– Выпилили окна напильниками из столярной мастерской!
На лбу Винчинтелли вспухли вены, толстые, как черви.
– Бегите за ними! – разъяренно завопил он. – Они должны быть где-то на территории. Включите тревогу в главном здании…
Он совсем забыл про Кей – все еще выкрикивая приказы, он бросился бежать по коридору и дальше, в ночь.
Когда коридор опустел, Кей открыла дверь ванной и быстро расстегнула ремни на Питере Вудсе.
– Вылезайте и одевайтесь, – скомандовала она. – Мы уезжаем… я вывезу вас на своей машине.
– Но мою одежду где-то спрятали.
– Я раздобуду вам одеяло, – сказала она, затем помедлила. – Нет, это не годится: сегодня полицейские будут проверять дороги и подумают, что мы оба психи.
Несколько мгновений они растерянно молчали. Снаружи доносились крики – это беглецов искали по кустам.
– Есть! – воскликнула она. – Ждите, я сейчас!
И опрометью кинулась прямиком к мистеру Керкджону, чья комната была неподалеку. Распахнув дверь, она увидела его – надушенный и безупречно одетый, он причесывался перед зеркалом.
– Мистер Керкджон! – задыхаясь, выпалила Кей. – Раздевайтесь!
– Что? – Когда он понял, по его лицу стала медленно расплываться радостная улыбка.
– Снимайте с себя все и кидайте мне.
– С удовольствием, дорогая, – отозвался он.
Пиджак, жилет, галстук, брюки, туфли, носки – она поймала все это и собрала в одну груду.
– Милая леди, – его рука легла на верхнюю пуговицу комбинезона, который он носил в качестве исподнего, – это счастливейший день моей жизни!
Тихо вскрикнув, Кей захлопнула за собой дверь.
Полчаса спустя, выжав акселератор до предела, они еще неслись по дорогам Нью-Гемпшира сквозь летнюю ночь. Светила луна, и вокруг них раскинулся огромный свободный мир. Питер Вудс глубоко вздохнул.
– Так когда же вы все-таки поняли, что я в здравом уме? – поинтересовался он.
– Не знаю. – Она с притворной скромностью поглядела на звезды. – Наверное, тогда, когда вы предложили мне выйти за вас замуж. Ни одна девушка не поверит, что мужчина, который сделал ей предложение, абсолютно сумасшедший.
– Но вы готовы проявить бо́льшую разумность, чем я?
– Нет… милый. – Она поспешно выговорила это слово, которого раньше никогда не произносила. – Я в тисках самого опасного безумия на свете.
– Если уж речь зашла о тисках, – сказал он, – когда доедем до тех деревьев, почему бы нам не остановить машину?
IVТроих старших братьев Вудс так и не нашли. Однако несколько месяцев назад моих ушей достигли неподтвержденные слухи о том, что голос, раздающийся из динамиков на одной из железнодорожных станций Нью-Йорка, заставляет биржевиков с Уолл-стрит вздрагивать и бормотать: «Постойте-ка, где же я его слышал?» Второй брат, Уоллес, по всей видимости, бежал в Южную Америку, где его все хорошо понимают. Что же до самой этой истории, мне поведал ее старший парикмахер магазина «Эликсир» в Скрантоне, Калифорния. Проверьте сами, если хотите, – я имею в виду мужчину высокого роста с несколько овечьим лицом, который держится так, словно знавал лучшие времена.
В центре рассказа «Ну, и что вы сделаете?» молодой врач Билл Харди, «непочтительный», мягко говоря, и с ипохондриками, и с действительно больными. Этой тривиальной романтической истории придает странный, фантастический и чисто киношный характер сочетание медицины, бесшабашности и гангстерской виньетки в финале.
Фицджеральд послал рассказ Гарольду Оберу в августе 1933 года. «Сатердей ивнинг пост», первый публикатор рассказов Фицджеральда на протяжении многих лет, счел его «неудовлетворительным», а «Космополитен» – «легковесным». Редакторам обоих журналов характер мальчика, автора заглавной фразы и любимого персонажа самого Обера, показался неубедительным.
