– А... мне... мне... – проблеял он, моляще протягивая руку.
Виктор отмахнулся:
– Погоди, Павел сейчас выйдет.
– Не мог... не мо-гу... – начал было стонать Грачевский, но Виктор показал ему кулак, и актер умолк, только на щеки выползли две большие, словно бы сценические, словно бы глицериновые слезищи. «Вот напился, ужас!» – брезгливо подумал Шурка.
Да, на столе аккуратно стояли две пустые бутылки. От закуски остались одни засаленные газетки.
Пролетарии исчезли.
– Те двое – сбежали, что ли? – удивился Шурка.
– Никуда они не сбежали, здесь они, – загадочно ответил Виктор. – Ты их не видишь, зато они тебя видят. Понял?
Почему-то Шурке показалось, что Виктор посмотрел на него с угрозой. И этот взгляд долго еще преследовал его, в спину словно бы ствол ружейный уткнулся. Не то чтобы Шурка знал, что тогда испытывает человек, но между лопатками отчетливо заныло. И еще ведь где-то бродили Викторовы боевики... может, даже с револьверами...
Шурка вздохнул спокойно, только добравшись до дома. Там тетя Оля ворчала на Сашеньку, которая умудрилась невесть где потерять список угощений, нужных для завтрашнего приема гостей, а потому из гастрономического магазина доставили вовсе не то и не в тех количествах. Языкастая Сашенька против обыкновения не спорила и только опускала глаза, почему-то не краснея, а бледнея. Отец с независимым видом прошел через гостиную с томиком Бальмонта в руках, засел в своем кабинете и в дамские дрязги не вмешивался. За дверью кухни мелко хихикала Даня и крупно похохатывал ее кавалер-водовоз.
Шурка на цыпочках ходил по квартире, украдкой таскал с забытого в столовой блюдца тоненько нарезанный, уже заветрившийся тускло-желтый сыр, дышал родным воздухом и чувствовал себя необычайно счастливым оттого, что он дома. Он – дома! И никогда, никогда в жизни не пойдет больше с Мопсей никуда, даже на благотворительный бал!
В том же состоянии покоя и счастья он отправился спать. Однако ночью привиделся ему несчастный советник Тамбовского губернского управления Гаврила Луженовский, убитый «эсеровской богородицей» Марией Спиридоновой. Окровавленный, бледный, он грозил Шурке щепотью, в которой сжимал темную свинцовую пулю, и бормотал:
– Вот и с тобой то же будет, песик-братик!
Шурка проснулся со слезами, до утра больше не спал, и не случалось в его жизни ночи ужасней.
До сих пор не случалось, это верно, но у Шурки все еще было впереди...
* * *«Берлин. Интерес публики к русской кустарной выставке растет: ежедневно бывает до двух тысяч посетителей, продается экспонатов ежедневно на сумму до десяти тысяч марок. 13 февраля выставку посетила кронпринцесса».
Санкт-Петербургское телеграфное агентство
«Кампания некоторых петербургских газет в пользу образования военного союза между Россией, Францией, Англией, Германией и Италией для раздела между этими государствами Австро-Венгрии носит весьма странный характер... Проект императора Вильгельма не соблазняет ни Россию, ни Францию, ни Англию, и дипломатия этих государств считает его мертворожденным».
«Русское слово»
«Бомбей. Страховые общества встревожены частыми пожарами в хлопчатобумажных складах. Полагают, что возникновение в последнюю неделю девяти пожаров произошло вследствие поджога».
Санкт-Петербургское телеграфное агентство
* * *– Десятилетие, прошедшее со времени японской войны, наводит на грустные размышления, господа.
– Пораженческие настроения, Дмитрий Дмитриевич, пораженческие!
– А по-моему, самая обыкновенная трезвость мыслей.
– А у меня мысли что, пьяные? – обиделся Савелий Савельич Савельев, неприязненно глядя на гостя.
