Да, за двадцать лет в Америке было уничтожено шестьдесят миллионов бизонов. Пройдет несколько десятков лет и совсем не станет уссурийского тигра. И тогда скажут:
Эти перефразированные строки Капланов произносил вслух с грустью и болью.
Вспоминались рассказы старого тигролова Алексея Козина, отца Федора, что лет двадцать пять назад «шла сюда ходовая тигра» и что здесь в тайге нетрудно было встретить группы молодых тигров по семь-тринадцать зверей, которые соединялись из нескольких выводков. О массовых переходах тигров рассказывал Арсеньеву и Дерсу Узала.
Капланов знал, что Арсеньев проявлял особый интерес к тигру.
«Я расспрашивал о тайге и ее четвероногих обитателях, — писал известный путешественник. — Больше всего меня интересовал тигр. Он казался мне каким-то особенным существом, и я начинал его почти так же боготворить, как и амурские туземцы».
В те времена тигр в тайге не был редкостью. Известно, что в первые годы существования Владивостока были случаи нападения тигров на лошадей. До сих пор в городе сохранилось название «Тигровая сопка». И на гербе Владивостока был изображен тигр…
Что же надо делать сейчас? Прежде всего остановить отлов тигрят. Поголовье тигров почти не росло, взрослых тигров отстреливали, молодняк вылавливали для зоопарков. Капланов обратился с письмом в ряд научных и общественных организаций, прося поддержки в установлении запрета на отлов и отстрел тигров. Но пока что время шло, а тигров все убивали.
«Нет, не может быть такого, — писал Капланов приятелю, — чтобы в нашей стране исчезли последние редкие звери. Они должны сохраниться. Люди будущих поколений еще станут любоваться могучим красавцем — уссурийским тигром, которого полудикие племена совсем недавно считали своим божеством».
Тигр был украшением природы. Бороться за него — значило защищать природу. И Капланов знал: он не успокоится до тех пор, пока не добьется узаконения всех необходимых мер по охране и восстановлению этого редкого, дивного зверя.
Глава десятая
ЛЕТО НА ФАТЕ
В середине апреля Капланов выехал на реку Фату. Здесь он должен был провести наблюдения за изюбрами. Уже в начале мая на скалах, над рекой, зацвел рододендрон даурский, лиственница стала распускать хвою, а долина и склоны сопок покрывались зеленой дымкой от пробуждающейся листвы деревьев.
В один из майских дней Капланов поднялся на главный хребет.
Воздух был прозрачен, сопки проглядывались далеко. К западу, в верховьях Колумбэ, виднелся снежный покров. Но на восточном склоне, вплоть до побережья, весна шла полным ходом. От цветущего рододендрона сопки местами казались лиловыми. Кое-где зацвела черемуха, на скалах зажелтели японские маки. Капланов, вглядываясь в синеющие дали, полной грудью вдыхал напоенный весенними запахами воздух. Он чувствовал какой-то особый подъем сил и в то же время глубокое успокоение.
Нередко в такие минуты он вспоминал слова Пржевальского: «Сколько раз завидовал пролетавшему в это время мимо меня грифу, который может подняться еще выше и созерцать панорамы еще более величественные. Лучше делается человек в такие минуты! Словно поднявшись ввысь, он отрекается от своих мелких помыслов и страстей. Могу сказать, кто не бывал в высоких горах, тот не знает грандиозных красот природы!..»
Капланов, окидывая взглядом бесконечное сплетение сопок, думал о красоте и своеобразии этой горной страны. Борьба стихий, которая разыгрывалась здесь, — воздушных течений, несущих из глубины Сибири зимние стужи и летний зной, а со стороны Тихого океана — влажное морское дыхание с туманами и дождями — во многом объясняла особенности природы края. Сухой горняк, дующий с материка, воевал с насыщенным влагой муссоном, и то один, то другой с определенным постоянством одерживал верх. Муссоны всегда побеждали летом, умеряя в сопках жару и нагоняя свирепые грозы и страшные ливни, от которых вздувались и выходили из берегов горные реки, а наводнения нередко охватывали огромные площади.
