Он почувствовал, что море, которое он так любил, может быть жестоким и равнодушным, но все равно он его любил, как любят жизнь, зная, что она может быть и равнодушной, и жестокой, и все-таки упрямо ожидая от нее чуда счастья.
После того как Евгения Александровна ушла к тетушке на кухню, Чик и дядя Коля остались, можно сказать, один на один. Как только они остались вдвоем, дядюшка сразу же уставился на Чика, чтобы выяснить, собирается его Чик дразнить или не собирается.
Именно под этим вопросительным выражением лица, пытающимся определить, собирается Чик дразнить его или нет, дядюшка каким-то образом настраивал Чика подразнить его даже тогда, когда сам Чик не думал об этом.
Чику сейчас было не до дядюшки. Ведь он все еще никак не мог найти подходящий случай, чтобы попросить у тетушки разрешения идти на море. Должен же он наконец угадать такое ее настроение, когда она все на свете разрешает, лишь бы ее в эти минуты не беспокоили.
Сейчас Чик раскаивался, что не попросил у нее разрешения, когда она рассказывала о встрече с принцем Ольденбургским. Он боялся раньше времени рисковать, зная по опыту, что после принца она обязательно прихватит рассказ о персидском консуле, за которого она вышла замуж, потому что тот ей не давал проходу. Так она ему нравилась.
Это был гораздо более увлекательный рассказ, потому что тетушка на все подарки и знаки внимания отвечала персидскому консулу: «Нет!» В конце концов она ему сказала, что он рыжий, а ей не нравятся рыжие мужчины. И тогда персидский консул признался ей, что он на самом деле брюнет, а волосы и бородку красит в рыжий цвет, потому что в Персии очень редко встречаются рыжие и поэтому в персидских краях рыжий цвет высоко ценится.
И в самом деле вскоре персидский консул волосами на голове и бородкой почернел как ворон, и тетушка стала относиться к нему гораздо нежней.
Но, оказывается, с персидского консула день и ночь не сводили глаз люди из ЧК. И они были сильно взволнованы тем, что рыжий персидский консул вдруг почернел. Они никак не могли понять, с какой целью он стал черным. Они предполагали, что он выполняет задание английской разведки, но почему он из рыжего стал черным, они никак не могли понять.
И тогда они вызвали тетушку и очень вежливо с ней говорили, прося дать разъяснения по этому вопросу. Тетушка сказала им то, что она знала. Она сказала им, что он сватается к ней, а она, как девушка, не выносящая рыжих мужчин, призналась ему в этом. В ответ на ее честное признание он признался, что до сих пор красил волосы, но если ей не нравятся рыжие мужчины, то он с удовольствием перестанет их красить.
Тогда человек из ЧК, который с ней говорил, сказал, что он удивляется ее наивности, и если она действительно уверена, что естественный цвет волос у консула черный, так пусть она им принесет несколько волосинок для анализа. Она это сделает, сказал ей человек из ЧК, если она, конечно, патриотка.
Тетушка очень удивилась такому предложению, но потом решила, что тут нет ничего страшного, потому что вертела персидским консулом как хотела.
Во время одной из встреч с персидским консулом она сказала ему, что хочет попробовать сделать ему более модную прическу. Персидский консул не только согласился, он был вне себя от радости. Тетушка вынула свой гребень из собственных волос и как бы шутя стала перечесывать персидского консула. Почувствовав руки тетушки у себя на голове, персидский консул был вне себя от блаженства. Он даже слегка заснул, пока тетушка вычесывала из его головы нужные для химического анализа волосинки.
Вычесанные из головы персидского консула волосы она отнесла в ЧК, и оттуда через некоторое время ей сообщили, что химический анализ волос показал, что они действительно крашены.
Тут тетушка сильно рассердилась на персидского консула и сказала ему, что он обманщик, что он и в самом деле рыжий человек, а только перекрасил свои волосы в черный цвет, чтобы угодить английской разведке и загубить ее цветущую молодость.
И тогда персидский консул пал на колени и заплакал, говоря, что волосы у него действительно крашены в черный цвет, но в действительности они никогда не были рыжими, а были черными, но он поседел согласно возрасту и не хотел перед ней, такой молодой, показаться старым.
Тут тетушка обрадовалась, говоря, что ей седые мужчины нравятся, подняла его с колен и вышла за него замуж, и вскоре они уехали в Персию.
