Из Михайловского дворца, где были слышны взрывы, почувствовав недоброе, прибежал любимый брат императора, великий князь Михаил Николаевич.
Государь полулежал в узких санях Дворжицкого.
– Саша, – сказал Михаил Николаевич, плача, – ты меня слышишь?
Не сразу раздался тихий голос:
– Слышу…
– Как ты себя чувствуешь?
После долгого молчания государь сказал очень слабым, но настойчивым голосом:
– Скорее… Скорее… Во дворец…
Кто-то из окруживших сани офицеров или прохожих сказал:
– Не лучше ли перенести в ближайший дом и сделать перевязку?
Император услышал эти слова и громче, настойчивее, не открывая глаз, проговорил:
– Во дворец… Там умереть…
Когда сани въехали на высокий подъезд дворца и были раскрыты настежь двери, чтобы внести раненого, любимый пес Александра Николаевича, сопровождавший его и на войну, сеттер Милорд, как всегда, бросился навстречу своему хозяину с радостным визгом, но вдруг почувствовал беду и упал на ступени лестницы. Паралич охватил его задние лапы…
Государя внесли в рабочий кабинет и там положили на узкую походную койку. Сбежались врачи, но они могли только остановить кровотечение. Им помогала княгиня Юрьевская, которая ни на миг не теряла самообладания и пыталась облегчить страдания мужа.
Было три часа двадцать пять минут. Государь, промучившись около часа, тихо скончался.
Дворцовый комендант послал скорохода приказать приспустить императорский штандарт.
Спустя семь часов в Третьем отделении, в окружении врачей, пытавшихся спасти ему жизнь, умер, не приходя в сознание, Игнатий Гриневицкий.
В тот же день его тело предъявили для опознания арестованному Желябову. Сначала тот отказался отвечать, однако через минуту сообразил, что именно сейчас судьба дает ему шанс превратить свою неминуемую смерть в эффектное, историческое событие. Одно – жалкая участь какого-то арестованного народовольца, который будет медленно гнить в ссылке, и совсем другое – громкая слава цареубийцы!
Едва вернувшись в камеру, Желябов немедленно потребовал чернил и бумаги и написал письмо прокурору судебной палаты:
«Если новый государь, получив скипетр из рук революции, намерен держаться в отношении цареубийц старой системы; если Рысакова намерены казнить, было бы вопиющей несправедливостью сохранить жизнь мне, многократно покушавшемуся на жизнь Александра II и не принявшему физического участия в умерщвлении его лишь по глупой случайности. Я требую приобщения себя к делу 1 марта и, если нужно, сделаю уличающие меня разоблачения».
То было, как напишет спустя полстолетия некий писатель, «его последнее тщеславие»[4].
Любопытные вещи – эти «сокрытые движители» человеческой натуры! Перовская обрекла на смерть того, кого любила. Желябов ни словом не обмолвился о своем возмущении тем, что Александр III в первый же день, вернее ночь, своего царствования уничтожил тот Манифест, который перед смертью подписал его отец. Ни судьба этого Манифеста, ни судьба народа и государства по большому счету не волновали ни Желябова, ни его страшную любовницу. У них были только свои собственные мелкие счеты к России.
Когда слухи о том, что Желябов объявил себя организатором покушения, дошли до Перовской (она и еще несколько человек оставались пока на свободе), та понимающе кивнула:
– Иначе нельзя было. Процесс против одного Рысакова вышел бы слишком бледным.
Перовская напрасно беспокоилась! Очень скоро процесс стал более чем ярким, ибо и она сама, и Кибальчич, и Геся Гельфман, и многие другие тоже оказались на скамье подсудимых. В этом смысле расторопность охранного отделения может вызвать только уважение. Вопрос: не объяснялась ли эта расторопность тем, что Желябов сделал-таки «уличающие разоблачения» – причем уличающие не только его самого?
