Когда пьет Дмитрич, понятно.
Почему я пью? Да хрен его знает. Но Дмитрич понимает и не осуждает.
Когда пьет бывший одноклассник Ромка, понятно.
Под партой лужа мутной слюны. В туалете хапчики „Примы“. „А почему вы с сестрой не похожи?“ – „Так у нас мама одна, а папы разные“. Друганы. Футбол, но только в школе. Порнушные карты. Спирт с лимонадом на школьной дискотеке. Гопа. Байки Шуры Каретного. Сектор Газа. Армия – после двадцати, на Дальнем Востоке и не в элитных войсках из-за „условки“. Гауптвахта с самогонкой по соломинке. Песни в камере. Дембель, плавно перерастающий в хрюндель. Кодированье. Четыре месяца. Хрюндель 2 + жлобство * хамство. „Спорим, я тебе набью морду с первого раза?“ „Шура! Наше Вам с кисточкой!“ „Уважаю!“ „За что и умер!“ „Александер!“
Когда пьет бывший одноклассник Ромка, понятно.
Почему я пью? Да хрен его знает…»
11
Однако, проснувшись как-то раз ранее других и перечитав написанное за несколько недель, Алексеев понял, что более тяготеет к летописному жанру, что у него слишком панибратские отношения с языком и стилем, что он – не Булгаков, и дневник отложил. Сжигать не стал, подумав, что эта рукопись может и сгореть, а все-таки ее жаль, потому что хоть и «хреновое», но откровение, хоть и «паскудная», но исповедь…
12
Трое лежали в темноте, уже опохмелившись, но еще только осознавая перспективу прожить новый день. Разговаривали.
– Мужики! Вот вы чем примечательны на свете… были?
– Я любую картосхему с фотографической точностью запомнить могу. Раз увидел, и все. Еще вирусы лечить умею и писать. Такие, что не найти никаким «Касперским». Еще антропологией увлекался. Историю народов знаю. Характеры национальные.
– Я читал много. Три языка знаю. Учить люблю. Память у меня тоже почти абсолютная. Страницу текста вдумчиво прочитаешь и помнишь. Ну, стихи я еще пишу…
– Почитай!
– Почитай, я прошу!
…а сердце когда-то было нормальным
И выдавало в минуту ударов
Сколько положено, столько и нужно,
Но этого мало, этого мало…
– Дьявол… Забыл. А ты сам-то что умеешь?
– Я? Я, мужики, выживать умею.
13
Беда пришла неожиданно – в образе Мирзы и двух его дуболомов. А дело было так.
Пили сторожа вахтенным способом. Один из троих был «кодированный», то есть, пока остальные глушили спирт, он довольствовался водой. Через восемь часов его место, проспавшись, занимал следующий.
И вот, когда «кодированный» Фунтик тупо таращил глаза в зажигающийся рассвет, сидя у входа в вагончик, а товарищи его спали мертвым сном, по плечу Фунтика кто-то хлопнул. Сторож встрепенулся. Перед ним стоял «хитрый чурбан» (так называли Мирзу на пилораме).
– Спишь, падла? – недобро поинтересовался Мирза и кивнул одному из двух «братов-акробатов», которые сопровождали его повсюду.
Тот сделал неуловимое движение ногой, и Фунт рухнул на опилок, выкашливая красное. Однако последний был скорее рад, чем огорчен, потому что знал, что если бы Мирза кивнул второму «акробату», он, Фунт, не кашлял бы сейчас кровью, а лежал бы и молчал с дыркой в башке. Такова была специализация братьев Сидоровых: первый – костолом, второй – мокрушник. Кто из них двоих старше, Старшой и Малой, похожие как две капли воды, на самом деле не знали. Кто-то подобрал их в свое время в детском доме, научил заплечным делам и подарил Мирзе…
Через минуту в опилке лежали еще не проснувшиеся, но уже понявшие что к чему Берроуз и Алексеев.
– Ну вы, суки… – начал заводиться Мирза.
Но этой мерзкой сцене предшествовали два довольно растянутых во времени события, на которых стоит остановиться сейчас подробнее.
