Жаркие перегоны - Барабашов Валерий Михайлович 15 стр.


Льдом охватило затылок, спину. Нога диспетчера отчаянно жмет педаль.

— Санга! Санга!! Сергеевна, где ты там?!

— Слушаю, Евгений Алексеевич.

— Что с «Россией»? Где поезд?

— На подходе... У входного сигнала, Евгений Алексеевич.

— Перекрывай входной!!! — страшным голосом закричал Бойчук. — Слышишь? Немедленно!! И машиниста, машиниста предупреди по рации!

— Батюшки мои-и!.. — заголосила в то, же мгновение женщина. — Да они вон уже... Ребята, милые мои, тормозите-е! Машинист скорого! Срочно тормозите!

Несколько секунд стояла в кабинете Бойчука гробовая тишина. Зажав ладонями уши, диспетчер сдавил голову, подняв белые, расширившиеся глаза к потолку, но не видя ничего, — звон и грохот опрокидывающегося поезда затопил его зрение, слух, нервы — все его существо. Тело диспетчера сбилось в этот миг в железный ком мускулов, превратилось в отчаянно-мощную силу, и он мысленно посылал эту силу неведомому машинисту «России», страстно молил его сделать все возможное и невозможное, если есть хотя бы мизерная надежда снасти поезд, себя и сотни людей. А воспаленный мозг рисовал ему картины одну страшнее другой, и Бойчук не выдержал — застонал протяжно и глухо, в кровь кусая белые, мертвые губы, тупо раскачиваясь в жалобно поскрипывающем кресле... — Тормозите, милые!

Он опустил ладони, они безвольно поползли вниз, царапаясь о колючую щетину щек, пальцы деревянно, бесчувственно терзали пуговицы рубашки, ворот которой, казалось, навсегда прилип к мокрой шее.

А по коридору уже бежали какие-то люди — к нему, в кабинет, — что-то спрашивали, теребили, заглядывали в опущенное мертвенно-белое лицо, но Бойчук не слышал голосов — грохотал в ушах поезд...

 

«Россия» на большой скорости летела к Санге. Только что кончилась кривая, и поезд, распрямляясь, вытягиваясь в струну, стучал уже по станционным пересечениям. По-прежнему блестели впереди рельсы, четко было видно, что Санга пропускает скорый поезд по главному пути, а на боковом, справа, ждет грузовой, кажется, все те же только что обогнавшие в Шумкове цистерны... Но что это?

— Что это, Санек?

Глаза Бориса — он стоял рядом с Санькой, сидевшим за контроллером, — впились в летящий навстречу путь — на боковой ветке — электровоз ведь может задеть! — торчал хвост черного состава цистерн и, все увеличиваясь в размерах, горел, как красный глаз светофора, кроваво-красный круг ограждения!.. И вдруг леденящий душу, явно теперь уже опоздавший женский крик-мольба в рации:

— Ребята, милые, тормозите-е!..

— Саня, пусти! — крикнул Борис, сталкивая помощника с кресла.

Руки машиниста судорожно крутят колесо контроллера и мертво хватают отполированные до блеска рукоятки тормозных кранов. Перед глазами Бориса прыгают в круглых вырезах стрелки приборов, сдавленная мощными тормозами, стонет в насилии огромная масса поезда, ощутимо теперь, метр за метром, сбрасывающего скорость; резкий запах горячего металла бьет в нос, а черная, грязная, со зловещим красным глазом на раме цистерна все ближе, ближе, и ясно уже, что не остановится родная, надежная «чээска» хотя бы за метр, хотя бы за сантиметр до этого чумазого лиха, кем-то и почему-то не убранного с их пути.

Санька вцепился побелевшими от напряжения пальцами в кнопки сигналов, и электровоз ревет — ревет отчаянно и страшно.

Все медленнее, медленнее скачут под днище локомотива бетонные ребра шпал, все крепче сжимают колеса тормоза... Еще бы немного, еще бы чуть-чуть... Нет, не остановиться!