Чик рассчитывал именно во время этого рассказа прервать тетку и попросить ее отпустить его на море, но он не знал, что тетушка его вздумает делать кофе по-турецки и скорее всего сейчас там, в кухне, рассказывает эту историю. Чик вздохнул и снова вспомнил о море.
В тот день Чик был на море с дядюшкой. Дядюшка сидел на конце причала и ловил рыбу своей безопасной для рыб, лишенной крючка, удочкой. Разве что найдется глупая рыбка, что тяпнет свинцовое грузило и проглотит его. Чик знал, наблюдая за дядюшкиными опытами, что настолько глупых рыб в Черном море не водится.
Метрах в пятидесяти от берега какой-то человек ловил рыбу с лодки. Чик довольно близко подплыл к этой лодке и следил, как этот человек ловит рыбу.
Чик знал этого человека немного, но тот его навряд ли знал. Этот человек жил рядом со спортплощадкой и вечно скандалил со спортсменами, когда к нему во двор залетал мяч. Он боялся, что мяч разобьет одно из окон его дома, но на памяти Чика ни разу окно не было разбито, а этот жилец приходил в необыкновенную ярость, если мяч падал близко от его дома.
Сейчас он ловил рыбу на закидушку. Одну снасть он держал в руке, а две другие, намотанные на бамбуковые прутики, свисали за бортом. Сами бамбуковые прутики были воткнуты в борт лодки. Если рыба начинала клевать, бамбуковые прутики слегка прогибались, и рыбак брался за шнуры, привязанные к бамбуковому прутику.
Два раза при Чике рыбак снял рыбу со своей закидушки и с той, которая была привязана к бамбуковому прутику. Первый раз это была розовая барабулька, во второй раз великолепный серебряный ласкирь величиной с мужскую ладонь. Без особых и даже без всяких признаков радости рыбак оба раза снял рыбу с крючка, бросил ее на дно лодки и снова наживил крючки.
Чик следил за ним метрах в десяти от лодки, чтобы не мешать ему рыбачить и в то же время все видеть самому.
Рыбак этот время от времени смотрел в сторону берега, словно ждал кого-то, с кем договорился рыбачить, а тот все не приходил.
Потом Чик догадался, что рыбак этот следит за его дядюшкой.
— Хочешь заработать миллион? — вдруг спросил он у Чика.
Чик улыбнулся из воды, показывая, что он понимает, что человек шутит.
— Серьезно говорю, — без всякой шутки отвечал ему рыбак и, наживив крючки на закидушки, бросил за борт снасти, — если только ответишь на один вопрос.
Он сделал движение, как будто отсчитывал Чику бесконечные деньги.
— Какой вопрос? — заинтересовался Чик и как бы на правах заинтересованного человека подплыл к лодке. Чику ужасно хотелось попроситься в лодку порыбачить.
— И что делает этот человек на причале? — кивнул рыбак, явно имея в виду дядю Чика. — Наживки не вижу, рыбы не вижу и крючки то же самое. — Он загнул три пальца и посмотрел на Чика, как бы предлагая ему решить уравнение с тремя неизвестными.
— Это мой дядя, — сказал Чик, — он просто так развлекается.
— Как — просто так? — удивился рыбак. — Он что, малахольный?
— Немножко, — сказал Чик.
— Тогда совсем другое дело, — сказал рыбак и, пальцем поддев шнуры на обеих закидушках, намотанных на бамбуковые прутики, попробовал, нет ли клева. — Почему сразу не сказал… Я думал, шпион какой-то…
«Когда, интересно, я мог ему сразу сказать?» — подумал Чик.
— Дядя, — сказал Чик, — можно мне с вами порыбачить?
Человек посмотрел на Чика, стараясь, как показалось Чику, найти в его облике черты опасной родственности с дядей.
— А залезть можешь? — спросил рыбак.
— Смогу, — сказал Чик и осторожно подплыл к корме. Чик ухватился за корму и, изо всех сил выпрыгнув из воды, сумел перевесить себя в лодку и вползти в нее.
Хозяин лодки снял с бамбукового прутика одну из закидушек и передал Чику. У него были густые черные усы и то горделивое выражение лица, какое бывает у очень глупых людей восточного происхождения.