Заповедник лежал по среднему Сихотэ-Алиню, и здесь можно было наблюдать все разнообразие растительного и животного мира края, словно специально собранное в этом месте. Такие резкие контрасты в природе уже не встречались ни к югу, ни к северу от заповедника. Смещение северных и южных форм здесь бросалось в глаза чуть ли не на каждом шагу.
И хотя теперь Капланову уже не казались удивительными слова Пржевальского, что «охотничья собака отыскивает вам медведя и соболя, но тут же рядом можно встретить и тигра, не уступающего по величине и силе обитателю джунглей Бенгалии», — он не переставал находить для себя что-то новое в уссурийской тайге.
Он все больше привязывался к этому краю. Он уже знал, что сохранить для будущих поколений изумляющую красоту дальневосточной земли можно именно здесь, в заповеднике. Ведь заповедники создавались навечно для того, чтобы люди коммунистического общества увидели нетронутые богатства природы во всем их великолепии. А какая это была огромная радость — открывать тайны природы, которые она глубоко и упорно прятала, и тем самым отдавать до конца все свои силы народу.
Теперь он понял, почему заболоченная тайга Васюганья, где нет и намека на роскошь и разнообразие уссурийских лесов, казалась ему в свое время лучшим местом в мире. Ведь и то и другое было Родиной, и человек, глубоко познавая свою страну, не мог не полюбить каждый ее уголок.
И как же эта обширная родная земля в тайге, болотах, степях, горах была ему дорога!
С хребта он спускался в долину сумерками. В тайге однообразно, монотонно — «кух-кух, кух-кух» — кричали иглоногие совы. В воздухе над полянами слышался резкий свистящий звук. Это вибрировали крылья даурских бекасов: они стремительно падали вниз, а потом круто взмывали вверх. Местами на большой высоте еще продолжали тянуть вальдшнепы. Иногда с мелодичным звонким свистом пролетали кулики-кроншнепы.
В долинных лесах птичий гомон уже затихал, хотя тайгу все еще оглашали посвисты и цоканье дроздов.
Встретились изюбры, они тоже спускались по склонам в долину, где паслись ночью. Под прикрытием предрассветного тумана изюбры наутро снова возвращались к вершинам сопок. Там, никем не тревожимые, они оставались на дневных лежках.
В тайге было сухо. Вершины деревьев от порывов горняка глухо шумели. Горняк обычно расходился к вечеру.
Капланов думал, что пришло время майских палов, от которых здесь ежегодно выгорали целые массивы лесов. Пожар возникал из-за самых разных причин: от удара молнии в дерево, поджога, плохо затушенного костра, от небрежно брошенной спички или папиросы. Но мог ли Капланов представить, что на этот раз он сам станет невольным виновником лесного пожара?
Поужинав, он собирался ложиться спать, как вдруг заметил в окошке красноватый отблеск пламени, прыгающего среди кустов.
Выскочив из дому, он увидел, что из печной трубы вылетают рои искр. Видно, упала одна на сухую хвою, и недалеко в мелком ельнике загорелся валежник.
Капланов стал забивать огонь ветками и забрасывать землей. Но ветер раздувал пламя, и оно с треском быстро пошло вверх по склону.
Через несколько часов напряженной борьбы с огнем Капланов понял, что приостановить пожар ему не удастся. Он задыхался, кашлял, хватал ртом удушливый дым, он выбивался из последних сил, но все было напрасно — огонь перебрасывался на новые участки.
Испуганные звери спасались бегством. Сравнительно спокойно отнеслись к пожару только изюбры. В дыму вблизи линии огня Капланов увидел крупного самца-изюбра, который неторопливо направился к реке. Через минуту зверь отрывисто тревожно рявкнул — у него получилось что-то вроде короткого звука «гау» — и ушел через воду в тайгу, продолжая на ходу взлаивать. Пробежал лось, мелькнула кабарга, по веткам скакали белки, прыгала харза. Шумно, ломая валежник, пронеслось кабанье стадо.
Пожар ширился, вздымая зарево и наполняя глухим шумом ночную тайгу.
Продолжался он неделю, пока его не погасил ливень. Тайга выгорела почти на пять километров по склону.
