые Эрастом — рабочие реплики и тирады, выступления по радио, телемонологи… Куда их теперь девать?
Терпение и труд все перетрут. Через пару недель после начала моего добровольного рабства в полутемный зал залетел знаменитый эстрадник, некогда пользовавшийся режиссерскими услугами Эраста, а теперь лепящий свои моноспектакли по собственному плану и разумению. Эраст учуял его моментально, изменил траекторию пробежек по залу и, пересекшись с гостем возле моего кресла — первый ряд амфитеатра, первое у бокового прохода, — бормотнул мне:
— Вот с ним бы ты поговорил…
В этой фразе, если ее как следует обмозговать, можно было вычитать прямо чеховский подтекст: идя мне навстречу, Эраст готов при благоприятном стечении обстоятельств кое в чем помогать. «Ты», которого не было даже как оговорки до начала моей зависимости от него, объединяя нас, возвышало — его. Он, патрон, не несет никакой ответственности, не дает никаких обязательств.
Как только эстрадник остался один, я приблизился к нему на ватных ногах самозванца — Эраст нас даже не познакомил — представился и получил разрешение позвонить после всех майских, то есть через месяц.
Уходя вместе с визитером, Эраст проконтролировал:
— Ну, вы сговорились?
Я ликовал: он хочет эту книгу, мы ее сделаем!..
В офисе эстрадника суетился фотограф. Ему вежливо и сухо указали:
— Заканчивайте, вы обещали уложиться в полчаса. Меня ждут.
Было явно выражено уважение. Ко мне. Неужели подготовился к нашей встрече, статьи мои прочитал? Честолюбивая фантазия засела в голове и превратила меня в аккумулятор, передающий собеседнику энергию восхищения. Мое расположение усиливал витавший вокруг эстрадника запах чистоты и резковатого «Эгоиста» — в тот день и я тоже именно таким побрызгался; его костюм, палевая рубашка, мокасины, свежий ежик — я посочувствовал начинающимся залысинам… Но главное — свободно льющийся спич:
— …Когда мы начали репетировать, я вообще не понимал, чего он хочет. Как пример: там был монолог о показухе, по тем временам невозможно острый. Я считал, что достаточно его честно произнести, с толком, с расстановкой — и добьешься искомого результата. Эраст же акцентировал псевдосмелость персонажа, пытался убедить меня, что никакой тот не диссидент, не революционер, что раз текст официально разрешен, значит, он служит системе. А иначе люди должны были в лагеря идти или их вообще уничтожали. Почему я не понимал Эраста? Потому что вся эстрада, включая и Райкина, выдавала видимость непримиримой оппозиции, а я был рабом этой системы. И еще мне казалось — то, что я говорю, и есть дело, в то время как для Эраста это две совершенно разные вещи. Это до такой степени противоречило канонам эстрады… Короче говоря, мы расстались. У нас из трех попыток было два расхода, что никоим образом не влияет на наши человеческие отношения — самые нежные. Поразительная вещь! Я понимал, что либо я не готов к сотрудничеству, либо он на каком-то этапе думает о чем-то другом.
«Нежные отношения»… Интересно, что это у него значит? Московский тусовочный штамп, не гарантирующий даже того, что его субъект, да и объект тоже, не кинут друг другу подлянку? Не похоже, хотя трогательная нотка в голосе и лучики у глаз могут быть всего лишь результатом профессиональной игры.
— Люди, работающие в моем жанре, находятся в зависимости от смешных словосочетаний, от того, что называется «репризами». Эраст помог мне выработать такой способ существования на сцене, когда создается иллюзия, будто меня не интересует, смеются зрители или нет. Скажем, я произношу фразу. Как было раньше? Я ждал хохота и после этого шел дальше. Сегодня меня совершенно не интересует, есть ли смех. То есть, конечно, это самое важное для меня, но — как для человека, наблюдающего за процессом, а как для участника процесса — нет. Я сказал фразу и бросился к другой части зала продолжать свою мысль. И если есть реакция, то я даю им возможность отсмеяться, но это они вынуждают меня остановиться, а не я вынуждаю их засмеяться. Таким образом создается иллюзия непрерывности действия… К великому сожалению, эстрада — жанр демократический и требования к нему — требования масс-культуры. Ничего более далекого от масскультуры, чем Эраст, нет. Поэтому я и нахожусь на таком разрыве желания, возможностей, спроса… И еще есть одна вещь — не нужно слушать Эраста, когда он начинает простыми житейскими словами объяснять что-то. Если я начинаю вступать с ним в дискуссию, то вижу, как в этом диалоге он неубедителен…
Мы просидели друг против друга, не меняя поз, около часа. Мне оставалось лишь перевернуть кассету, когда диктофончик щелкнул, подсказывать термины для конкретизации слишком общего, любимого им словечка «вещь» и доканчивать за него умозаключения, из которых следовало, что в законах эстрады он разбирается лучше Эраста, шире видит картину в целом. Проще говоря, чуток льстить.
— Видел ваши интервью по телевидению. Вы, конечно, им сто очков вперед дадите, — подхалимничал я, — но жаль — глубина вашей креативной рефлексии там не выявлена. Может, на телевидении этого просто не надо?
— Наверно… — ненадолго задумался эстрадник. — Я не могу выбиться из коридора, который они построили, потому что все зависит только от спрашивающего, во всяком случае для меня. Видите, какая вещь — пришла бы девочка из «Советской культуры», которой дали задание взять интервью про Эраста, и беседа могла кончиться на третьей минуте… Вам в какую сторону? Я подброшу до удобного метро — мне в Раменки, на концерт.
Теперь и у меня было самое нежное отношение к нему.
Дома я сразу сел за расшифровку кассеты. Несложная, думалось, работа: прослушал кусок — записал. Но закончил только к утру — то и дело приходилось возвращаться к скомканному слову, конец фразы забывался, гладкий на слух текст выходил на бумаге корявым и тавтологическим. Приходилось править. И все равно, меня так и подмывало договорить с эстрадником, хотя бы по телефону донести до его понимания непрочтенный им шифр его собственного таланта.
С помощью четырех чашек горького эспрессо я дотерпел до полудня и, не заглядывая в книжку, по памяти, набрал нужный номер. Наверно, он был очень занят, поэтому разговора, на который я настроился, не получилось. Но мы договорились повидаться перед его концертом, сегодня. Отутюжив серые брюки и выбрав галстук в васильковый огурец, к глазам, я соснул, а в восемнадцать ноль-ноль был на Берсеневской набережной у служебного входа. За полтора часа — концерт начинался в полвосьмого — успею кое-что объяснить ему.
— Пойдемте ко мне, — с опозданием минут на пятнадцать, минут, потерянных для нашего с ним общения, появился эстрадник с малиновым пиджаком на вешалке в правой руке.