Клавдия Владимировна Лукашевич
Бедный родственник
I
Дело было под вечер. По снежной почтовой дороге ехала кибитка. Уныло позвякивал колокольчик; пара чахлых лошадок плелась тихо; ямщик дремал на козлах; кажется, дремал и седок, плотно закутавшись в шубу.
Дорога была ровная; снег пушистый и ослепительно белый: он, вероятно, только что выпал и не успел почернеть от езды. Воздух был прозрачный, с легким морозцем. В такую пору ехать — одно наслаждение. Но не так думали седок и ямщик.
Темнело. На далеком синем небе загорались ранние звезды, по белому снегу виднелась дорога, по сторонам ее — мелкие кустарники, вдали обрисовывались темные силуэты не то гор, не то леса.
Ямщик вдруг встрепенулся на козлах и подогнал лошадей. Седок тоже оправился и сел поудобнее. Он не спал и из-за приподнятого воротника зорко следил за ямщиком. Тот, покрикивая на лошадей, повернулся и посмотрел на седока из-под рукава своего кафтана. Лицо у него было круглое, с бородкой, черты лица крупные; сам он был коренастый детина, широкоплечий, высокого роста.
«Как он на меня странно смотрит», — подумал седок, приподнялся с сиденья, опустил воротник и закашлялся.
Ямщик замахал кнутом и звонко свистнул на лошадей.
«Свистит… Дает о себе знать», — подумал седок.
— Послушай, любезный, — сказал он. — Ты у меня так свистеть не смей!
Ямщик ничего не ответил, но, проехав с версту, снова обернулся и в упор посмотрел на седока.
«Опять смотрит, — подумал тот. — Ну, погоди ж ты! — Я тебя приструню, приятель».
Ямщик, кажется, хотел свистнуть, но как бы вспомнил что-то, и из его рта вылетел неопределенный звук вроде шипения, который моментально замер.
Седок завертелся в кибитке и сильно крякнул.
Ямщик быстро обернулся и посмотрел на него пристально и долга.
Тогда седок привстал в кибитке и, положив руку на плечо ямщика, сказал отрывистым и резким тоном:
— Послушай, любезный, если ты еще раз обернешься и станешь так на меня смотреть, то я всажу тебе в спину пулю. Слышишь? У меня ведь в руках револьвер. Так и знай!
Ямщик опять ничего не ответил, но как-то весь съежился на козлах и погнал шибко лошадей. Откуда у тех и прыть взялась!
Кибитка, подпрыгивая, пролетела стремглав по мосту, поднялась на гору и спустилась в лощину. Дороги была глухая: ни прохожих, ни приезжих; по обеим сторонам темнел густой лес. Деревья, запорошенные снегом, стояли близко друг к другу и, раскинув широко ветви, казались сказочными великанами.
— Что ты гонишь лошадей как сумасшедший? — крикнул сердито седок.
Ямщик молчал и, не обращая внимания на слова барина, стал еще сильнее хлестать кнутом по худым бокам лошадей. Кибитка неслась, как стрела, по темной лощине.
«Не смей так гнать лошадей! Слышишь!? Тебе я говорю! Поезжай тише… Ты что же это?! Тише!» — кричал барин, привстав в кибитке и схватив ямщика за плечи.
— Сидите себе, барин. Я знаю, что делаю… Не впервые… Тут место нехорошее. В этой лощине всяко бывает. Поскорей бы из нее выехать, — тревожным голосом ответил ямщик, не оборачиваясь.
Не успел он это сказать, как в то же мгновение на повороте, из кустов, с правой стороны дороги выскочили двое людей; они громко закричали, чем-то махнули и бросились к кибитке. Испуганные лошади шарахнулись в сторону и остановились, так как зацепились постромками за кусты. Затем произошло что-то ужасное: крики, возгласы, брань, возня, грохот, борьба. В темноте ничего нельзя было разобрать. Седок беспомощно кричал, порываясь выскочить из кибитки, но его толкали в грудь, стягивали с него шубу, тащили шапку, рылись в его вещах. Наконец сильные руки закрыли ему рот и сдавили горло; в то мгновение в его голове мелькнуло, что все уже кончено; затем он потерял сознание…
Сколько времени прошло — неизвестно, но когда барин очнулся и пришел в себя, то почувствовал, что кто-то его сильно трясет, шевелит, а над ним раздается басистый испуганный голос:
— Барин, а барин! Да ты жив аль нет? Барин! Живы ли вы?!