Капланов горевал, что не смог справиться с огнем, но что он мог — один!
В эти дни палы возникали во многих местах заповедника. С хребта было видно, как дымилось в Усть-Серебряном и где-то далеко на западе, в верховьях Имана.
Земля на пожарище обнажилась, и вскоре здесь появилась масса канюков, луней, коршунов, которые отыскивали на горельнике мышей и бурундуков.
После ливня вода в Фате поднялась на тридцать сантиметров. В горах выпал снег. Между сопками долго бродили туманы.
Капланов в полукилометре от избушки построил лабаз для наблюдений за изюбрами и установил корыто с солью. В первую же ночь к солонцу пришли звери.
На рассвете в корыто сел филин, пошевырялся клювом в соли, потом слетел на землю и долго, склонив набок ушастую голову, с удивлением разглядывал подошедшего человека.
В двадцатых числах мая в тайге появился мокрец. Тело от укусов постоянно зудело. Много было в этом году и клещей.
Капланов обычно ходил изюбриными и медвежьими тропами. У медведей в июне начался гон, и он однажды на тропе встретил медведицу и бегущих за ней на некотором расстоянии друг от друга трех медведей. Притаившись за деревом, Капланов пропустил их мимо себя. Звери не обратили на него никакого внимания. Через полчаса, продолжая идти по медвежьей тропе, он увидел впереди себя еще одного крупного медведя-самца.
Нужно было запастись продовольствием, а на отопрел медведей у него имелось разрешение. Капланов убил зверя с первого выстрела. Пока свежевал медведя, наступил вечер, и ему пришлось заночевать возле своей добычи.
Ночью, сидя у костра, он услышал короткий, похожий на крик изюбра, рев. Однако рев был без характерного для оленя перелива. Он повторился трижды. Капланов с волнением подумал — не тигр ли это? Он вспомнил рассказ Козина, как тигр для того, чтобы подманить изюбра, пытался подражать его реву.
На другой день, управившись с тушей медведя, он хотел было пойти осмотреть то место, откуда слышался рев, но неожиданно хлынул дождь, который смыл всякие следы.
По вечерам Капланов недалеко от своей избушки ловил рыбу. На удочку попадались чаще всего ленки до трех килограммов каждый.
В конце июня по реке стали подниматься сима и голец. Голец ловился особенно хорошо в ямах.
Однажды, идя с удочкой вдоль ключа Медвежьего, Капланов заметил на берегу около небольшого водопада сильно помятую каким-то зверем траву. Нагнувшись, он неожиданно увидел на песке отпечаток лапы тигра. Зверь отдыхал у самой воды, вероятно, спасаясь под брызгами водопада от мошек и комаров. А может быть, тигр ловил здесь рыбу.
Капланов представил себе, как охристо-оранжевая с темными полосами огромная кошка, терпеливо ожидая и не двигаясь, лежит на берегу, не спуская глаз с воды, и вдруг, завидя подплывающую рыбу, проворно хватает ее когтистой лапой. Временами зверь опускает голову в воду, затем долго отфыркивается. Или входит в ручей и, осторожно ступая по дну, отыскивает притаившуюся у камней рыбу.
Внимательно изучив следы, Капланов определил, что это был Косолапый. Не раз уже пересекались в тайге их пути. А теперь тигр пришел и сюда, на восточный склон хребта.
Начиналось лето. Всюду цвел чубушник. На лужайках, среди дубняка, уже розовели пионы. Источали нежный аромат ландыши. На сухих полянках начала распускать свой ярко-кирпичный с крапинками венчик лилия даурская, а берега ключей стали лиловыми от цветущей хохлатки гигантской. Зацвели лимонник, актинидии, бархат, виноград амурский.
Капланов с наслаждением наблюдал цветение природы. Все казалось важным и интересным: и первые поршки молодых рябчиков, и нерест ленков в реке, и лёт желтых и синих махаонов, когда они роями собираются на сыром песке, и зацветание багульника.
По плану научных исследований Капланов должен был теперь заняться изюбром.