Нынче к чаю был зван человек, которого Савельев, дай ему волю, может, и не убил бы, но точно пинками бы выдворил если не за пределы России, то уж за пределы Энска – всенепременно. И на порог бы к себе никогда не пустил, кабы не каприз любимой, единственной, нежно лелеемой доченьки и не потачка глупой бабы – ее матери. И что в нем Варька нашла? О господи, вот же наказание! В глазу монокль, в руках не палка, не трость, а бессмысленно короткий камышовый стек. Якобы внутри должен прятаться стилет для защиты от могущего быть нападения врагов, но ведь с одного взгляда видно, что парень трусоват, будь у него в стеке даже пушка, он все равно бросится наутек даже от самого полудохлого вражонка! А эти его проборы... То посередине головы, то сбоку – совсем за ухом, то вовсе волосы назад зачешет да так смажет фиксатуаром, что они колом стоят! Ферт какой-то, вот и все. Всего-то и достоинств у человека – звучная фамилия, далекое, почти неразличимое во тьме времен родство со знаменитым писателем да умение нанизывать слова, словно бусины на веревочку. Право слово, горлопан площадной, а не боевой офицер, пусть и находящийся в отпуске для излечения! Таким же утонченным словоблудием отличается задушевный приятель Савельева Костя Русанов, то есть, извините, Константин Анатольевич. Но ведь, известное дело, – что дозволено Юпитеру, не дозволено быку-с...
Между прочим, родова аксаковская давным-давно вся поизмельчала. Нет, внешне они – люди, как любит говорить друг-приятель Костя Русанов, весьма импозантные. Дмитрий и сам высок, а уж отец его, тоже, между прочим, Дмитрий Дмитриевич, отличался вовсе ростом удивительным. К тому же держался очень прямо, что еще больше его стать подчеркивало. У него даже прозвище было le grand Dimitry. Однажды, когда он сидел в первом ряду театра на каком-то представлении, сзади раздались возгласы: «Сядьте, сядьте!», и Дмитрий Дмитриевич, чтобы успокоить публику, встал во весь рост, что вызвало аплодисменты... Матушка, Маргарита Владимировна, принадлежала к числу тех дам, за которых испокон веков «лилось много крови, много песен», и, как это ни странно, le grand Dimitry, даром что был известный прокурор, производил при ней очень недалекое впечатление – этакого «мужа королевы». В конце концов Аксакову-старшему сие положение надоело, и он покинул семью, перевелся в Москву. После нескольких лет прожигания жизни во всех увеселительных заведениях второй столицы Российской империи он женился на танцовщице, которая вскоре пустила его по миру. Маргарита Владимировна сочла, что жизнь даже в провинциальном городе теперь не для нее, и уехала в Щеголево, прелестную свою родовую деревню неподалеку от Балахны. Там она жила истинной королевой, окруженной поклонением окрестных помещиков и жгучей неприязнью, не сказать – ненавистью, их жен. Впрочем, на общественное мнение ей было наплевать.
А вот у Савельевых начиналась жестокая головная, сердечная и даже зубная боль, когда они задумывались о том, что придется породниться с таким семейством. К тому же, учитывая, что Аксаковы жили если и не мирским подаянием, то более чем скудно, они не могли изгнать из голов мысли о том, что Варька – богатая невеста, а после смерти отца станет раз в десять богаче, и такая невеста – желанная добыча для любого авантюриста, тем паче – такого нищего краснобая, как Дмитрий Аксаков... Больше всего на свете они желали бы никогда и ничего не знать об Аксаковых.
Сам Савелий Савельев жил по принципу «нраву моему не препятствуй», однако против Вари был бессилен. Терпел и со страхом прозревал дочкино будущее.
– Понимаете, Савелий Савельевич, – проповедовал между тем потомок le grand Dimitry, алчный охотник за приданым савельевской наследницы, – за целые столетия наш омертвелый в обрядах бюрократизм отдавал сам себя гипнотическим внушениям о том, что все благополучно, что нас никто не посмеет тронуть, что мы всех устрашим одним видом, и поэтому нет нужды готовиться к войне. По крайности, достаточно только делать вид, что мы готовы.
– Какая война, Дмитрий Дмитриевич, вы о чем? Зачем нам такие страсти-ужасти выслушивать? – всплеснула руками Марья Ивановна, супруга Савелия Савельевича.
Вот! Баба, а понимает!
Но этот, кавалер-то наш, разошелся, словно тетерев на току:
– Японцы дали нам жестокий урок. А он на пользу нам послужил, скажите? Этот вредный самогипноз до сих пор продолжается. На нем основана наша национальная беда. Мы по-прежнему думаем, что унаследовали от предков всемогущее государство, неприступное, как слон среди мелких зверушек, и потому беспокоиться нечего – шапками, мол, закидаем! Но та же японская война показывает, что величие наше во многом, к сожалению, мнимое.