— Жив, — ответил тихо седок и пошевелился.
— Ну, слава Богу! А кок я-то испугался! Думал, вы померши!
— А ты кто такой?
— Ямщик ваш! Аль еще не признаете?
— Где же мы? Что со мной случилось? — очнулся седок и вздрогнул: ему стало жутко.
— Едем по дороге… Такая беда вышла. Говорил ведь я. Это место такое проклятое! Тут «они» прячутся. Всякое бывает.
— А теперь-то мы где? — снова переспросил седок, тревожно оглядываясь кругом.
— По дороге едем. Не бойтесь. Действительно, они ехали по ровной дороге в той же самой кибитке. В вышине ярко горели звезды; кругом расстилалось снежное поле; было тихо и морозно.
Седок, совершенно пришедший в себя, увидел, что на козлах сидит тот же ямщик: он повернулся к лошадям спиной, нагнулся к барину и смотрит на него участливо и улыбается, причем на круглом лице сверкают белые зубы.
— Что это было такое? — содрогнувшись, спросил седок.
— Напали бродяги… Они часто в этой лощине прячутся… Тут им лафа… Мост близко, лес, овраг, крутой поворот… Место скверное…
— А ты-то как же? — спросил барин. Он хотел этим сказать: «А разве ты не был с ними заодно?» Но ямщик его не понял.
— Я-то ничего. Здорово им всыпал, — отвечал он. — Будут меня помнить. Не на таковского напали… — Я и на медведя один на один хаживал, а таких-то дохлых и еще бы с десяток отделал… Тот, что вас придушил, у ценя кубарем в овраг скатился. Не знаю, жив ли…
— Спасибо тебе, голубчик, большое спасибо… Никогда не забуду твоей помощи… Ты, может быть, меня от смерти спас… Век не забуду, — проговорил барии, и у него на душе стали радостно и весело.
— Что тут за благодарность? Я шибко испугался, думал, что вы померши… С вами такой оморок вышел.
— Еще бы! Негодяй так стиснул мне горло, что казалось — и дух вон… Я человек больной, слабый… Где же мне с ними бороться!.. Спасибо тебе, голубчик, что спас… Если бы не ты, не знаю, что теперь бы со мной было…
— Вещи ваши я все собрал и в кибитку сложил… Они их повытаскали да по снегу раскидали… Кажись, что ничего не пропало…
— Что вещи… Дело шло о жизни! Вещей не жаль…
— Как не жаль, — возразил ямщик. — Все, поди, трудом нажито… Как не жалеть!
Ямщик задумался и долго молчал, потом обернулся к седоку и, улыбнувшись, проговорил:
— Барин, а знаете ли, что я вам скажу?! Ведь я вас боялся…
— Ты боялся меня? — удивился барин.
— Да. На прошлой неделе один такой же барин, как вы, в этой же лощине ямщика убил и лошадей его угнал… И посейчас не нашли…
— Может ли быть? — поразился барин.
— Верно. Спросите в городе — все скажут.
— Оттого-то ты на меня так подозрительно смотрел?
— Так, так. Боязно было, — подтвердил ямщик.
Барин громко рассмеялся. Ямщик посмотрел на него с удивлением.
— Ну, братец мой, скажу тебе откровенно, а я ведь тебя боялся, — сказал седок.
— Меня? Вот тебе и раз!
— Да. Мне казалось, что ты и свистишь кому-то, и лошадей гонишь нарочно, и на меня подозрительно смотришь…
— То-то вы всё сердились… То не гляди, то не свисти, то тише… Я думаю, — тут не ладно… Да еще вы меня пулей припугнули… Боязно было.
— Какая там пуля! Я и стрелять-то не умею.
Седок и ямщик громко и весело смеялись, вспоминая, как они трусили друг друга.
Вдали, немного в стороне, замелькали огни.
— Это моя деревня. Растеряево называется, — сказал ямщик. — Тут у меня избенка. Семейство живет. Завернули бы вы, барин, обогреться и с перепугу оправиться. У меня и самоварчик есть. Моя баба живо все справит.
— Ладно, голубчик, согласен.
Барин чувствовал большое расположение к этому ямщику и охотно согласился на его предложение, думай его этим порадовать.
Кибитка свернула с тракта и, проехав несколько десятков саженей, промчалась по деревенской улице и вскоре остановилась около маленькой избы в три окна, занесенной снегом. Изба находилась посреди бедной, тихой деревни. Две собаки бросились с лаем к приехавшим, кое-где показались люди, и на звук почтового колокольчика из избы выбежала женщина и мальчик лет восьми.
