Тот Третчикофф вовсе не был Третчикофф, он был из той серии работ, в которых я исправляла модернистские «ошибки» посредственных «мастеров», таких как Генри Мейджор и Сэр Альфред Муннис. Лицо, волосы и блузка на моей картине были тщательно скопированы с «оригинала». Но там, где под влиянием современного искусства Третчикофф только наметил руки и не изобразил вообще никакого фона, я добавила эти недостающие детали. Я не смогла бы смотреть на небрежный рисунок. Обои на моем рисунке «Китай-Янка» (1995) гармонировали с обоями на стенах моей комнаты.
Любая реформа, какой бы необходимой она ни была, слабыми умами будет выполнена чрезмерно и потребует еще одного преобразования. Адам не подозревал, что его цитата из Кольриджа звучала двусмысленно.
Он восхищался консерватизмом этого поэта-романтика. За эпиграммой последовал анекдот о еретических религиозных письменах, который тоже был взят из книги «Литературные биографии». Непросто представить себе что-либо настолько же нелепое, как эти страницы. Почти каждое третье слово — латинское с германизированным окончанием, причем латинская часть слова всегда напечатана романскими буквами, а последний слог — буквами германскими.
Кажется, Адаму или его герою не приходило в голову, что английский появился от подобного слияния германских и романских языков. Поскольку Кольридж свободно смешивал собственную прозу с прозой философов-идеалистов, вроде Шлегеля, трудно понять его неприятие подобной практики. Возможно, это предвзятое отношение он позаимствовал у Гоббса, который утверждал, что авторитет суверенного права зависел от закрепления за каждым словом недвусмысленного верного значения. В отличие от Сколда и Кольриджа мне хотелось покончить с судейским языком, а это непосредственно вело к выпаду против закостенелых преступных традиций.
Разговор снова вернулся к Де Квинси. Было трудно понять, как «Убийство как вид искусства» приобрело статус классики. Это эссе, как и многие другие произведения эпохи романтизма, требовало жёсткой редакторской правки. Это общепризнанный факт, что любой известный писатель был либо убит, либо, по крайней мере, почти убит, поскольку, если человек называет себя писателем, а никто не покушается на его жизнь, значит, на самом деле он ничто.
Адам обвинил меня в неспособности прочувствовать великую литературу. Я ответила, что предпочитаю мир, тишину и бурбон. Я была пьяна. Язык заплетался. Многие проститутки страдают от пьянства или наркомании. Я не была фарфоровым ангелочком, я стала глиняной шлюхой. Проституткой, уличной девкой, потаскухой, путаной, куртизанкой, девушкой по вызову. Я подняла ногу В подвязке, показав Сколду трусики, едва прикрытые моей мини. Или это я едва прикрыла свою мини коротенькой юбкой. Мики в штанах у Сколда тут же упёрся в ширинку.
Сколд стал копаться в бумажнике. Я его остановила. Я мечта любого мужчины — проститутка, которая иногда даёт бесплатно. Адам снял штаны. Поднялся. Его член был готов. Я взяла в рот его головку. Сколд отогнулся назад, и у меня во рту осталась лишь четвёртая часть его члена. Потом он подался вперёд, так что член почти целиком оказался у меня во рту. Я отозвалась на эти движения маленькими кивками головы, схватив его достоинство двумя руками. Адам кончил мне на лицо.
Моя память в основном визуальна. Прежде всего я запоминаю образы. Я уверена, что пока сосала член Сколда, моим вдохам вторили его стоны. Но сам звук я вспомнить не могу. Адам отступил и рухнул на пол. Ругаясь, чертыхаясь, скуля, сыпля оскорблениями и проклятиями. Он называл меня шлюхой, сукой, лесбиянкой, коровой, глупой проституткой, извращенкой. Поскольку я явно была девушкой образованной, Сколд хотел знать, где я научилась таким распутным, развратным трюкам. Может, меня изнасиловал отец, совратил какой-нибудь распутник или растлил извращенец?