— Если будет клевать, сразу не дергай, — сказал он Чику с таким видом, словно Чик только что дал слово сразу дернуть за шнур при первой же поклевке… — Сразу не дергай, — снова повторил он ворчливо и вдруг добавил: — А дядя твой кушает нормально?
— Да, нормально, — ответил Чик, — только у него аппетит больше, чем у нас.
— Ты смотри, — удивился рыбак, — значит, все кушает, что мы кушаем?!
— Да, — сказал Чик, — все…
Чик давно заметил, что глуповатые люди довольно подробно с большим удовольствием интересуются жизнью дяди. По наблюдениям Чика, им приятно убедиться лишний раз в достаточно значительном расстоянии между умом дяди и их собственным умом.
— Я, например, — сказал хозяин лодки, — когда кушаю дынь, чихаю иногда до двадцати раз…
Чик косвенно польстил ему, сказав, что дядя с удовольствием ест арбузы и дыни и при этом никогда не чихает.
Хозяин лодки спрашивал подробности о жизни дяди. Чик ему отвечал, не переставая прислушиваться к своей леске. Сначала, когда он начал говорить с хозяином лодки, у него вроде несколько раз клюнуло, но он выдержал характер и не стал дергать шнур. Потом у Чика перестало клевать, а хозяин лодки все расспрашивал про дядю, а сам за это время вытащил одну колючку и одну барабульку. Чику стало обидно.
— У меня что-то совсем не клюет, — сказал Чик с обидой в голосе.
— У тебя, наверное, уже склевала, — сказал хозяин и, прислушавшись к собственному шнуру, подсек рыбу, — по-моему, барабулька будет…
В самом деле он вытащил барабульку, снял ее с крючка и, продолжая держать ее в руке, поднес к лицу.
— Минэ все интересует, — сказал он, — вот я смотрю на рыбу и думаю: это рыба барабулька. Но минэ интересует, что она думает, когда смотрит на минэ…
Он бросил барабульку на дно лодки, где та, потрепетав, затихла. Чик вытащил свой шнур и в самом деле убедился, что крючки на обоих поводках пустые.
Чик никогда в жизни по-настоящему не рыбачил, но он постарался скрыть это от хозяина лодки.
Хозяин лодки наживлял ему крючки, и Чик жадно вглядывался, как тот берет в руки креветку и, начиная с хвоста, продевает ее всю в крючок, иногда отламывая головку, иногда оставляя.
Чик спросил у него, почему он так делает, хозяин ответил, что рыба боится креветок с длинными усами и потому таким креветкам он отламывает голову. Чик обратил внимание на то, что у хозяина лодки тоже были большие усы.
Чик закинул свой шнур, и, когда грузило легло на дно, он сразу почувствовал удар какой-то рыбы. Чик замер в ожидании нового удара. Через минуту он почувствовал сдвоенный удар и подсек какую-то рыбу. Чик стал вытаскивать шнур и, чувствуя пальцами тяжесть живой, упирающейся рыбы, испытал настоящее счастье.
— Главное — не давай слабину, — сказал хозяин, радуясь за Чика, и внезапно сам подсек рыбу и стал тянуть ее наверх.
Чик, наклонившись к воде, увидел, как в глубине проблеснула его рыба и блеск ее становился все ярче и ярче, а хозяин тоже поймал рыбу, и почти одновременно они вытащили свой улов. Чик держал большого, дрожащего и бьющегося в руке ласкиря, а хозяин, поймавший барабульку, показывал Чику, как надо действовать, когда рыба поймана.
Хозяин лодки вытащил изо рта рыбы крючок, причем сделал это так ловко, что наживка так и осталась на крючке. После этого он демонстративно бросил рыбу на дно и так же демонстративно бросил леску за борт.
Чик вытащил крючок изо рта своего ласкиря и, стараясь действовать в ритме, который продемонстрировал ему хозяин, бросил конец своей закидушки на дно лодки, а великолепного, бьющегося, большого, плоского ласкиря бросил в море.
Рыба влетела в воду как бы с радостным вскриком: «Идиот!» Чик почувствовал неимоверную горечь потери.
— Ты от своего дяди далеко не ушел, — сказал хозяин лодки, — ты разве не понял минэ?
— У меня как-то нечаянно получилось, — сказал Чик, чуть не плача.