— Держись, Саня-а! — вырвалось у Шилова, и в ту же секунду раздался глухой, скрежещущий де-то по боку электровоза удар. Вздрогнули, заколотили, подталкивая друг друга, цистерны, — испуг и возмущение железным эхом побежали по черным их горбатым спинам...

 

От сильного толчка Иван Иванович, свесивший во сне руку, тяжелым кулем повалился вниз, на чашки и бутылки молока на столике, обрывая с окна белые занавески. В последний момент он инстинктивно уцепился за матрац, увлек его за собой, и постель смягчила его падение. И в тот же миг, еще как следует не проснувшись, он ощутил под собою, на полу, что-то живое — и сейчас же придавленно, страшно закричала женщина. Иван Иванович вскочил, сдергивая с Ларисы свою постель; с полки вскочил перепуганный Авенир Севастьянович, грубовато оттолкнул толстяка, и тот почти вывалился из купе с матрацем в руках; в следующее мгновение Авенир Севастьянович бережно и неумело поднял с полу Ларису.

— Я спал... вдруг... не пойму, что случилось... Никогда так крепко не засыпал... — говорил Иван Иванович сбегающимся к их купе людям, но его и не слушал никто — взгляды всех были обращены туда, к Ларисе. Женщина каталась с глухим тяжким стоном по узкой своей полке, охватив руками живот, закатывая от боли глаза. «Ой! Ой! Ой!» — беспрестанно повторяла она. Женщины, выталкивая из купе мужчин, захлопотали возле Ларисы, закрыли дверь.

Расталкивая пассажиров, вбежала в купе Людмила, за нею Дынькина; через минуту ее голос тревожно метался по коридору: «Врачи есть среди вас?.. Товарищи, врачи есть? Врача надо!» Но врача в их вагоне не оказалось, и Дынькина убежала в соседний, потом в бригадирский. Вскоре зашипели динамики, и взволнованный мужской голос стал повторять:

— Граждане пассажиры, если среди вас есть врачи, срочно пройдите в вагон номер один. Повторяю...

Пять или шесть человек явились на зов. Пожилая грузная женщина сразу все взяла в свои руки. Женщина эта, оказавшаяся главврачом какого-то роддома, в мгновение ока выпроводила из купе всех посторонних. Отдавала Людмиле четкие и быстрые команды:

— Простыней свежих — побольше! Могут пригодиться, вдруг начнутся роды... Новые есть? Хорошо. несколько комплектов приготовьте. Вода... Титан горячий? Так, в соседних вагонах тоже пусть греют, никому ни капли!.. Так, вы кто? Невропатолог? Ладно, стойте тут, возможно, пригодитесь. Или вот что: идите мыть руки!

Уже с охапкой свежих, похрустывающих простыней Людмила налетела на Рогова. Начальник поезда, в форме, с фуражкой, которую он почему-то держал в руках, стоял у купе, тянул в приоткрытую дверь кудрявую, с изморозью седины на висках голову. Потом, осмотревшись, командирским голосом велел всем посторонним расходиться «и не мешать».

Иван Иванович стоял в коридорчике, напротив туалета, торопливо и неловко затягивался сигаретой, прыгавшей в его пальцах.

— Сплю, вдруг... чувствую, что п-падаю, — слегка заикаясь, в который уже раз рассказывал он сбившимся возле него мужчинам. — И Лариса на п-полу... Бог ты мой! У м-меня вес-то!.. — и он с виноватой и жалкой улыбкой оглядывал себя, потерянно качал головой.

Из купе по-прежнему доносились рвущие сердце стоны, и все взрослое население вагона, замерев сочувствии, прислушивалось к ним, тихонько про себя охая и ахая, желая попутчице благополучно выкарабкаться из опасной этой ситуации, — на свои синяки и ушибы никто почти не обращал внимания. Людмила с Дынькиной выпроваживали в соседний вагон детей с их послушными, безропотно подчиняющимися мамами.

III.

Уржумов и Желнин, стоя посреди кабинета, слушали доклад начальника службы движения Ипатова — широкоплечего, с цыганской шевелюрой и бледным сейчас лицом. Ипатов говорил очень быстро, о четко, поглядывая на стоящего рядом с ним Степняка, как бы сверяя по нему точность информации.