Поскольку я читала Джона Клеланда и Кэти Акер, не дав Адаму прямого ответа, я рассказала ему историю Фанни Хилл, перемежая её с собственными воспоминаниями об учёбе на факультете искусств. Мемуары женщины лёгкого поведения. Кэти поехала в Барнс, Ева оказалась в Ливерпуле. Первая неделя в институте. Вечера знакомств. Вино и сыр. Новички нервничают. Похотливые старые учителя высматривают свежие таланты. Мой сатир подошёл ко мне, ухмыляясь одному ему присущим образом. Исходивший от него запах усиливал чувство отвращения, возникшее при его появлении.
Профессор подсел ко мне. Он глушил вино, при этом взглядом обнажая мою грудь так, что мне было и больно и стыдно. Новички, с которыми я болтала, растворились в толпе, обременив меня непосильной задачей — развлечь этого распутного козла. Сдуру я завела разговор о его картинах. Он уверял, что не может говорить о своих творениях, если я их ещё не видела. Он схватил меня за руку и, толкая, повел в свою мастерскую в другой части здания. Меня пронзил внезапный приступ дрожи, когда я осознала, что мы остались наедине.
Я была так сильно напугана, даже не имея чёткого представления о предмете собственного страха, что опустилась на потрёпанный диван. Я сидела в оцепенении, обхватив колени руками, не подавая признаков жизни, не зная, куда смотреть и когда пошевелиться. Однако в это состояние я впала ненадолго. Монстр присел рядом и без дальнейших церемоний и предисловий обнял меня за шею и с силой притянул к себе, таким образом, заставляя принять (несмотря на мои попытки от него отделаться) свои мерзкие поцелуи, которыми он меня просто засыпал.
Когда я почти потеряла сознание и перестала сопротивляться, он сорвал мои джинсы, открыв своим рукам и глазам тайны моего тела. Я сносила всё это молча, пока воодушевлённый моим страданием и покорностью он не попытался повалить меня на диван, и я почувствовала его руку на своих обнажённых бёдрах. Я быстро сдвинула ноги. Расстёгивая свои грязные твидовые брюки, он пытался раздвинуть мои ноги коленом. Я сопротивлялась и уже начала проигрывать, когда эта скотина остановилась, проклиная собственную склонность к преждевременной эякуляции.
Девственности меня лишил Робин Гудфеллоу. Мои друзья упросили его освободить меня, после того, как меня задержали за пьянство и непристойное поведение. Арестовавший меня констебль презирал культуру. Ему казалось, что я насмехаюсь над ним, когда я сказала, что то, что он принял за пьянку в кабаке, на самом деле было группой студентов-художников, создающих пьющую скульптуру. Серьёзная работа, расчленение прошлого. А теперь представьте себе прекрасного юношу лет двадцати пяти-тридцати, чьи непослушные кудри небрежно спадали на цветущее юное лицо. Таким был Робин Гудфеллоу, помощник адвоката и амбициозный бездельник.
Робин появился в полицейском участке, и меня освободили под его опеку. После того, как я провела ночь в тюрьме, этот голубоглазый Адонис угостил меня завтраком. Яйца, чипсы, бобы, грибы, тосты и помидоры. Всё это мы запили крепким чаем. Потом он отвёз меня в свою квартиру на Токстет. Стены были покрыты жиром от еды, которую готовил Робин. На простынях были крошки. Нетерпение моего спасителя было настолько огромно, что не позволило ему полностью меня раздеть. Он просто стянул с меня трусики после того, как повалил на спину. Полураздетый он ринулся в атаку.
Я жаловалась, что мне больно. Поскольку я училась на факультете искусств, Робину не приходило в голову, что я всё ещё девственница. Я была вынуждена переносить боль с закрытым рукой Робина ртом. Он продолжал двигаться, пока не выстрелил свой заряд. Даже когда Робин увидел, что простыни были забрызганы кровью, он не понял, что разделался с моим дорогим сокровищем, этим запрятанным храмом, который так страстно ищут мужчины, а находят только для того, чтобы разрушить. Заметив пятна на простыни, Робин, посмеиваясь, сказал, что во время менструации оральных ласк я от него не дождусь.
Мы с Робином Гудфеллоу довольно часто ублажали друг друга, нарушая своими криками ночную тишину. Дыхание, исходившее из его рубиново-алых губ, было слаще и чище, чем воздух, который он вдыхал. Каких усилий мне стоило дразнить его, уклоняясь от поцелуев. Совершенно изящная шея соединяла его голову с телом самой идеальной формы и атлетического сложения, в котором таилась вся его мужская мощь, смягчённая утончёнными чертами лица, нежной кожей и полнотой плоти.
На его белоснежной груди алые соски были похожи на бутоны роз. Даже под рубашкой ему было не утаить совершенства своего телосложения, красоты линий, нисходящих от плеч к пояснице, там, где кончается таллия и начинается округлость бёдер, там, где кожа, гладкая, ослепительно белая, сияла глянцем на сочной плоти. По ней при малейшем прикосновении пробегали мурашки, так что рука не задерживалась на одном месте, а скользила сама собой, как будто по отполированной слоновой кости.
Когда понадобились деньги, чтобы расплатиться с долгами, я решила возвести проституцию в ранг искусства. Мартин Хайдеггер, владелец одной из лондонских галерей, не был уверен в том, что я хорошо рисую, но его было легко уговорить выставить мои работы. Он притворился, что его интересует антология. Дасейн. Всё что я знаю наверняка, он почти не давал мне опомниться между половыми актами. Через несколько минут он опять был готов возобновить атаку, к которой вела прелюдия из жарких поцелуев. О не менял тактики и с неугасающим пылом не давал мне заснуть до самого утра.
Продавать любовь было для меня одним из способов бунта против патриархата. Прохожие, покупавшие мои услуги, испытывали экзистенциальное стремление к аутентичности. Они вели образ жизни активных нигилистов, и мне нравилось смеяться над их желанием жить страстно. Взять, к примеру, Жоржа Сореля. Когда я увидела, как его возбуждаю, я распалила его ещё больше, задав несколько элементарных вопросов, таких как «есть ли у него возлюбленная?», «красивее ли она меня?», «смог бы он влюбиться в такую пропащую душу, как я?» Конечно же, краснеющий простачок выполнил моё желание и поселил меня в шикарной квартире.
Альбер Камю был одним из тех типов, что платили огромные суммы за лишение меня девственности. Этот философ, носивший под деловым костюмом колготки, был одним из тех, кого любая женщина назвала бы милым парнем. Мадам из борделя отвела меня к Камю одетую в белый утренний халат. Очень скоро я развязала халат и сняла его. Мой корсет стал следующим препятствием, которое тоже довольно быстро было преодолено. Я осталась в одной ночной рубашке, глубокий вырез которой позволял его рукам и глазам такую свободу, какую они только могли пожелать.
Через мгновение ночную рубашку с меня стянули через голову, и я оказалась голой перед Камю. Философ ставил меня во множество разных поз, указывая на самые красивые части моего тела. При этом он делал лирические отступления в виде поцелуев и того, что сам он назвал возбуждающей вольностью рук, которые по его словам, заставляли всякий стыд улетучиться раз и навсегда. Быстро насытив зрительные и осязательные ощущения, Альбер обнаружил, что сильно возбудился. Он шумно воспользовался тем, что, как он обманчиво предполагал, было моей девственностью, и любовные утехи, как и следовало ожидать, очень долго не давали мне заснуть той ночью.
Другой глупец, воспользовавшийся моей уже измученной от надругательств девственностью, был Жиль Делёз. Его провели в мою спальню поздней ночью в полной тишине и атмосфере таинственности. Я лежала раздетая, дыхание моё участилось от страха, если и не настоящей девственницы, то, по крайней мере, притворяющейся. Это придавало мне смущения и застенчивости, которые от истинных чувств не смог бы отличить и более пристрастный взгляд, чем у этого философа желаний. Так что позвольте обозвать его простаком, что будет довольно мягко по отношению к этому психологически ущербному человеку.
Адам возразил мне, что эти «автобиографические» зарисовки просто описывали моё «падение» в проституцию и не давали никакой теоретической основы для того, чтобы считать эту деятельность искусством. Я процитировала знаменитую сноску из «Манускриптов 1844 года». Проституция — это лишь отдельное проявление общей проституции рабочего класса, и поскольку в эти отношения втянута не только проститутка, но и тот, кто вынуждает её этим заниматься — причём последний вызывает ещё большее презрение — капиталист и т.д. тоже попадает под это определение. Сколд высокомерно отмахнулся от этой цитаты, заявив, что Маркс никогда не хотел, чтобы это было напечатано. Я отплатила ему «Коммунистическим Манифестом».
Буржуазная болтовня о семье и образовании, о священной связи между родителями и детьми, становится тем смешнее, чем больше Современная Промышленность приводит к разрыву семейных связей у пролетариата, поскольку их дети становятся простыми инструментами торговли и труда. «Но вы, Коммунисты, создали бы общее владение женщинами», — хором кричит буржуазия. Буржуа видит в своей жене только лишь инструмент воспроизводства. Слыша о том, что инструменты производства сделают общими, он приходит к выводу о том, что и женщин тоже сделают общими.
Он даже и не подозревает, что истинная цель — перестать расценивать женщин, как инструмент воспроизводства. Что может быть более нелепым, чем праведный гнев буржуазии, направленный против общего владения женщинами, открытое и официальное существование которого они приписывают коммунистическому режиму. Коммунистам нет нужды провозглашать общее владение женщинами, оно существует с незапамятных времён. Нашим буржуа не достаточно иметь в своём распоряжении жён и дочерей пролетариев, не говоря уже о простых проститутках, самое большое удовольствие им доставляет соблазнение жён друг друга.
Буржуазный брак на самом деле является системой общих жён, и, таким образом, Коммунистов можно упрекнуть только в том, что они всего лишь хотят лицемерно скрываемое общее владение женщинами сделать открытым и узаконенным. В конце концов, само собой разумеется, что запрет нынешней системы производства приведёт к исчезновению его побочного продукта — общего владения женщинами, а, следовательно, и к исчезновению проституции, как публичной, так и приватной. Сколд опроверг этот манифест, навеянный Энгельсом, назвав его одной из этих левых уловок, которая даже и не стоит серьёзного рассмотрения.
Я парировала цитатой о проститутках Чарльза Лудона, взятой из «Манускриптов 1844 года». В среднем эти создания после начала своей греховной карьеры живут лет шесть-семь. Чтобы количество проституток постоянно было равно шестидесяти-семидесяти тысячам в трёх королевствах, каждый год в профессию должно вступать восемь-девять тысяч женщин, или 24 — каждый день, в среднем — одна в час. И если те же пропорции соблюдены во всём мире, то всего должно существовать полтора миллиона таких женщин.
После того, как Сколд раскритиковал коммунизм в той форме, в которой он уже существовал, я ответила, что Советский Союз был, по сути, капиталистическим государством, а организационные принципы большевизма — типично анархистскими — более того, существовавшая демократия оставляла желать лучшего. Тогда Адам принялся защищать Тони Блэра и новых лейбористов. Я парировала изменённым отрывком из «Настоящего Социалиста». Новые лейбористы сбросили всю вину со всех индивидов и перенесли её на общество, которое неприкосновенно. Così fan tutti [1], теперь надо просто дружить со всем миром.
Отличительная черта проституции, а именно то, что это самый наглядный пример эксплуатации (ей подвергается тело человека) пролетариата буржуазией, тот аспект, в котором «героическое страдание» с его бедняцким привкусом морали терпит поражение, и в котором разгорается страсть, классовая ненависть, жаждущая мести, — этот аспект неведом новым лейбористам Тони Блэра. Эти козлы, напротив, оплакивают в проститутках потенциальных продавщиц и жён мелких ремесленников, которых патриархи больше не могут восхищённо называть «шедеврами создателя», «красотой, не тронутой грехом», «цветками, источающими аромат самых священных и добрых чувств». Pauvre petite bonhomme! [2]
Адам снова высказал убеждённость в том, что у меня нет литературного чутья, что всё моё внимание сосредоточено на второсортных текстах девятнадцатого века. Он хотел пресечь то, что ложно принял за поток моих доводов, предположив, что моим следующим шагом будет попеременное цитирование из Генри Мэйхью и Энгельса, поскольку я ещё ничего для себя не почерпнула из «Состояния рабочего класса в Англии». Я сказала, что Мэйхью для меня недостаточно стар. Вместо того чтобы зомбировать привидения, я хотела провоцировать новые битвы и возродить революционный дух, руководствуясь примерами давно умерших поколений.