14
Первому из них предшествовало появление на пилораме Нобеля, продувного мужика лет сорока, жирного, усатого, какого-то бледного и одутловатого. Нобель был из той категории людей, про которых принято говорить – барыги. Но барыга этот был на редкость обаятельным.
Нобель сразу после своего появления (до пилорамы он был то ли кладовщиком, то ли бухгалтером в совхозе) окружил себя романтическим ореолом. Этому способствовала появившаяся вместе с ним гитара.
Обычно во время обеденного перерыва или вечером у костра, тяпнув стаканчик разбавленного спирта, он брал инструмент… И начиналось:
Владимирский централ —
ветер северный…
Мужики в сладкой истоме подпевали после очередного куплета:
…но не очко обычно губит,
а к одиннадцати туз…
Каждый из них мнил себя в этот момент настолько крутым авторитетом, что Мирза, хозяин, был в сравнении с этим образом просто мелкой сошкой.
У Нобеля водились деньги, и этого обстоятельства было достаточно, чтобы вокруг него «сплотился» средних размеров коллектив. Фунтик некоторое время терся около них, но его турнули, не выразив абсолютно никакого доверия и симпатии. Люди в «нобелевском комитете» собрались не последние: пилоточ, два десятника, фрезеровщик. Компания эта с интересом посматривала на Алексеева с Берроузом, приглашала их на чаек, но Фунтик, имеющий в коллективе сторожей функцию неофициального консультанта по житейским вопросам, сказал по этому поводу:
– Не фиг вам там делать.
– Ты обиделся на них просто, – предположил Берроуз.
Фунтик на этих словах хмыкнул и недобро закивал.
– Да ладно, – вдруг поддержал Фунта Алексеев. – Нобель и вправду гнусный тип. От него мертвечиной за версту разит.
– Кариес просто, – вновь предположил Берроуз, но вдруг сам себе удивился. – Да что я его защищаю? Черт с ним.
Как бы между прочим отметим, что «комитет» этот «нобелевский» стал быстро разрастаться, и к нему примкнули несколько не блещущих интеллектом и моральными достоинствами, но достаточно мощных физически мужиков.
15
Следует отметить как второе важное событие, что наш Фунтик, кажется, влюбился.
Когда Верка появилась на пилораме, мужики сглотнули слюну. Тем более что заступиться за Верку было некому. Ее мужа, скорее всего, убили за то, что воровал на пилораме, дом сожгли…
Она была не то чтобы красива, она была, может быть, даже вульгарна, но в ней чувствовалась душа. И этого обстоятельства было достаточно, чтобы к ней потянулись мужики.
Первым решил попробовать счастья Нобель и кошачьей походкой покрался в сторожку, где она отдельно ото всех обедала. Сторожа на это время деликатно уходили гулять по участку.
Вернулся Нобель через полчаса. Уходил он под гнусное подмигивание и подначивание, да и сам отчетливо бубнил: «Ща я ее уделаю!» А когда вернулся, сказал просто:
– Кто к ней сунется, задавлю.
Ему не то, чтобы поверили, но к Вере больше никто из мужиков не лез. Она была закреплена за Нобелем.
А при чем здесь Фунтик?
Фунтик влюбился в Веру с первого взгляда.
Естественно, он знал такое слово – «любовь», но только на слух. И не пытаясь дать слову этому определения, скажем лишь, как вел себя Фунтик в ситуации типа «любовный треугольник». А вел он себя мудро. Во-первых, не сводил с Веры глаз. А во-вторых, набрался терпения и стал ждать.
Мирза назначил Веру учетчицей. Был у хозяина перед ней должок морального плана, настолько весомый, что даже он чувствовал что-то вроде угрызений совести. Муж Веркин прослужил около десяти дней боксерской грушей в «пионерском лагере» дуболомов, которых заслали в окрестные леса на месяц для спецподготовки и повышения уровня квалификации аж из области, а может, и выше. Об этом даже он, Мирза, не знал.
Да, а мужа Веркиного, вернее, что от него осталось, аккуратно в лесу и зарыли. Без гроба только.