Преступники на допросах вели себя вызывающе, смеялись следователям в лицо, обменивались шуточками и никакого не только раскаяния, но даже сожаления не выражали. Их наглость так потрясла коменданта Петропавловской крепости, что у него случился апоплексический удар, приведший к смерти.
Так или иначе процесс состоялся. Смертной казни для шести обвиняемых – Желябова, Перовской, Рысакова, Михайлова, Кибальчича и Геси Гельфман – требовал прокурор Муравьев, бывший не кем иным, как сыном псковского губернатора Муравьева, то есть тем самым мальчиком, которого однажды спасла храбрая его подружка Соня Перовская.
Кстати, это окажется не единственным странным совпадением в сей трагической истории. Гесю, вернее, Иессу Гельфман приговорили только к каторге, потому что она оказалась беременной. Она родила ребенка и умерла. Сын ее попал в воспитательный дом, а затем был усыновлен, и некоторые историки считают, что усыновившими его людьми были Керенские из Симбирска. То есть сын цареубийцы Иессы Гельфман – небезызвестный эсер Александр Федорович Керенский, впоследствии глава Временного правительства, продолживший дело своей матушки.
О да, судьба иной раз так злобно смеется, так злобно… Совершенно непонятно, почему это называется иронией!
Но вернемся к процессу «первомартовцев». Нечего и говорить, что нашлись среди русской интеллигенции – ох, не зря спустя некоторое, не столь уж долгое время Владимир Ульянов-Ленин назовет ее гнилой прослойкой! – люди, которые требовали помилования для убийц. Среди них, между прочим, оказались профессор Владимир Соловьев, сын знаменитого историка Сергея Михайловича Соловьева, а также гуманист и страстный охотник на всяческую водоплавающую и летающую дичь, граф-писатель Лев Толстой. Он отправил императору окольными путями письмо, в котором показал себя уже не гуманистом, а просто деревенской кликушей:
«Простите, воздайте добром за зло, и из сотен злодеев десятки перейдут не к вам, не к ним (это неважно), а перейдут от дьявола к Богу, и у тысяч, у миллионов дрогнет сердце от радости и умиления при виде примера добра престола в такую страшную для сына убитого отца минуту».
Александр III, прочитав это, только плечами пожал и подумал, что не зря ему говорили, будто Толстой в последнее время явно не в себе. Не у злодеев просит снисхождения к тем, кто у них на прицеле, не жертв просит пожалеть, а убийц!
Царь распорядился передать писателю, что, если бы покушение было совершено на него самого, он помиловал бы, но «убийц отца не имеет права помиловать».
Добавляли «приятностей» и иностранные заступники за террористов. Особенно почему-то лютовали французы. В число непрошеных адвокатов затесался, между прочим, Виктор Гюго, пуще всех требовавший «не допустить жестокой расправы»… с кем?!
Вообще отношения с Францией в последние годы были осложнены именно из-за этого запоздалого (оглянитесь на свою историю, месьедам! [5]) всплеска гуманизма в стране, прославленной изобретением гильотины и лозунгом: «Les aristocrates a la lanterne!» [6]. За несколько месяцев до убийства, под влиянием так называемых прогрессивных партий, Франция отказалась выдать России анархиста Гартмана, обвиненного в организации взрыва царского поезда 19 ноября 1879 года. Русский посол князь Орлов уехал из Парижа, не простившись ни с президентом, ни с министром иностранных дел, и поэтому новый посол Франции, Морис Палеолог, прибыл в Россию на похороны убитого государя в состоянии некоторой настороженности.
День похорон выдался холодный, пасмурный. С Петропавловской крепости раздались три пушечных залпа, а вслед за этим был поднят черно-желтый штандарт с императорским гербом. Зазвонили колокола во всех церквах. Погребальное шествие двинулось по Адмиралтейской набережной [7].
Его открывал эскадрон кавалергардов. Затем двигалась вереница церемониймейстеров, которые несли царские регалии покойного Александра II: короны, гербы, скипетры, державы главных городов и губерний, входивших в состав России. Перед каждым гербом двое конюших в поводу вели коня под черной попоной.