– Что, думаешь, не выстоять нам против германца? – неприязненно, уже с трудом сдерживаясь, проговорил Савельев.
– Будущее покажет, – пожал плечами Дмитрий. – Хочется верить, что с первых же залпов всю гвардию не повыбьют, у нее еще будет время показать и строевую выучку, – в голосе отчетливо прозвучала горькая насмешка, – и умение цеплять аксельбанты.
– Охти мне! – прошептала до смерти перепуганная Марья Ивановна, глядя то на багровеющее лицо мужа, то на бледного Дмитрия, то на Варю, глаза которой так и перебегали с лица отца на лицо жениха.
Савельев едва не задохнулся – до того разозлился.
– Вы, Дмитрий Дмитриевич, младоваты еще летами с таким презрением о русской гвардии судить. Пороху не нюхали-с!
– Простите меня, Савелий Савельевич, но и вы тоже его не нюхали-с, – твердо («Нагло!» – решил Савельев) проговорил Дмитрий Аксаков.
Из глаз Савельева вылетели две молнии и, конечно, испепелили бы наглеца на месте, однако Варенька прикрыла жениха собой и с наигранной веселостью засмеялась:
– А вы знаете, как Олимпиада Николаевна немцев боится? Ну, ты ее должен помнить, Митя, это тетя Сашеньки Русановой, – пояснила она Дмитрию, который славился своей забывчивостью и оттого не единожды попадал в неловкие положения. – Мы у них в Доримедонтове гостили, помнишь? Ну, она немцев даже не боится, а ненавидит, и ненависть ее – сущая мания. Ей повсюду мерещатся германские козни, чуть что не так, значит, это действие каких-то темных немецких сил. Спорить с ней бесполезно! Вильгельм-де подкупает ее горничных, которые по его заданию доставляют Олимпиаде Николаевне всевозможные неприятности, чаще всего новые чулки рвут. Да и лекарства из аптеки тоже в любой момент могут быть подменены какой-нибудь отравой.
– Чушь какая, – пробормотал Дмитрий. – Удивляюсь, как ты с Русановыми дружишь? Сашенька твоя с ее страстью к какому-то смазливому актеру... В детстве она была и то разумней, чем теперь! Отец, у которого роман с актрисою... Какие-то пошлости! Теперь еще тетка полубезумная. Больно нужна она Вильгельму, чулки ей рвать!
– Молоды вы еще судить о людях, жизнь поживших, тем паче наших добрых знакомых, – проскрежетал Савелий Савельевич, не замечая, что повторяется, сдерживаясь уж вовсе из последних сил и ничего так не желая, как швырнуть в Аксакова медный шандал с задымившейся свечой. – Между прочим, ваш монокль-с весьма пруссаками любим, знаете-с? Вроде бы русскому офицеру негоже...
– Что касается моей молодости, – перебил Дмитрий, который был упрям, как некое животное с длинными ушами и хвостом метелкою, и никогда не умел вовремя смолчать, – я, конечно, в 1904 году не дорос еще воевать, зато отлично помню поговорку народную, которая тогда ходила: «Воюют макаки и кое-каки!» Не приходилось слышать, господа? А мне – да, и неоднократно. Нетрудно догадаться, кому какой эпитет принадлежит. Честное слово, я бы предпочел называться макакою... Боюсь, что новая война тоже окажется войной кое-каков с превосходящими силами противника!
– Окстись, батюшка! – замахала руками Марья Ивановна. – Неужто будет война?! И с кем?!
– Никакой! Войны! Не! Будет! – взревел Савелий Савельевич, вскакивая. Тяжелый стул с грохотом упал.
– Ой, мы чуть не забыли! – так и подскочила Варя, понимая, что пора уносить ноги, не то быть ее неуживчивому возлюбленному биту. – Мы же собирались сегодня посмотреть в Художественном электротеатре программу. Нынче два «Фарса» и сверх программы – три «Танго». Картина «Танго» поставлена три раза по желанию публики ввиду исключительного состава артистов, исполняющих модный танец.