16
– Я п-последний раз повторяю свой вопрос! Кто систематически воровал с пилорамы пиломатериал?
Б-бу-бух!
Их держали в камере третьи сутки. Держали, кажется, лишь для острастки и в надежде, что они хоть что-то знают. А в то, что ничего глобального им не известно, Мирза, наверное, поверил еще у сторожки, когда их троих страшно избили, когда один из «акробатов», Старшой (мокрушник), снял со спины пистолет, заставил Алексеева взять ствол в рот и, сосчитав до десяти, нажал спусковой крючок. Механический щелчок откликнулся тупой болью в голове последнего. Берроуз был в ступоре, Фунт бледен как сама смерть и то ли сжат пружиной, то ли парализован страхом.
– В камеру! – властно распорядился Мирза.
А потом их трое суток тупо допрашивал пьяный участковый, неумело постукивая дубинкой по почкам, промахиваясь, уродуя позвоночник.
На четвертые сутки освободили. Есть за все время не давали, пару раз подносили сильно разведенного спирту. Участковый панически боялся, чтобы никто из заключенных не впал в алкогольную кому прямо в участке. Бумаг потом не оберешься. За моральную поддержку он взял в качестве компенсации часы Берроуза и отправился с ними к Тугрику.
17
Фунт, Берроуз и Алексеев, усталые и изможденные, съели на троих всухомятку буханку хлеба и поползли на бугор, с которого открывался вид на пилораму, а далее дорога шла вниз… И не узнали ее. Пилорама с четырех сторон была обнесена колючей проволокой, в четырех углах ее стояли вышки, одна – в центре. Деревянные ворота сменились железными.
Трое переглянулись, и весь ход их мыслительных рассуждений в пяти словах выразил Фунт:
– Ну что: туда или обратно?
Они подумали и дружно решили:
– Туда.
А никакого обратно у них, по сути, и не было.
У ворот пред ними выросли похожие на акробатов незнакомые крепкие мужики.
– Куда?
– Домой!
– А! Ну летите, голуби…
18
Всем упомянутым событиям предшествовало одно важное обстоятельство, о котором узнать можно было только из разговора близнецов. Напомним, что они называли друг друга просто: Малой и Старшой и только друг с другом делились рабочей информацией, то есть тем, что было связано с Мирзой. А с Мирзой для них было связано все.
Событие это случилось за сутки до избиения сторожей.
– Слышь, Малой! – разбудил Старшой брата (в ночные часы они дежурили по очереди).
– А!
– Вставай, беда!
– Что случилось?
– Шеф свою… забуцал.
Малой вскочил:
– Ну!
– Ну! Говорит, что с кровати упала, да фиг там: все стены в сгустках. Башку ей, козе, пробил… Там и от башки-то ничего…
– Так она, вроде, все делала…
– Да ты его не знаешь, что ли?
– И чего…
– Короче, так. Сейчас полтретьего. Темно как в танке. Ее колдырь неделю в штопоре, галюны уже рисует. Я сходил посмотрел – в отрубоне полном. Давай ее в пакет и к нему под бок. Дальше видно будет. Шприц возьми и ампулы. Кольнем, если что.
– А шеф что?
– Плачет опять в сортире. Надо его тоже кольнуть, да и баиньки в гостевую. Вернемся, убираться надо… Короче, часам к шести только управимся. Пошли.
19
Пришло время подробнее рассказать о Мирзе.
Однажды в тихом московском сквере встретились два больших человека. Один из них был в мундире с погонами, в которых я, прошу прощения, не специалист. Это был явно москвич – и по манере независимо, нагловато держаться, и по лоску, и по лицу.
Его собеседника или кого-то похожего на него автор видел пару раз в Ростове-на Дону, в том его районе, о котором поют: «Левый, левый, левый берег Дона…» И оба раза отметил такт и уважение, с которым общались с ним люди. А поскольку автору однажды довелось видеть его в богатой шашлычной (издалека) в окружении благоговейно настроенной братвы голым по пояс, то можно было по достоинству оценить нательную живопись в виде татуировок сего неофициального лица.
