— Шумково! Дежурный!
— Ну?! Опять ты?!
— Я. Вы что это — нас держите, а грузовые...
— Я ж тебе сказал, — сердится трубка, — диспетчер вас поставил, Бойчук. Значит, стой и не рыпайся. И кишки мне не мотай. Велят мне выпустить тебя со станции — открою сигнал, и поедешь как миленький... И чего человеку не сидится?.. Чайку б попил.
— Да иди ты со своим чайком! Ехать надо. Люди вон на жаре...
— Люди, люди... Ты ему — белое, а он тебе...
Рация отключилась.
Борис, знаком велев Саньке: приглядывай тут, я скоро, — спустился с электровоза, побежал к зданию станции — одноэтажному, с двумя большими квадратными окнами.
За пультом, слегка развалившись в кресле, сидел дежурный — редковолосый, в форменной рубашке с подвернутыми рукавами и расстегнутым воротом. Поверх пульта, над круглыми, с шустрой секундной стрелкой часами, лежала красная, с покосившейся кокардой фуражка, рядом с нею, в развернувшейся жесткой бумаге — какая-то еда. Тихо ныла аппаратура, в комнате дежурного стоял специфический запах разогретых ламп, металла, проводов.
— Прискочил-таки, — неодобрительно сказал дежурный, всем корпусом поворачиваясь на вращающемся стуле к машинисту. Глаза его из-под набрякших, тяжелых век смотрели насмешливо, с ожиданием.
— Дай-ка я диспетчера вызову! — взвинченно потребовал Борис.
— Вызывай. Вон по тому.
Шумковский дежурный зевнул, не прикрывая рта и не отворачиваясь, равнодушно слушал, что говорит по телефону машинист диспетчеру. Глядя в широкое окно, вяло поинтересовался:
— Ну, выпросил зеленый?
Борис расстроенно махнул рукой.
— Сказал, что еще два состава цистерн догоняют. Зашились где-то с наливом, приказ такой.
— Ну вот. А ты пупок рвешь. Отдыхай.
— Какой тут отдых! Гнал, гнал, думал опоздание сократить... Знаешь, на сколько мы опаздываем?.. А мне, между прочим, и домой надо.
На пульте зазвенел звонок, дежурный потянулся к трубке, выслушал кого-то, постепенно багровея, и зразу же перешел в крик:
— Я тебе, Хворостенко, еще утром сказал: три вагона с удобрениями поставь на подъездной путь мелькомбината, совхоз успеет их выгрузить... Ну, если ты по-русски не понимаешь, то я тебе по-вашему, по-хохляцки скажу: слухай ухом, а нэ брюхом!..
Борис, под продолжающийся крик дежурного, вышел на перрон. Жара, кажется, еще прибавила: во эту было сухо, горчило — не мешало бы снова напиться. Но как выстоять такую очередь — вон, в три хвоста вьется. А без очереди тискаться... Увидев железнодорожника, пассажиры наверняка заведут не очень лестный для него разговор, изругают, чего доброго. Нет уж, попьет он лучше воды из фонтанчика — дешево и сердито.
У электровоза, когда он подошел к нему, стояли три женщины в рабочей одежде — желтые куртки, мешковато сидящие на бедрах серые брюки, грубые ботинки на ногах — осмотрщицы вагонов. Одна из них, круглолицая, в кокетливо повязанном платочке, встретила Бориса игривой улыбкой.
— А вот и машинист. Ишь сердитый какой... Мы уж тут с помощником твоим познакомились. Оставил бы его нам. А то в Шумкове женихов нету.
Она подняла смеющееся лицо к окну кабины, откуда свесился с улыбкой на губах Санька.
— Да и сам оставался бы, чего там! — подхватила другая женщина. — Невесты наши — что надо!
— Вы б, невестушки, уехать нам быстрее помогли, — суховато сказал Борис — Людей только мучаем.
— Да я бы всю жизнь так мучилась! — захохотала круглолицая. — Сиди себе в купе, вино трескай да лясы точи. Верно, Наташ?
По ту сторону поезда опять загрохотали цистерны.
— Пошли, девки, — позвала третья женщина, молчавшая до сих пор. — А то мастер хватится нас. Все равно тут каши не сварите.
Засмеявшись, осмотрщицы пошли кучкой.
— Все старания коту под хвост, — сказал Санька, прочитав на лице машиниста, что загорать тут еще да загорать. — Двадцать девять минут стоим.
— Еще один состав будет, — в тон ему со вздохом проговорил Борис, почти с ненавистью глядя на красный, раздражающий глаз светофора. В нем жила надежда: может, задержался где этот третий состав, может, выпустят их сейчас со станции?