— Тятенька! — радостно воскликнул мальчик, бросаясь к ямщику.
— Молчи, молчи, сынок, — сказал приехавший, погладил мальчика по голове и указал на барина, вылезавшего из кибитки.
— Маша, поставь-ка нам скорее самоварчик. Мы с барином в снегу побывали, — сказал ямщик жене.
— Неужели ты барина вывалил? Кажется, Степа, за тобой этого не водилось. Что за грех такой?! — укоризненно проговорила женщина, скрываясь за калитку.
Приехавшие вошли в избу. Здесь было низко, душно, бедно, — как в тысячах подобных изб на Руси.
Хозяйка хлопотала около стола; барина усадили на скамейку в красном углу; ребятишки обступили ямщика, ласкались к нему и что-то шептали, искоса поглядывая на барина.
Когда ямщик рассказал жене о том, что с ними случилось дорогой, — она сначала остановилась как окаменелая, вся побледнела, потом заплакала и стала быстро креститься.
— Вот какое его дело… Того и гляди, сиротами останемся. И всякого-то человека жаль… А такого-то, как наш, и ввек не оплачешь… — проговорила сквозь слезы женщина.
— А разве твой муж хороший? — шутливо спросил барин, чтобы отвлечь хозяйку от грустных дум.
— Хороший… Нечего таить, барин, — хороший: не пьет, не кутит и нас бережет, жалеет… — быстро ответила женщина.
— Перестань! Что за похвальба?! — недовольным тоном ответил ямщик.
Но жена взглянула на него таким ласковым взглядом, что приезжий барин сразу понял, что в этой бедной хатке живут мир да любовь.
— У вас, кажется, большая семья? — спросил барин.
— Четверо ребят, да нас двое, да мать старуха, да еще тетка убогая… Много нас. Жить нелегко. Мы безземельные… Доходы нынче плохие… Тракт наш тихий. Хочется и ребят в люди вывести… А учить-то не из чего… У меня двое старших очень смышленые, так и рвутся к науке, — рассказывал ямщик.
— Полно тебе, Степа, Бога гневить… Будешь ты жив да здоров, — справимся… И ребят подымем… Может, и до науки доведем… Что за беда, что недохваты… Не мы одни бедствуем… Зато живем, хоть и в бедности, да не в обиде, — задушевно говорила женщина и по-прежнему смотрела на мужа хорошим взглядом.
Приезжий подошел к детям и погладил белокурые головки. На него из-за спины отца глянули пытливые, добрые детские глаза.
— Что? Хочешь учиться? — спросил барин старшего мальчика.
— Хочу. Шибко хочу. Вот и Варюшка хочет. Только тятьке с мамкой на кафтан и на сапоги не сбиться, — бойко ответил мальчик.
— А как тебя звать?
— Ванькой.
— Вот славно. Значит, мы с тобой — тезки.
Барии вздохнул, в его душе шевельнулось чувство невольной зависти к этому ямщику, у которого такие славные дети, и ласковая жена, и этот бедный угол, где его всегда нетерпеливо ждут и встречают с такой радостью.
Он с грустью подумал: «А меня никто не ждет, никто не встретит радостно, никто не позаботится… Скверно жить на свете одинокому человеку».
Между тем хозяйка приготовила на стол и приветливо сказала:
— Жалуйте, барин. Отведайте, что Бог послал… Не осудите нашу бедность!
На столе стояла похлебка, лежала краюха черного хлеба и кипел самовар.
— Что же ты, Маша, сахару-то не дала? — спросил ямщик.
Жена его полезла в сундук и долго там рылась; наконец она достала какую-то тряпку, вывернула из нее коробку, а из коробки высыпала на блюдце пять кусков сахару.
Детские головенки приподнялись, вытаращенные глаза с умилением посмотрели на сахар, рты облизнулись.
Приезжий барин взял два кусочка сахару с блюдца и дал ребятишкам. Ямщик с женой переглянулись: у них больше не было сахару, а потому мать незаметно отняла его у ребят; те хотели было захныкать, но, увидев строгий взгляд отца, замолчали.
Попили чаю, потолковали о случившемся, погоревали и стали собираться в путь. Барин, вынув кошелек, достал десять рублей и, подавая хозяйке, сказал:
— Вот возьми, голубушка, от меня… Спасибо на угощенье, за ласку…
— Нет, нет! Что вы, барин! Какая тут плата… Мы поберегли вас не из корысти, — чем Бог послал… Не обессудьте… А денег я не возьму. Жалуйте на перепутьи и в другой раз.