Впрочем, доморощенный литератор просит прощения, что суется в такие чуждые ему сферы жизни, может быть, ему там нечего делать. А может, и есть что. А может, делать и нечего, но смотреть пора. Повнимательнее. И соваться тоже.
Так вот, в присутствии развеселого ростовчанина даже развязный житель Московии как-то съежился. Гость сказал хозяину так:
– Твой шизанутый братец всех нас достал. Если ты его через неделю не уберешь далеко и навсегда, то я сам отрежу ему башку.
Они еще о чем-то говорили, упоминая то ли Архангельскую область, то ли Карелию… Но это уже не существенно. Детали.
.. А через месяц в Астафьеве появился Мирза. Он медленно шел по улице деревни, по-стариковски шаркая ногами. Глаз не было видно из-под темных очков. Возле здания сельсовета он, кажется, обмочился. Его вели под руки два брата-близнеца и упрашивали сесть в иномарку, ползущую сзади. Но Мирза угрюмо шел и шел вперед…
А уже через две недели очень умный своим бандитским умом Ибрагим Мирзаев принимал пилораму. Он был бодр, энергичен, мог руководить кем угодно восемнадцать часов в сутки и не обнаруживал никаких следов душевной болезни.
Первое, что сделал Мирза, обретя себя, – это уехал куда-то на неделю, потом вернулся. А уже после его возвращения в Астафьеве стали появляться новые лица, и жизнь деревни изменилась коренным образом.
20
Трое лежали в темноте.
– Я вот киномехаником в клубе подрабатывал. Представьте себе – августовский вечер, еще теплый и ласковый, полный зал народу, приезжих. Все за лето друг с другом перезнакомились, друг другу поднадоели… Поэтому танцы с заезжим ансамблем – праздник, новая кинокартина – праздник. И все как в театре на большой премьере, только в меньших масштабах. Весь социум налицо. На первом ряду интеллигенция сельская, вы вот, Алексеев, еще человек пять или шесть, рядом администрация совхоза, потом как обычно: кто поважнее, поавторитетнее да понаглее. И так далее. И вот начинаю я фильм показывать. Сам смотрю, но как будто со стороны. Мне видно, и что на экране происходит, и в зале что творится…
Один раз шел фильм приключенческий. Джунгли, Амазонка, туземцы, грустный Жан Рено… И вдруг пронзила меня мысль… Мысль, что после фильма, когда последним выйду из клуба в теплую ночь, то, окинув взглядом помещение и закрывая дверь на ключ, я не буду жалеть о том, что сеанс закончился. И фильм этот не оставит в душе моей никакого отпечатка, кроме, пожалуй, горького чувства, что меня в очередной раз жестоко обманули…
…В проклюнувшемся через грязное окошко рассвете видно было, как Алексеев вздохнул и задумался, а Фунт недобро и недоверчиво усмехнулся.
21
– Ну вы, ублюдки!
«Ублюдками» были сто пятьдесят рабочих, выстроенных в три длинные шеренги, вдоль которых расхаживал Мирза.
– Меня очень… интересует один вопрос: кто целый месяц пилил и сбывал налево мой лес? Кто это делал – шаг вперед.
Ряд шеренг не дрогнул.
– Если через пять минут не будут названы имена, я всех вас накажу. Очень сильно.
Мирза отошел в сторону и закурил в тени экскаватора. Рабочие стояли под палящими лучами полуденного июльского солнца и под чутким надзором «акробатов» и еще пяти или шести крупных недобрых мужиков.
Все рабочие были дисциплинированны. Никто не вышел из шеренги.
Мирза курил, и смутные тени бродили по его лицу, глазам. Он стоял один, и глаза его чему-то смеялись, дико, безумно.
Бережно докурив «беломорину», он зачем-то хлебнул из маленькой бутылочки темной терпко пахнущей жидкости. С интервалом в несколько секунд сделал еще пару глоточков. И пошел. При этом ему показалось, что экскаватор отдалился влево-вверх метров на сто.