– Что ж это за танец такой, танго? – Марья Ивановна вовсе не была такой уж глупой, какой привыкла себя подавать. Просто она знала, что мужу очень нравится считать ее гусыней, ну и на здоровье! Сейчас она изо всех сил изображала интерес, которого вовсе не испытывала, только бы отвлечь внимание Савелия от дочкиного жениха, смягчить отцовский гнев.
– Красота неописуемая!
– Редкостная чепуха! – в один голос подали взаимоисключающие реплики Варя и Дмитрий, взглянули друг на дружку возмущенно и расхохотались.
– Погоди, помолчи! – махнула рукой Варя и затараторила: – На Полевой улице, дом 73, открылись курсы танцев Мишель-Михайленко. Вот, я списала объявление! – Она вытащила из карманчика юбки листок и с выражением прочла: – «Настоящий балетный и национальный «Танго» и бальный менуэт. Прием ежедневно во всякое время». Ну, бальный менуэт нам вроде ни к чему...
– А по мне, лучше менуэт изучить, чем бродить, цепляясь друг за дружку, вихляясь ногами, в вашем танго, – возразил Дмитрий.
– Как это – ногами вихляясь? – удивилась Марья Ивановна.
– Да вот так! – Дмитрий порывисто вскочил и принялся выписывать по полу восьмерки, неуклюже цепляясь носком за носок. – Кавалер вот этак стоит, а дама вокруг него крендельки пишет. И поза у них самая дурацкая: щека к щеке.
– Ты что? – обиженно спросила Варя, и носик ее покраснел. – Не хочешь танцевать со мной щека к щеке?
«Вот я и правда дурак!» – ужаснулся Дмитрий и тотчас, как ему показалось, нашел, как вывернуться из положения:
– Между прочим, кайзер Вильгельм издал приказ, запрещающий офицерам германской армии танцевать этот «похотливый и возмутительный танец», если на них надет мундир. А я все же в мундире, хоть и другой империи...
– Похотливый и возмутительный? – простонала Марья Ивановна. – Варька, не смей туда ходить, на поганые курсы...
– Кайзер Вильгельм запретил? – перебил ее Савелий Савельевич, который от неприязни к Аксакову вовсе голову потерял. – Ничего! Что немцу смерть, то русскому здорово! Учись, Варька, свой танго танцевать. А коли кавалер твой не желает, – последовал лютый проблеск очей в сторону молодого человека, – мы другого найдем!
Дмитрий, не ожидавший такого демарша, растерянно хлопнул глазами, выронил монокль и жестоко насупился.
Ага! Обиделся? Ну так я тебя еще пуще обижу! Савелий Савельевич и сам не понимал, что его так разобрало. Из-за какой-то пляски, пусть и иноземной, пусть и заморской (танго ведь изобрели в Аргентине, а это, кажись, страна заморская... а впрочем, Савелий Савельевич сызмальства в географии не силен был, так что извините великодушно, коли что напутал!), жених готов поссориться с невестой? Вместо того чтобы взять да и доставить ей удовольствие? Такое не помещалось в савельевской голове.
Нет слов, в его доме нравы были самые патриархальные, и супруга его, глупая гусыня, твердо была приучена к месту. Однако (положа руку на сердце) единственную по-настоящему счастливую пару он наблюдал там, где муж полностью находился под каблуком у супруги. Для себя Савелий Савельевич, разумеется, подобного никогда бы не допустил, однако для Варьки находил такое положение вполне приемлемым. Так что пускай жених привыкает к своему месту! И, глядя то в готовое накукситься лицо дочери, то в замкнутое лицо Дмитрия, он рявкнул:
– А коли не по нраву тебе танго с Варькой танцевать, то вот он – бог, а вот он – порог!
Дмитрий вылетел из столовой, даже не оглянувшись. Марья Ивановна беспомощно прижала руки ко рту.
Варя с ужасом смотрела на отца.
– Ничего, – пробурчал Савельев, уже несколько остынув и начиная понимать, что наломал, пожалуй, дров преизрядно, на целую поленницу хватит. – Воротится, никуда не денется! А не воротится, так оно и еще лучше!
* * *Проводив Шурку Русанова, а потом и девушек, Виктор вернулся в подвал за Павлом, и вскоре они проходными дворами выбрались на Жуковскую улицу. Павел с явным наслаждением снял очки, спрятал их в карман и потер покрасневшую переносицу. У него оказались глубоко посаженные серые глаза.