Вслед за ними старый князь Суворов, потомок генералиссимуса, нес на золотой подушке корону, которая была тяжела от усыпавших ее бриллиантов, рубинов, сапфиров, топазов. Это была корона Российской империи.
За Суворовым следовали представители трех основных сословий: дворян, купцов, крестьян.
Два взвода кирасир замыкали первую часть шествия.
После небольшого перерыва вышли певчие с горящими свечами, а за ними священнослужители в черных ризах, расшитых серебром. Вслед за ними двигалась траурная колесница, запряженная восемью черными лошадьми в траурных попонах с белыми султанами. Внутри колесницы по углам гроба стояли четыре генерал-адъютанта. Сам гроб был покрыт горностаевым покрывалом, вышитым золотом.
За гробом следовал Александр III с непокрытой головой, в Андреевской ленте через плечо. Его сопровождали великие князья.
Его жена Мария Федоровна с детьми, великими княгинями и придворными дамами следовали за гробом в траурных каретах.
Шествие замыкал отряд гвардейцев.
Перед собором Петропавловской крепости великие князья сняли гроб и на плечах понесли его к катафалку.
Вслед за этим в ярко освещенной церкви, перед торжественно сверкающими иконами началась заупокойная литургия.
Императорская семья заняла место справа от катафалка.
Придворные чины, министры, генералы, сенаторы и высшие представители гражданской и военной власти стояли посередине собора. Иностранные послы вместе с чинами посольств заняли место поблизости от катафалка.
Посиневшее лицо усопшего, освещенное колеблющимся пламенем свечей, казалось трагическим.
Стоявший рядом с Морисом Палеологом секретарь посольства Мельхиор де Вогюэ, известный литератор, негромко проговорил:
– Вглядитесь в этого мученика! Он был великим царем и был достоин лучшей судьбы… Он не был блестящим умом. Но он был великодушным, благородным и прямым. Он любил свой народ и питал бесконечную жалость к униженным и оскорбленным… Вспомните о его реформах. Петр Великий не совершил большего! Вспомните обо всех трудностях, которые ему надо было преодолеть, чтобы уничтожить рабство и создать новые основы для хозяйства. Подумайте, что тридцать миллионов человек обязаны ему своим освобождением… А его административные реформы! Ведь он пытался уничтожить чиновный произвол и социальную несправедливость! В устройстве суда он создал равенство перед законом, установил независимость судей, уничтожил телесные наказания, ввел суд присяжных. В иностранной политике созданное им не менее значимо. Он осуществил замыслы Екатерины II о Черном море, он уничтожил унизительные статьи Парижского трактата; он довел московские знамена до берегов Мраморного моря и стен Константинополя; он освободил болгар, он установил русское преобладание в Центральной Азии… И наконец в самое утро своего последнего дня он работал над преобразованием, которое неминуемо вывело бы Россию на путь мирного западноевропейского развития: он хотел дать конституцию… И в этот день революционеры его убили! Как загадочно-странно перекрещиваются линии истории и как издевается она над здравым смыслом! Да, быть освободителем небезопасно!
В это время хор начал петь «Вечную память». Вслед за тем священник прочел отпущение грехов и приложил ко лбу усопшего полоску пергамента с начертанной на ней молитвой.
Наступил момент последнего прощания.
Поднявшись по ступеням катафалка, с глазами, полными слез, Александр III склонился над гробом и запечатлел прощальный поцелуй на руке отца. Его жена Мария Федоровна, великие князья и княгини последовали его примеру.
Вслед за ними послы с чинами посольства приблизились к гробу. Но в это время главный церемониймейстер, князь Ливен, попросил всех остановиться.
В глубине церкви, из двери, ведущей в ризницу, вышел министр двора Адлерберг, поддерживая хрупкую молодую женщину под длинной траурной вуалью. То была морганатическая супруга покойного императора, княгиня Екатерина Михайловна Юрьевская, урожденная Долгорукая.