— Ничего, — утешил его хозяин, — бивает… Я, например, когда кушаю дынь, до двадцати раз могу чихать. Ни один дохтур, ни один профессор нэ может сказать, почему это получается. И в Тифлисе, и в Бакю я спрашивал у профессоров, почему так получается. Никто ничего не может сказать. Не надо, говорят, кушать дынь, не будешь чихать. Это я и без профессоров знаю. Ты минэ скажи, почему чих получается и почему до двадцати раз иногда чихаю, а больше двадцати раз никогда не получается…
Чик никак не мог понять и даже решительно отказывался понимать, какое отношение имеет так глупо упущенный им ласкирь к чиханию хозяина лодки.
Через некоторое время хозяин, увидев чайку, севшую на воду недалеко от лодки, сказал:
— На воде сидит птичка под названием чайка. Это я думаю про нее, но что она про минэ думает, вот что минэ интересно…
Несмотря на странные разговоры хозяина лодки, рыбалка получилась прекрасная. Чик поймал три барабульки, двух ласкирей, шесть колючек и одну морскую иглу, серебристую длинную рыбу с клювом водоплавающей птицы.
Чик сделал себе небольшой кукан из кусочка лески и продел в нее всю свою добычу.
Хозяин подвез его к причалу и на прощанье сказал:
— Видишь, во-он там гора?
Чик посмотрел, куда тот показывал, и увидел конусообразную вершину далекой-предалекой горы.
— Минэ интересно, что есть за этой горой. Тысячи рублей не жалко, если кто-нибудь скажет, что есть за этой горой.
Пока Чик сходил с лодки и объяснял дяде, что пора сматывать удочки, возле лодки столпились отдыхающие и рассматривали улов хозяина лодки. Особенно удивлялись люди морской игле, а хозяин лодки охотно объяснял названия и повадки различных рыб.
Когда дядюшка смотал удочки и они уходили с причала, Чик напоследок слышал голос хозяина лодки:
— Я, например, когда кушаю дынь, до двадцати раз чихаю… Минэ интересно…
Кажется, переосторожничал, подумал Чик, возвращаясь к действительности. И так как дядюшка продолжал смотреть на него в ожидании подвоха, Чик машинально скатал крошку хлеба и вяло махнул рукой, сделав вид, что кидает в него этот катыш.
Дядюшка мгновенно затвердел всем телом, уставился на Чика зелеными глазами и даже подался немного вперед, показывая готовность дать отпор любым проискам Чика.
И тут Чика осенило! Надо подразнить дядю, чтобы он начал бузить, как это бывало раньше, и тогда тетушка может отпустить его на море, попросив Чика пойти с ним как разумную сопровождающую силу!
Чик набрал полные легкие воздуху и, напрягая лицо, как если бы надувал футбольный мяч, подул в сторону дядюшки. Между ними было около четырех метров, и навряд ли дуновение Чика достигало дяди Коли, но тот сразу же принял меры срочной санитарной обороны.
— Дурачок, — сказал дядюшка и быстро перевернул свою кружку, из которой он обычно пил чай, чтобы воздух, испорченный пребыванием внутри Чика, не коснулся этой священной посуды. Из тех же санитарных соображений после этого он ладонью прикрыл лицо, но так, чтобы и лицо было защищено и он мог продолжать следить за Чиком.
Чик с новой силой набрал воздух в легкие и снова подул на дядю. Чик дул в него, как дуют в костер, чтобы он разгорелся. Сейчас Чик старательно раздувал в нем пламя безумия.
— Дурачок, с ума сошел! — крикнул дядя.
— Чик, что там еще?! — спросила тетушка с кухни, где она варила кофе и откуда Чика не было видно.
— Не знаю, — ответил Чик, продолжая глядеть на дядю, — он ко мне придирается. — Говоря это, Чик пожал плечами.
Дядюшка не столько понял его слова, сколько понял пожатие плеч как выражение полной неосведомленности Чика причиной дядюшкиного гнева. Чик знал, что это его еще больше разозлит.
— Дурачок, дразнит, дразнит! — закричал дядя, обернувшись в сторону кухни. Потом он быстро повернулся к Чику, чтобы не пропустить мгновенья, когда Чик снова будет его дразнить.
Чик услышал тетушкины шаги. По мягкому звуку шагов было понятно, что она несет полный джезвей кофе.