Но, увы, зеленый не загорался.
А солнце между тем палило вовсю, жгло шею, горячо обнимало плечи. В высоком голубом небе — ни облачка, лишь тянулась над самой головой широкая, заостренная впереди полоса — след реактивного самолета.
— Во рисует! — восхищенно сказал Санька, перехватив взгляд машиниста. — Ни диспетчеров тебе, ни светофоров.
— Ну, положим, диспетчера у них тоже есть, — отозвался Борис, поднимаясь в кабину.
Он сел в нагретое солнцем кресло, нервно побарабанил пальцами по подлокотнику. Сказал решительно:
— Утром в отделение дороги пойду. Найду этого Бойчука, спрошу: о чем он думает? Скорый поставил, а цистерны гонит...
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
13.00—13.30
I.
День своего рождения Желнин (именно о нем вспомнил он, когда говорил с Гвоздевой) решил отметить в ресторане. Закончив к обеду неотложные дела, он блаженно потянулся в кресле, не обращая внимания на мигающий красный огонек переговорного устройства — кто-то настойчиво вызывал его.
«Да-а, вот и сорок шесть, — размягченно думал Желнин. — Давно ли было двадцать шесть, потом прибавилось еще десять... Скоро и полувековой юбилей. Не успеешь оглянуться, как...» В этом месте мысли его порвались, забежали в тупичок. Он напряженно хотел представить себе: как, по какому пути может пойти его дальнейшая жизнь, но ясности не было. Конечно, он с полной уверенностью мог сказать себе, что будет работать на родной железной дороге, руководителем, возможно, и в прежней должности, но... Желнин крепко, надежно чувствовал себя первым замом начальника крупнейшей в стране дороги, знал, что хотел и мог быть в этой роли и дальше, однако червячок тщеславия уже давно точил его, заставлял ревниво поглядывать, что и как делал Уржумов. Где-то глубоко, тайно жила в нем мысль, что он, Желнин, сделал бы работу Уржумова лучше — напористее, смелее. Казалось ему, что требовать с людей начальнику дороги следует более жестко. Транспорт есть транспорт, и здесь, как в добрые старые времена, должна быть железная дисциплина. Демократия, призывы — это, конечно, хорошо, и все же полностью доверять сознательности людей... нет, не наступило еще то время. С людей надо спрашивать, спрашивать строже!..
Как первый помощник Уржумова, его правая рука, Желнин понимал, что должен больше проявлять инициативы в собственной работе и, в конечном счете, в работе всей дороги, потому что он практически решал многие эксплуатационные вопросы. Но последнее время Желнин все осознанней что-то берег в себе, добиваясь, конечно, исполнения приказов Уржумова, но не переступая граней, за которыми вполне мог бы усилить эти приказы на пользу дела. Это «что-то», оберегаемое им, заботливо пряталось от чьих бы то ни было глаз, ни словом, ни намеком не прорывалось наружу — в разговоры, оценки решений, принимаемых Уржумовым. Желнин механически повторял начальника дороги, взял даже его манеру говорить, изредка лишь срываясь на селекторных совещаниях или разносах в своем кабинете. Внешне же — он был тенью Уржумова, его производственным близнецом, прекрасно понимая, что придраться к его действиям невозможно, корить его не за что.
Работали они с Уржумовым уже восемь лет, с тех пор, как Константин Андреевич, бывший начальник Красногорского отделения, к удивлению многих, сразу стал во главе всей дороги, перескочив одним махом всю управленческую лестницу. Желнин и тогда был первым замом и, провожая на министерскую работу бывшего начальника дороги Богданова, спокойно и уверенно готовился на его место. Но вдруг один из подчиненных стал над ним головою выше, и его волю он обязан был исполнять с того памятного дня. Уржумов, вероятно, догадывался о мыслях и чувствах своего первого заместителя, постарался сгладить тот психологический барьер, который возник между ними в первые дни совместной работы, и Желнин не стал упрямиться, пошел на сближение, хорошо понимая, что, начни он действовать новому начальнику дороги «в пику» — откровенно или скрытно, это значения не имело, — пострадает скорей всего его собственная голова, пусть и заслуженная. Неизвестно тогда еще было, захочет ли Уржумов оставить Желнина на роли первого зама, не пометет ли его «новая метла»; но Уржумов не стал ничего менять в аппарате управления, обошелся с Желниным ласково и повел себя с ним доверительно. Оба они вскоре успокоились, привыкли к новому положению вещей, и Желнин, казалось, на несколько лет забыл о себе. Дело, только дело... Но вот затяжной, серьезный сбой в работе дороги, вскрывший и просчеты министерства, и их собственную успокоенность, — теперь надо было браться за дела засучив рукава. И снова шевельнулось в Желнине ревнивое чувство, снова всплыла и разлилась желчью упрямая мыслишка: а почему, собственно, он должен работать на Уржумова, помогать ему выпутываться из этой сложной ситуации?