— ...Жертв нет, Константин Андреевич. Помощник машиниста, Ткаченко его фамилия, получил легкое ранение — ударился лбом о стекло кабины, машинист ушиб колено. В вагонах, как сообщил начальник поезда, были многочисленные падения пассажиров с полок, — тяжелых травм, за исключением одной, нет. В первом вагоне беременная женщина...

— Ну и?.. — нетерпеливо спросил Уржумов. — Что с ней?

— Пока ничего не известно. Нашлись в поезде врачи, женщине оказана первая медицинская помощь.

— Пошлите в Сангу нашу «скорую», из больницы, — приказал Уржумов.

— Константин Андреевич, до Санги шестьдесят километров...

— Хоть сто шестьдесят! — Уржумов шагнул к своему столу, надавил клавишу: — Лидия Григорьевна! Начальника медицинской службы ко мне!

Посидел, барабаня пальцами по толстому плексигласу, под которым лежал список телефонов.

— В любом случае мы виноваты перед этой женщиной. И дай только бог, чтобы все у нее хорошо кончилось. А в Санге... Что в Санге? Там, по-моему, и фельдшера нет. Вот что, Ипатов: «скорую» направьте в Новотрубнинск, тут сорок километров, дорога отличная, а «Россию» подтяните туда же. Сам машинист в состоянии это сделать? Электровоз как?

Ипатов повел плечами, снова глянул на молчаливого, поникшего Степняка, но тот даже не поднял головы, хотя и слышал вопрос Уржумова.

— Уточните! — энергично продолжал начальник дороги. — Если не получится своим ходом, отцепите электровоз от цистерн, ведите им «Россию» в Красногорск.

— Ясно, — закивал Ипатов.

— Причину столкновения выяснили?

— Хвост грузового почему-то остался на втором пути... — начал было Степняк, глядя на Уржумова растерянными глазами, но начальник дороги резко оборвал его:

— Слово «почему-то» в моем кабинете произносить не надо, — жестко сказал он. — Это непрофессионально. Разберитесь и доложите как положено.

— Мы не успели еще во всем разобраться, Константин Андреевич. Прошло каких-то... десять — двенадцать минут, как нам сообщили.

— Хорошо, разбирайтесь. — Уржумов знаком подозвал к себе Желнина. — Я в обком, Василий Иванович, возглавьте здесь все. Явится медицина — сделайте, как я сказал, пусть «скорая» летит в Новотрубнинск на всех парах. Все, я уехал.

И крупными, торопливыми шагами Уржумов вышел из кабинета.

IV.

Охватив голову руками, невидяще глядя перед собою в серый линолеум пола, Бойчук хотел сейчас одного: чтобы никто не трогал его, не обращался, просто бы не замечал... Может, час, а может, и два сидел он в конце узкого и темноватого отделенческого коридора на шатком, списанном уж, наверное, стуле, притащенном сюда кем-то из курильщиков...

Сразу же после столкновения поездов в Санге к нему вбежал Беляев, потом диспетчеры соседних «кругов», начальник отделения. Секунды жило в кабинете Бойчука оцепенение; позже кто-то тронул диспетчера за плечо — встань, дескать, — и Бойчук безропотно, ватно подчинился чьей-то руке, видя перед собою испуганно-размытые лица, побрел в коридор. Из кабинетов, пока он шел, все еще выскакивали люди, его коллеги, смотрели на Бойчука сочувственно и немо. Кто-то догнал его в конце уже коридора, пошел рядом, говорил какие-то слова, но Бойчук не слышал ничего.

Остановившись у окна, он долго стоял не шелохнувшись, почти не ощущая своего тела.

Постепенно чувства стали возвращаться к нему, он стал различать желтую стену дома напротив, потом чей-то балкон с яркими цветами и открытой в комнату дверью. Из двери вышла старая женщина с болонкой на руках, оперлась о перила, стала смотреть вниз, на шумную улицу; болонка тоже свесила лохматую белую голову, потешно вертела черным носиком. Наверное, эта женщина и ее болонка окончательно вернули Бойчука к жизни, потому что в этот момент он с новой силой представил происшедшее на своем участке, и нервное напряжение последних часов потребовало разрядки, выхода. Поездной диспетчер плакал, сам стыдясь непрошеных своих слез, отворачивая лицо к окну и в то же время ощущая, что слезы успокаивают, возвращают ему силы. Но он все же старался унять их — говорил себе через короткие вздрагивающие паузы: «Ну что... ты... Женя... Зачем?.. В самом-то... деле...»