С появлением мошки в конце июня изюбры перекочевали к вершинам гор, где было прохладнее и чаще веял ветерок. Воду они находили в падях и поэтому перестали спускаться в долины. С биноклем и фотоаппаратом шел за ними Капланов на бескровную «охоту». Он изучал образ жизни животных, их питание, узнавал, какие растения были излюбленным кормом изюбров.
Изюбр оставался одним из основных промысловых зверей края, и в задачи заповедника входило быстрее восстановить его поголовье.
Два главных врага были у изюбра в тайге — волк и браконьер. Но там, где появлялся тигр, волки обычно исчезали. А тигр истреблял много меньше изюбров, чем волки. Притом способ охоты тигра был таков, что он не распугивал изюбров.
Нередко бродили по тайге и стаи домашних собак, которые также нападали на изюбров и особенно на их молодняк — «сайков». Летом население таежных поселков не считало нужным кормить собак, даже охотничьих лаек, надеясь, что они сумеют прокормиться в тайге.
Но самым страшным врагом изюбра был, пожалуй, все-таки браконьер.
В дореволюционное время охотники на лыжах «заганивали» изюбров по глубокому снегу и у живых зверей вырезали хвосты, сушили их и сбывали в Китай, где они использовались в виде приправы к кушаньям как деликатес. Искалеченных изюбров бросали на произвол судьбы, и те обычно погибали. Капланову рассказывали, что только двое охотников за зимний сезон добывали здесь двести оленьих хвостов.
Китайские купцы покупали также желчь медведя, сухожилия ног изюбра, мускусную железу кабарги, усы и челюсти тигра. Китайско-тибетская медицина высоко ценила все это как лекарственные средства, и большой спрос на них заставлял безжалостно истреблять диких животных.
Но чаще всего изюбров уничтожали из-за пантов. В пантовку быков подкарауливали на солонцах и у берега моря, куда изюбры приходили солонцевать. С помощью собак их загоняли в море, потом набрасывали арканы и убивали, чтобы срезать панты, или держали до отрастания рогов, а потом все равно уничтожали.
Раньше у промысловиков в большом ходу были «лудевы», изгороди, которые тянулись на многие километры и имели лишь несколько узких проходов. В этих проходах находились замаскированные сверху ловчие ямы. В них попадались изюбры, кабарга, косули и другие копытные звери.
Факты хищнического истребления животных в дальневосточной тайге не раз с возмущением приводил Арсеньев.
Он писал, что в лудеве, которую он осматривал, было двадцать две петли, в четырех петлях оказались мертвые кабарожки: три самки и один самец. Промысловики оттащили самок в сторону и бросили на съедение воронам. На вопрос, почему бросили пойманных животных, они ответили, что только самцы дают ценный мускус, который можно продать в Китае по рублю за штуку. Что же касается мяса, то и одного самца с них довольно, а завтра они поймают еще столько же. По словам промысловиков, в зимний сезон они убивают до ста двадцати пяти кабарожек, из которых семьдесят пять процентов — маток.
«Грустное впечатление вынес я из этой экскурсии, — заключил Арсеньев. — Куда ни взглянешь, всюду наталкиваешься на хищничество. В недалеком будущем богатый зверьем и лесами Уссурийский край должен превратиться в пустыню».
Капланов часто задумывался над этими словами Арсеньева. Он сам убедился в серьезных последствиях варварского отношения к природе.
Мало стало и соболя в Сихотэ-Алине. Сейчас он встречался здесь лишь одиночками под самым хребтом, среди россыпей гольцов, больше в западной стороне заповедника. А ведь когда-то дальневосточная тайга славилась соболем.
Вылавливали его здесь всякими способами. Лишь при одной промысловой избушке стояло до пятисот соболиных ловушек-кулемок. Промысловики ежедневно обходили их, настораживали, ставили петли. Иногда ловили беременных соболей, так как их эмбрионы считались целебными.
Переселившиеся сюда староверы, кроме лова в капкан и петлю, применяли еще гон. Идя по следу соболя, находили место, где он прятался. Приставляя сеть к дереву или норе, выгоняли соболя стуком или выкуривали. Нанайцы ставили на соболя луки-самострелы.