Летом 1936 года Обер предложил переделать рассказ и снова отправить издателям, но Фицджеральд ответил, что «почти не помнит сюжета», и вместо этого послал ему только что законченный «Спасибо за огонек». Сохранившийся машинописный экземпляр «Ну, и что вы сделаете?» принадлежит Попечителям наследственного имущества Фицджеральда.
Ну, и что вы сделаете?
IДевушка слонялась под розовым небом в ожидании какого-нибудь события. Особенно мечтательной ее не назвать, но сегодня она пребывала в рассеянности: новыми были особенные сумерки – совсем новыми после лет, прожитых под дальним небом, странными – очертания деревьев, странными – маленькие насекомые, непривычные вечерние крики странных маленьких зверьков.
…Это лягушки, подумала она, – а, нет, это grillons… как они по-нашему?… это сверчки у пруда.
…Это ласточка или летучая мышь, думала она; потом опять о непохожих деревьях… и снова о любви и других таких практических вопросах. И снова – о непохожих деревьях и тенях, небе и звуках – таких как автомобильные гудки и собачий лай где-то у Филадельфийского шоссе…
Собака облаивала мужчину и, в конце концов, обнюхала; ничего враждебного или располагающего не учуяв, она отвернула нос и захотела поиграть. Мужчине предстояло встретиться с девушкой, но этого он еще не знал. Он продолжал стоять посреди грунтовой дороги и пытался сбить замок на модели 1927 года, вцепившийся в запасное колесо.
– Отойди, животное! – молвил он и, непроизвольно бурча, вернулся к замку, умному изделию из стали, туго поддававшейся его неубедительному зубилу.
Он не был вором, он был врач, и это была его машина, она пробегала уже немало месяцев, и «резина на ней», как выразился продавец, вытерпела больше ожидаемого. Свернув с шоссе на грунтовку, водитель обнаружил, что время все же взяло свое, и машина плохо слушается руля. Он это почувствовал, еще когда выехал из больницы.
«Старик мог сам бы съездить на своем седане, – ворчал он. – Обленился. В других профессиях его бы отправили на покой. А у нас с такими носятся».
Услышав это брюзжание, заинтересованный слушатель решил бы, что доктор Билл Харди принадлежит к новейшему, самому непочтительному поколению. Роста не то чтобы высокого и стандартной клепки, примерно как этот замок 1927 года, он был поглощен сейчас, одновременно с ремонтом, мыслями о том, что его начальник, именитый доктор К. Г. Л. Хайнс обременил его неприятнейшим заданием: посетить, утешить и обиходить хроническую ипохондричку определенного возраста – и как раз в такой вечер, когда у него намечалось собственное важное дело.
Он был хороший врач и не путал долг с удовольствиями, но в этом случае граница между ними пролегала особенно четко: в южном пригороде находилась дама, которую надо было посетить, утешить или, по крайней мере, тактично от нее отделаться – а здесь, в конце дорожки, в особняке, дама, которая, ни в чем не нуждаясь, думала, что нуждается, но дважды в месяц отсылала в закрома доктора К. Г. Л. Хайнса двадцать пять долларов за уверения, что у нее не останавливается сердце и нет ни проказы, ни того, что она именовала «бубонной болезнью». Обычно уверял доктор Хайнс. Но сегодня он только повернулся к телефону и вяло сообщил:
– Слушай, Билл, я сейчас одеваюсь на одно мероприятие, мы с женой предвкушали его сто лет. Поезжай, посмотри, чем там помочь этой чертовой… словом, миссис Брикстер.
Билл нацелил зубило и гонг – это странное орудие он нашел под сиденьем и называл про себя гонгом, потому что оно издавало звон, – и уныло ударил. К его удивлению, замок отскочил. Вдохновленный этим техническим или археологическим успехом, он через десять минут уже смог подъехать к дому пациентки. Билл заглушил мотор, вылез из машины и предстал перед девушкой.
Именно предстал: она наблюдала за его появлением удивленно и с легкой надеждой. Ей было восемнадцать лет, кожа такая, какую итальянские художники времен упадка писали у ангелов в углах картины, а в серых глазах светится желание всего, что только есть в этом мире.
– Здравствуйте… я доктор Харди, ассистент доктора Хайнса. Миссис Брикстер звонила…
– Да, здравствуйте. Я мисс Мэйсон, дочь миссис Брикстер.