Снова кто-то подошел к нему, стал рядом. Потом положил руку на плечо:

— Все живы, старик, успокойся.

Бойчук не ответил, никак, казалось, не среагировал на услышанное, только по-прежнему горько покачивал головой...

Подошел Исаев, долго стоял молча, тяжело о чем-то думал. Протянул тоскливое, неопределенное «да-а...» и ушел, оставив в ушах Бойчука скрипучие свои грузные шаги.

Час, а может быть, два сидел в конце отделенческого коридора Евгений Алексеевич Бойчук, хорошо, конечно, понимая, что с этого момента начинается для него какая-то совсем другая жизнь...

V.

Санька, с перевязанной головой, все еще толком не пришедший в себя, стоял вместе с Борисом у электровоза с той стороны, где «чээска» врезалась в цистерну. Вдоль всего зеленого бока локомотива тянулась длинная — глубокая и черная — полоса-вмятина, притягивая глаз, заставляя думать, что будь у поезда скорость чуть больше, или займи эта хвостовая цистерна чуть больше места на пути, и тогда бы...

Голоса пассажиров, что собрались сейчас у электровоза притихшей толпой, были негромкие, сочувствующие. Какая-то женщина было зашумела, принялась ругать железнодорожников, но на нее зашикали, показывая глазами на раненого помощника машиниста.

Бинт на Санькиной голове промок, краснел свежим пятном, и Людмила, пробившаяся через толпу, стала звать его на перевязку в вагон. Санька заотмахивался, улыбаясь, и неловко, одной рукой обнимал девушку, хорохорился, чувствуя на себе всеобщее внимание.

— Иди, иди, парень, — подталкивал Саньку пожилой гражданин в белой летней фуражечке. — Кровь-то, гляди, проступает, не случилось бы чего.

— Конечно, чего геройствовать!

— Не шути с этим, сынок!

— Веди, веди его, девушка!

Голоса были дружными, заботливыми, и Санька подчинился, пошел вслед за Людмилой, она, как маленького, вела его за руку.

Какая-то старушка, в длинной черной юбке, в белом головном платке и просторной кофте, припала друг к Санькиной груди, запричитала:

— Ой, спасибо тебе, внучек! Ой, что бы было с ми, господи-и...

— Да ладно тебе, бабка! Чего завыла?!

— Ну, устроила старая поминки!

— Чуть-чуть не считается! — закричали враз несколько молодых голосов.

Людмила первой шагнула на высокую ступеньку, не выпуская Санькиной руки, помогая тому подняться.

Выглянула в тамбур Дынькина, заахала, замахала на Людмилу руками — что ж она, бессовестная, держит человека, его ж перебинтовать надо!

Все трое вошли в их маленькое купе-спаленку. Проводницы осторожно принялись разматывать кровавый бинт, наперебой спрашивали: «Не больно?.. А так?..», и Санька терпеливо жмурился под их ласковыми руками, говорил бодро: «Нет, ничего... А вы когда назад, девчата?.. Через две недели?.. Ох ты, больновато что-то!.. Люда! Так я тебе сказать хотел... Вы числа тринадцатого июля в Красногорске будете, да? Я приду к поезду, ладно? Узнаю, когда «Россия» приходит...»

— Ладно, ладно, — кивала торопливо Людмила. Со свежей повязкой Санька спустился вниз, протискался к Борису. Окружившие того мужчины рассудительно толковали:

— Могло быть, конечно, хуже.

— Ночью б летели — сидеть электровозу на цистернах.

— Они хоть порожние?

— Да порожние, говорят. А если б с бензином или еще с чем?!

Все тот же гражданин в белой фуражечке, разбирающийся, видно, в технике, спрашивал Бориса:

Назад Дальше