Неверными шагами поднялась она по ступеням катафалка. Опустившись на колени, она погрузилась в молитву, припав головой к груди покойного. Через несколько минут она с трудом поднялась и, опираясь на руку графа Адлерберга, медленно исчезла в глубине церкви.
Вслед за этим дипломатический корпус прошел мимо гроба императора.
Спустя ровно месяц, 3 апреля 1881 года, состоялась публичная – чего уже давно не было в России! – казнь цареубийц.
Накануне в Дом предварительного заключения прибыл священник со Святыми Дарами, и осужденным было предложено исповедаться и причаститься. Рысаков исповедался, плакал и причастился. Михайлов исповедался, но от причастия отказался.
– Полагаю себя недостойным, – сказал он.
Кибальчич долго спорил и препирался со священником на философские темы, но исповедоваться и причащаться отказался:
– Не верую, батюшка, ну, значит, и канителиться со мной не стоит.
Желябов и Перовская отказались видеть священника.
День казни выдался ясный, солнечный и морозный. Народ толпился на Литейной, Кирочной, по Владимирскому проспекту и на Загородном. Семеновский плац с раннего утра был заполнен народными толпами.
Вот из ворот Дома предварительного заключения одна за другой, окруженные конными жандармами, выехали черные, двухосные, высокие, на огромных колесах позорные колесницы. В первой сидели Желябов и Рысаков. Оба были одеты в черные, грубого сукна арестантские халаты и черные шапки без козырьков.
Во второй колеснице сидели Кибальчич и Михайлов, а между ними – Перовская, все в таких же арестантских халатах. Они были смертельно бледны. У каждого преступника на груди висела доска с надписью: «Цареубийца».
Все время грохотали барабаны. Возбужденно гомонила толпа.
Ни от кого не было слышно ни слова сожаления, сочувствия, милосердия, просьбы пощады. Ненависть и злоба владели толпой:
– Повесят! Их мало повесить… Таких злодеев запытать надо…
– Слышь, ее, значит, в колесницу сажают, ну, и руки назад прикручивают, а она говорит: «Отпустите немного, мне больно». Ишь, какая нежная, а когда бомбы бросала, не думала – больно это кому или нет? А жандарм ей говорит: «После еще больней будет».
– Генеральская дочь, известно, не привычна к боли…
– Живьем такую жечь надобно. Образованная.
– Те, мужики, по дурости пошли на такое. А она понимать должна, на какое дело отважилась!
Впрочем, Перовская ничего этого не слышала. Может быть, она в последние минуты думала, что толпа благословляет ее за то, что она сделала? Или гордилась тем, что оказалась первой в России женщиной, которая будет повешена по политическим мотивам? Гордилась тем, что будет уничтожена, как последняя тварь, что ее с омерзением зароют в какую-то безвестную яму?…
Да кто ее знает, о чем она вообще думала!
Какая-то курсистка, замешавшаяся в толпу, захотела бросить в позорную колесницу букетик, чтобы выразить свою симпатию убийцам императора. На нее набросились так, что она еле вырвалась. Побежала – за ней погнались более сотни человек. Когда несчастная, выбившаяся из сил, сумела уже за несколько кварталов от Семеновского плаца, на Николаевской улице, вскочить в один из домов, а дворник, чтобы спасти девицу, запер за ней входную дверь, разъяренная толпа выломала дверь, избила дворника и чуть не разорвала нигилистку. Полиция подоспела – спасла от самосуда.
Впрочем, спасители, узнав, в чем дело, начали обращаться к курсистке с плохо скрываемым отвращением. Записали имя, фамилию, место жительства. Звали барышню Софья Александровна Мюллер, она оказалась родом из городка Крестцы Новгородской губернии. Рыдающей, трясущейся от ужаса дочке небогатого помещика посоветовали поехать к родным, если она не хочет нажить себе неприятностей в столичном городе.
Тем же вечером она последовала совету и вскоре явилась в Крестцах в чем была, побросав свои вещи на квартире, которую снимала где-то на Васильевском.