Мысль эта, наматывая клубок других, ей подобных, лишила Желнина покоя. Опять родилась в нем смутная надежда возглавить дорогу. Да, Уржумов был неплохим начальником отделения, этого не отнимешь, но дорога — другие масштабы, другие требования, и прошлой славой тут не возьмешь. К тому же пятьдесят восемь — солидный возраст, человек на пределе, и этого обстоятельства в министерство да и в обкоме не учитывать не могут. Разумеется, может повториться история человека со стороны, возьмут и пришлют начальника с какой-нибудь другой дороги, и ничего тут не поделаешь. Но все равно надо что-то предпринимать, не сидеть сложа руки — под лежачий камень вода не потечет. При случае напомнить о себе в министерстве, заручиться поддержкой обкома партии, проявить себя. Правда, кое-что уже сделано: лежат в тайниках его памяти кое-какие серьезные мысли о реконструкции дороги, об организации перевозочного процесса, взаимодействия с клиентами — при случае он бы выложил эти мысли: вот что поможет Красногорской дороге... Но сказать это нужно в соответствующей обстановке, при больших людях, чтобы они оценили: а ведь голова этот Желнин... Швыряться же своими идеями просто так — нет уж, увольте. Придет его час, придет. Если судить по звонкам Климова, в министерстве расположены к нему, Желнину, ценят его как опытного и квалифицированного специалиста, чувствуют, что есть в нем запал, есть. А сейчас не время, нет. Начни он работать лучше — результаты припишут Уржумову; сбавь усердие — накажут, пожалуй... Да, положение прямо-таки дурацкое. Вот и остается одно: работать, как работал. Даже если Уржумов и дотянет эту пятилетку, то все равно ему, Желнину, будет к тому времени только пятьдесят.
Еще раз мельком глянув на мигавший огонек переговорного устройства, Желнин вышел из кабинета. В приемной он на ходу сказал повернувшейся к нему Татьяне Алексеевне, что поехал обедать и будет через час. Пока шел по прохладному, сумрачному коридору управления, подумал, что не до конца выполнил обещание, данное симпатичной той женщине из Вогольска, — цистерны удалось, продвинуть лишь под Красногорск. Приказать же Степняку двигать их дальше в ущерб и без того сложной поездной обстановке на узле он не мог, не имел права: когда начнут разбираться у начальника дороги с выполнением графика движения поездов (а такие разборы стали систематическими), всплывет, что «Россию» в этот день придержал первый зам, Желнин. И зачем это ему нужно? Как потом объяснять? Что у Вогольского завода горел полугодовой план по наливу, что просить о цистернах приезжала милая шатенка, и он, Желнин, не устоял перед ее чарами, тем более что двадцать девятого числа был день его рождения?! А, бог с ней, с этой женщиной. Завод ее цистерны получит, конечно, только не тогда, когда им этого хочется, а с опозданием. Но, если бы не ночной сбой на Красногорском отделении да не опоздание той же «России», он бы вмешался более решительно. И все бы прошло тихо-мирно, а он не оказался бы перед... как ее?.. да, перед Капитолиной Николаевной болтуном. А так пришлось Степняку сказать, чтобы «Россию» не держали, отправили из Шумково и вообще постарались ввести «двойку» в расписание. Только, пожалуй, раньше надо было это сделать, до селекторного совещания...
Желнин остановился на высоком каменном крыльце управления, пряча глаза от яркого, слепящего солнца. Перед крыльцом полукругом стояли служебные и личные машины, зеленый сквер за ними поник от зноя, слабо шевелил пожухлой листвой деревьев. Заметив хозяина, из ряда машин выскочила малиновая, сверкающая краской и никелированными частями «Волга», мягко и быстро подкатила к крыльцу, встав в послушном и нетерпеливом ожидании.
Желнин сошел с крыльца, погрузил свое рыхловатое тело в податливое сиденье, сказал шоферу — молодому улыбчивому парню, державшему баранку руля сильными загорелыми руками:
— В «Старый замок».