— Возьми, милая, не обижай меня. Это ребяткам на гостинцы. Пусть помнят, что их отец меня от смерти спас. И я этого никогда не забуду… И к вам еще заверну…
— Нет, барин, так не полагается… — сказал обидчиво ямщик, отводя руку с деньгами. — Я пожалел… Неужто ж за это платить?
Приезжий не стал настаивать, но, усевшись в кибитку, подозвал старшего сынишку ямщика, приласкал его и, когда лошади тронулись, зажил в его руку десятирублевую бумажку. Кибитка помчалась, колокольчики зазвенели, и снежная пыль полнилась столбом.
Дорогой седок с ямщиком разговорились.
— Я еду на родину, — рассказывал барин. — Много лет я здесь не был. Стосковался. Тут в городе у меня живут родные племянники. Оба теперь женаты, и дети есть. Давно я их не видел. Оставил еще детьми. Славные были мальчики, особенно Васенька — такой курчавый, красивенький, добрый… Весь был в нашу семью, а другой, Антоша, на мать был похож. Более двадцати пяти лет я их не видел. Захотелось кровных повидать, около них пожить, детей их понежить, по родным местам побродить. Стар стал, прихварываю… Вот и потянуло сюда. Захотелось тут дни остальные спокойно дожить…
— Правда ваша, барин, родная сторонушка — все равно, что матушка родимая — Так душа к ней и льнет: как на чужбине ни хорошо, и все по родине стоскуешься. Да мне бы, кажется, на чужбине да без своих и месяца не выжить… Сердце сгорело бы… Верно, барин… Оттого и вам невмоготу — говорил ямщик, с участием взглядывая на седока.
В это время вдали опять замелькали огни. Это был маленький уездный город — цель путешествия барина. Он тревожно стал всматриваться, и когда они въехали в тихое предместье, то сердце его радостно забилось, и слезы навернулись на глаза. Здесь, в этой глуши, он родился, здесь он жил с родителями, ребенком бегал по улицам и знал каждый дом, каждое дерево, каждый уголок…
И много милых сердцу воспоминаний промелькнуло в его голове из далекого детства.
Кибитка остановилась у ворот гостиницы.
— Спасибо тебе, голубчик. Никогда не забуду я твоей услуги. Бог даст, еще увидимся. Скажи же мне, как тебя звать? — говорил приезжий, расставаясь и расплачиваясь с ямщиком.
— Спасибо и вам, барин, на добром слове… Звать меня Степаном Ивановым, а по прозванию Колченогим… Коли поехать куда захотите, — только на почтовой станин и закажите… Меня тут все знают. Прошенья просим, барин! Дай вам Бог хорошо тут пожить.
Они расстались, довольные друг другом.
II
На другой день приезжий встал рано в самом радостном настроении. Это был человек уже очень не молодом, поседевший, сгорбленный; на его бледном, болезненном лице лежали глубокие морщины, и в глазах выражалась затаенная грусть.
Он подошел к окну гостиницы и рассмеялся. Как раз напротив, на сером полуразвалившемся домишке, красовалась большая вывеска, на ней изображены были двое мужчин: один держал другого за нос и чем-то вроде огромного ножа брил ему щеку. Над этим изображением было написано огромными буквами: «Здесь стригут и бреют».
Приезжий узнал и этот дои и эту вывеску. Он видел их много лет тому назад, и они остались неизменными. Он узнал и улицу, и дома кругом, и местность вдали.
Вошедшая прислуга с самоваром прервала его думы, барин стал расспрашивать ее обо всем в городе и особенно интересовался братьями Хлебниковыми. Словоохотливая женщина рассказала ему многое, но мало утешительного.
Приезжий вышел на улицу. Это было незадолго до праздника Рождества. Даже в этом глухом городе заметно было оживление. Всюду убирались, скребли, мыли, чистили, куда-то спешили; около двух домов на снегу лежали елки, должно быть, только что привезенные из лесу.
Приезжий исходил город вдоль и поперек; на это понадобилось немного времени. Около одного дома, приютившегося на берегу маленькой речонки к окруженного густым садом, он долго стоял и смотрел не то с грустью, не то с умилением, слезы застилали его глаза; затем он глубоко вздохнул и тихо побрел по деревянным мосткам, оборачиваясь и посматривая назад.