Красные сумерки почти погасли, но она захватила последний их лоскуток.
– Мамы нет, но могу ли я чем-нибудь вам помочь?
– Могу ли я чем-нибудь помочь? – поправил он.
Она слегка улыбнулась.
– Не уверена, что настолько хорошо вас знаю, чтобы решить это за вас.
– Я имею в виду сегодня – могу ли я помочь сегодня?
– Не могу сказать вам, доктор Хайнс…
– Нет. Я доктор Харди, ассистент доктора Хайнса.
– …извините, доктор Харди. Мы можем предложить чашку кофе на кухне и мелочь, какая найдется в доме.
Билл решил, что эта последняя фраза не укладывается в аристотелеву логику. Он подумал и начал сначала:
– Мисс Мэйсон, мне позвонили из этого дома, чтобы оказать помощь вашей маме. Если ее увезли…
– Ее увез папа.
– А… извините… что случилось?
– Она узнала, что чикагская оперная труппа дает «Луизу».
– А, понимаю, – согласился Билл. На самом деле понимал не очень, его отвлекало это лицо в густеющих сумерках. – То есть она не переносит «Луизу»… понимаю, моя тетя тоже не могла…
– Это становится все печальней и печальней, доктор Хайнс…
– Нет, Харди, ассистент доктора Хайнса.
– …извините, доктор Харди. Но когда в картине появляются тети, не очень понятно, о чем мы все-таки говорим. Мама уехала на «Луизу», а не от нее. Но она отправилась довольно внезапно, папа нес запонки в руке. Я только что приехала домой, несколько лет здесь не была, только что познакомилась с новым папой и пытаюсь привыкнуть. Если кто-то в доме болен, я не знаю – кто. Мама ничего мне не говорила.
– Так ваша мама не больна? Она не звонила доктору Хайнсу? Это все ошибка?
– Она не выглядела больной, когда отправлялась в оперу.
– Ну, тогда… тогда, может быть, на этом закончим. – Он посмотрел на мисс Мэйсон еще раз и решил не заканчивать. – Может быть, лучше проверим? Я вам дам телефон коммутатора, и они скажут, был ли там вызов. Мне даже кофе и мелочи не надо – я подожду в машине.
– Хорошо. Да, лучше прояснить ситуацию.
Через несколько минут она появилась на веранде с конвертом в руке.
– Извините, доктор Хайнс, вы оказались правы. Мама звонила врачу.
– Меня зовут Харди.
– Ну, не будем об этом опять – она вызывала того из вас, которого вызывала. Простите, я покажусь невежливой, но почем мне знать, вы можете оказаться рэкетиром.
Он удержал смех при себе и сказал:
– Итак, мы там же, с чего начали – если только ваша мама не ожидает меня в антракте оперы.
Она протянула ему конверт.
– Я нашла его на столике в передней, когда возвращалась к вам, – адресовано доктору… – Тут она вовремя запнулась и, когда он поднес записку к фаре, поскольку уже стемнело, мягко закончила: – Надеюсь, теперь все прояснится.
Дорогой доктор,
на самом деле я звонила вам насчет мальчика, потому что опять стала интересоваться домашними делами, как вы и рекомендовали. Это очень помогает, но мы с мужем решили, что для меня полезнее будет выйти на люди. И мы поехали, тем более что исполняется опера, которую мне особенно хотелось увидеть. Или мы сходим в кино. Что угодно, лишь бы отвлечься от мыслей о себе, как вы советуете. Простите, что причинила вам неудобства.
Искренне ваша
P. S. Я предполагала остаться дома и сказать вам о мальчике, но муж счел, что мне лучше уехать. Он сказал мне, что он украл блугу. Я не знаю, что такое блуга, но убеждена, что в его возрасте этого не следовало делать.
А. М. М. Б.
Билл переключил свет с ближнего на дальний и при ярком свете перечел письмо: то же самое – мальчик украл блугу, женщина хочет, чтобы доктор что-то сделал в связи с этим. Смутное представление о том, с какими проблемами вынужден сталкиваться доктор Хайнс, а вслед за ним теперь и он сам, впервые вызвало на лбу у Билла смутный сочувственный пот. Он резко повернулся к девушке:
– Когда вы заметили пропажу бруги?