Больше он ничего не говорил всю дорогу, хотя шофер, поругивая пешеходов, явно вовлекал его в разговор, пытаясь, видимо, объяснить себе: почему это Василий Иванович решил нынче обедать в ресторане, а не дома. Впрочем, дома его, кроме пожилой домработницы, никто не ждал...
Выйдя из машины у подъезда лучшего в городе ресторана, Желнин велел шоферу подъехать минут через сорок и вошел в стеклянную, услужливо распахнутую перед ним швейцаром дверь.
В наполовину пустом зале он выбрал дальний стол, сел спиной к входу — не хотел, чтобы кто-нибудь из знакомых видел его, напрашивался в компаньоны. Заказал подошедшей официантке шампанского, фруктов, потом передумал, ощутив голод, попросил принести немного водки, жареного мяса и минеральной воды. Говорил все это в стол, не поднимая головы, смотрел на фартук официантки, на мясистые ее руки с подрагивающим обтерханным блокнотом. Официантка переспросила, сколько именно водки, ушла. А Желнин отдался невеселым своим мыслям, которые в праздничный для него день явились густой толпой — непрошеные и навязчивые... Странно, но никто на работе не вспомнил о том, что нынче у него день рождения. Это задевало. Конечно, дата не круглая, и заикнись кто-нибудь о его дне рождения, он бы отмахнулся и не терзался теперь. Но никто не вспомнил, все словно воды в рот набрали, даже верная его секретарша, Татьяна Алексеевна, которой он сделал много добра. Напоминать же о дне своего рождения неприлично, это походило бы на подсказку каким-то образом отметить его...
Желнин до сих пор не мог забыть чувства досады и неловкости, испытанного в ту пору, когда, будучи еще начальником Рудненского отделения дороги, на другой день после своего тридцатипятилетия с обидой сказал кому-то из своих подчиненных, что, мол, уборщицам и то дни рождения отмечают, а ему, НОДу, даже открытку на стол не положили. Сказал и забыл. А к вечеру, смущенные и, очевидно, убегавшиеся за день, явились в его кабинет две активистки из месткома — председатель, сухая, желчная женщина в очках, и казначей — с насмешливыми бегающими глазами. Предместкома виноватым голосом стала поздравлять его со вчерашним днем рождения, а ее помощница, не пряча насмешки, прочитала по бумажке какие-то дикие стихи о долголетии начальника и связанном с этим благополучии всего отделения. Потом они сунули ему что-то, завернутое в гремящую магазинную бумагу, и торопливо ушли. Желнин, красный от стыда, стал разворачивать бумагу, под которой оказался деревянный хищник — то ли орел, то ли коршун. Птица эта с кривым клювом и свирепыми глазами с ненавистью уставилась на своего обладателя, и Желнин поскорее сунул ее в самый нижний ящик письменного стола. Позже он размышлял: что же значит этот подарок? Какой смысл был в этой злобной птице, пристальный взгляд которой он все время чувствовал даже сквозь толщу стола?
Обидно, но дочери тоже не поздравили его сегодня, не написали хотя бы пару строк. Это все Еленина работа. Сумела девчонок ненавистницами отца воспитать. А за что, спрашивается? Да, бывал резок, несдержан в словах, но сколько можно терпеть откровенную да еще и воинствующую тупость? Он даже согласен был терпеть и дальше, как делал это все тринадцать лет, что жили они вместе. Но Елена в последние годы стала воевать за какие-то новые права в семье, изводила его насмешками, унижала в присутствии дочерей да еще и ревновать принялась, хотя не было ни малейшего повода. А потом и вовсе задурила: разменяла их трехкомнатную отличную квартиру на две соседних, на одной лестничной клетке, пытаясь, видимо, продемонстрировать мужу полную свою самостоятельность и независимость. И Желнин не выдержал, развелся. Елена год примерно спустя спохватилась, зачастила с визитами в его однокомнатную «келью», плакала, просила простить. Но он остался тверд — начинать все сызнова с этой взбалмошной, опостылевшей женщиной не было сил. «Ну ладно! — пригрозила на прощание Елена. — Катю и Лизу в последний раз видишь». И вскоре уехала с девочками в Подмосковье, оставила лишь адрес в бухгалтерии, для алиментов.
Официантка принесла заказ. Молча поставила все на стол, отошла. Села неподалеку так, что краем глаза Желнин видел ее форменное голубое платье, но не видел лица. А что на нем было — догадывался. Видно, официантку задело, что он ни разу не глянул на нее, не улыбнулся, как это принято в ресторанах. Но ему вовсе не хотелось сейчас кому-то улыбаться — не то настроение.