– Какой бруги?
Мимо.
– Брунги?
Она отодвинулась, вежливо, но ощутимо, и Билл, чтобы оправдаться, объяснил подробно:
– Так. Ваш брат, по-видимому, взял что-то, что ему не принадлежит. Ваши родители хотят знать, зачем и с какой целью. Можете разобрать это слово?
Их головы почти соприкоснулись в луче фары, его бойкие светлые бачки легонько царапнули ей щеку, и золотистый шелк ее волос заслонил ему уголок глаза – вернее, весь глаз целиком.
– Не могу вам помочь, – сказала она, помедлив.
– Чувствую, что должен разобраться.
– Хорошо, – согласилась она. – Свет у него еще горит.
Она провела его по холлу, украшенному останками убитой дичи.
– Поговорите с ним здесь? – задержавшись перед лестницей. – Или у него в будуаре?
– Давайте поднимемся, – предложил Билл; он смутно надеялся, что бруга будет торжественно выхвачена из-под подушки и дело разрешится нотацией, извлеченной из ранца с заготовками.
Очаровательная стала подниматься по лестнице, указывая дорогу, как маяк, который позже, на веранде, возможно, прогонит сумрак из души молодого доктора… – или что-нибудь в этом роде.
Надежда разрешить загадку как будто начала оправдываться, но когда они ступили в предположительно освещенную комнату, их встретила полная темнота. Мисс Мэйсон щелкнула выключателем, и Билл увидел мальчика тринадцати лет в пижамной куртке поверх нательного комбинезона, на постели демонстративно не первой свежести и на книге, смущенно шмыгнувшей под подушку.
Видимо, это и есть иглу, подумал он. В его сознании искомый предмет обрел арктическую форму. Под враждебным взглядом мальчика он запустил руку под подушку и извлек бледно-голубой томик, по дороге прочтя заглавие: БЫВШИЙ БЕЛЫЙ РАБОВЛАДЕЛЕЦ и с трогательной скромностью обозначенное имя автора: ТОТ, КТО ТАКИМ И ОСТАЛСЯ.
Билл отложил книгу спокойно, как если бы она заинтересовала его не больше, чем, например, «Мои сорок лет в фонтанах Тиволи», и сказал:
– Ну-с, молодой человек, как наши дела?
Но молодой человек давно презрел подобное словоблудие. Он с неприязнью посмотрел на Билла, потом на сестру, потом опять на Билла и молча послал их, как прежде выражались, к шутам.
Доктор, однако, был не либерального десятка, он крепко взял мальчика за плечо, уложил на постель и сообщил:
– Если хочешь играть в эти игры, убедишься, что я сильнее.
Мальчик без сопротивления лег, посмотрел на него снизу тухлым взглядом и ответил:
– Ну, и что вы сделаете?
Это был вопрос. В некоторых вопросах Билл хорошо разбирался, но сейчас что-то подсказывало ему, что этот вопрос не из тех. Он взглянул на девушку, но в блестящих глазах прочел только то, что читается в них из века в век: «В мире командуют мужчины, пусть мне скажут, куда меня ведут, а я уж или соглашусь, или нет». Билл сел около кровати и вступил в беседу, подпорченную паузами, запинками и долгими остановками, которые непременно были бы зафиксированы добросовестной стенографисткой в суде.
– Что ты любишь?
– Я?
Мальчик молча оглядел доктора.
– Что ты любишь? – повторил доктор.
– Книги люблю, – без убежденности ответил мальчик.
– И я люблю книги.
– Если не возражаете, – сказала девушка, видя, что разговор принимает спокойный отеческий характер, – я должна там кое-чем заняться.
Билл почувствовал, что дверь за ней закрылась весьма поспешно. Он пожалел, что не уехал сразу, как только выяснилось, что миссис Брикстер нет дома: он не был психиатром и не был моралистом – он считал себя ученым. Он полагал, что разобраться с больной женщиной в неотложном случае мог бы вполне уверенно; но при взгляде на этого пациента его голову как петушиный гребень оседлало какое-то забытое отвращение к тринадцатилетним мальчикам, и он озлобленно подумал: да я им и не детектив.
Но удержал свой гнев в себе и сиропным голосом поинтересовался у мальчика: