И развеселилась. Лёле-то было едва двадцать, а Мария, роль которой ей предстояло сыграть, – старая, скучная и увядшая старая дева.
Веселье всегда придавало Лёле смелости, и вот, вместо того чтобы кидать на предмет своего обожания томные, покорные взоры, она нахально спросила:
– Вы, наверное, шутите?
Не ожидавший ничего подобного Барнет (он привык, что девицы гроздьями вешались ему на шею, и, на его взгляд, эта Кузьмина ничем особым от них не отличалась… Артистка? Ну и подумаешь! Видал он таких артисток!) вытаращился на нее, мимоходом отметив, что девица вообще-то очень даже ничего:
– Шучу? Почему это? Нисколько не шучу!
– Так ведь она старая дева! – воскликнула Лёля, азартно блестя глазами, и Барнет подумал: а ведь не зря говорят, что в девице есть кураж! И правда – есть…
И он решил ее поддеть, эту едва засветившуюся, но уже возомнившую о себе старлетку (ежели выражаться на американский манер, чрезвычайно модный тогда в эсперанто кинематографистов):
– Ну да, Мария – старая дева. Неужели вам, – выделенное особо почтительной интонацией «вам» звучало откровенной издевкой, – ее не сыграть?
У всех у нас есть внутренний голос, интуиция, шестое (седьмое, восьмое и т. д.) чувство, благоразумие, ангел-хранитель – назовите как хотите, но он (она, оно, они) в решающие моменты жизни вдруг вопит в голос, подсказывая нам сделать что-то или, наоборот, не делать.
– Не надо, не надо, не надо! – завопил Лёлин внутренний голос (интуиция и проч.). – Остановись!
Но Барнет оказался прав, разгадав сущность Лёлиного характера. Тот самый кураж, который заставил ее когда-то притащиться в тесных туфлях в ФЭКС, и бросить вызов Козинцеву, и избавиться от родинки (а может, все-таки бородавки?), и прыгать в огонь, и брести по снегу, и еще много чего, – этот кураж оказался более громкоголосым и заглушил слабый писк благоразумия.
– Сыграть! – азартно воскликнула Лёля. – Только наоборот.
– Как наоборот? – вскинул брови Барнет.
– Ну, все, что написано про Марию в сценарии, я буду играть наоборот. Не старую деву, а смешную девчонку, провинциальную, косолапую воображалу Маньку, а не Марию. И платье сама придумаю.
– Хорошо! – хмыкнул Барнет, который почувствовал, что в ее предложении скрыто гораздо больше, чем в сценарной (и впрямь унылой) Марии. – Попробуем. Но я упрямый…
– Я тоже! – задорно ответила Лёля, надеясь: упрямство – качество отрицательное, но ведь минус на минус дает плюс? Может, и в жизни сработают математические законы?
«Суха теория, мой друг, но древо жизни буйно зеленеет!» – это еще Мефистофель сказал. В фильме «минус на минус» и впрямь дал плюс. Но в жизни…
Самое смешное, что Лёля в первом разговоре привлекла Барнета именно тем свойством, которое было присуще ему, – желанием все непременно переделать. Например, сценарий. Если даже сценарий был хорош и нравился ему, Барнет все равно его переделывал, менял местами сцены, характеры персонажей (даже и без Лёлиной подсказки он бы изменил эту скучную Марию!). Причем переделка заключалась прежде всего в том, что Барнет резал сценарий в полном смысле слова (ножницами) и как-то немыслимо переклеивал (клеем) в длинный-предлинный свиток. Потом, если что-то нужно было найти, Барнет расстилал свиток на полу и ползал вдоль него на коленях.
Когда Лёля увидела сие действо впервые, она принялась хохотать. Потом она горько пожалеет об этом – Барнет окажется злопамятным и не раз упрекнет ее за неуважение к его творческому методу. Но в тот раз он просто буркнул угрюмо:
– Сценарий должен быть склеен в одну ленту, как пленка, чтобы я мог видеть, что идет за чем.
Нормальное объяснение – у каждого свое восприятие творчества. Писатели это очень хорошо понимают. Кто-то запросто пишет на компьютере в любое время дня и ночи, а кто-то не может ни слова из себя выдавить в неурочное время, если у него в руках не будет чернильной ручки, да еще непременно с золотым пером. И не дай бог, если вдруг перышко будет царапать бумагу…
Самое смешное, что, когда начинались съемки, Барнет не оставлял живого места даже и в своем переработанном сценарии. И иногда получались интереснейшие вещи! А иногда – то же самое, что получилось из его семейной жизни с женщиной, которую он захотел совершенно изменить. Кстати, кураж, который в первые минуты очаровал его в Лёле, жутко раздражал Барнета все те годы, что они провели вместе.
Такой уж он был человек, Борис Барнет. Добросердечный со всеми, кто просто соприкасался с ним по жизни, он был жесток с близкими. Наверное, слишком боялся за свое тщательно охраняемое душевное одиночество – иногда для творческого человека это свойство необходимо как воздух. «Ты сам свой высший суд!» Все нормально и опять же объяснимо. Но тогда не надо портить жизнь кому-то другому, не надо жениться. А Барнет женился на Лёле и с первого же дня принялся ее переделывать, перекраивать, переклеивать… как неудачный сценарий.
Вот именно! С самого начала он не сомневался, что женился на неудачнице!
Под его давлением (он был бешено ревнив и как мужчина, и как режиссер) Лёля отказалась сниматься в «Трилогии о Максиме» у Козинцева и Трауберга. От обиды ее давние друзья вообще свели женскую роль в фильме к «точке с запятой» и отдали другой актрисе, так что Лёле, даже одумавшись, уже некуда было возвращаться. Потом она отказалась еще от нескольких интересных предложений.
– Ты не сможешь, – «капал на мозги» Барнет. – Роль не для тебя. А скажи, с чего ты вообще взяла, что у тебя есть талант, что ты актриса?
Так повторялось день за днем – меж сценами любви, ревности, страсти, ненависти, горя, радости, из которых и состоит семейная жизнь. Лёля была беременна, а значит, вдвойне, втройне слаба. Какие съемки в это время? Потом она родила свою Наташку, кое-как поправилась – застарелая легочная болезнь вылезла, опять начали подозревать туберкулез, она измучилась и физически, и нравственно. А тут еще Барнет вдруг сделался обаятелен – у него было губительное, просто-таки смертельное, неотразимое обаяние, мужское, интеллектуальное, какое угодно! – но направлен весь его шик-блеск был отнюдь не на родную жену. Лёле доставалось только методическое, неумолимое: «Ты ни на что не годишься. Ты мне испортила жизнь!»
В принципе человека, при известной настойчивости, можно убедить в чем угодно. Да что человека! Даже лошадь можно убедить, к примеру, в необходимости зевать. Это Лёля сама видела – на съемках той же «Окраины». Действие фильма происходило в маленьком городке, где всё дохнет от скуки. И Барнету пришло в голову, что для усиления впечатления классно будет смотреться зевающая водовозная лошадь с «подложенным» голосом (фильм-то звуковой, ну вот пусть все говорят, даже лошади!), которая «произнесет»:
– Ну и скука!
Осталось решить, как заставить лошадь зевнуть… И тут Лёля вспомнила, как бабушка показывала ей – не то в шутку, не то всерьез, – что надо раздвигать большой и указательный пальцы.
Попробовали. Лошадь таращилась, но не зевала. Зато начала зевать вся съемочная группа! Рецепт оказался более действенным для людей. Но вдруг… лошадь тоже начала зевать!
– Внимание, съемка! – заорал Барнет, который не признавал никаких фэксовских штучек вроде свиста.
Увы – солнце ушло за облака. А на аппаратуре того времени, вернее, на той пленке, можно было снимать только при ярком освещении.
На другой день солнца не было вовсе. Зато лошадь… о, эта талантливая водовозная лошадь принялась зевать, едва завидев съемочную группу! И все страшно беспокоились, что она разучится. Но на следующий день солнце вышло в небеса, и чудо-лошадь отзевала столько, сколько положено – с десяток дублей, минимум.
– Вот это актриса! – сказал довольный Барнет, косясь на Лёлю, словно подразумевая: «Не то что ты!»
Потом они вместе работали над фильмом «У самого синего моря». И Барнет, несмотря на то что Лёля работала как проклятая, слушалась его беспрекословно и даже несколько раз рисковала жизнью на съемках шторма (который, как часто бывает в кино, в отснятом виде выглядел совсем не страшно, и пришлось все переснимать в павильоне!), все равно был ею недоволен.
И наконец, после пары лет жизни с этим человеком, она всерьез стала проникаться чувством собственного не-достоинства так же, как приснопамятная лошадь прониклась необходимостью зевания…
И вот в один из дней этой печальной семейной истории (на исходе 1932 года) в гости к Лёле вдруг пришел Андрей Москвин.
Лёля едва на шею ему не бросилась от радости! Она так давно не видела своих ленинградских друзей: жила-то теперь с Барнетом в Москве!
Сели за стол. Как всегда, Москвин заваривал себе чай сам: в небольшой заварник всыпал целую пачку и пил этот деготь, от одного вида которого у Лёли челюсти сводило. А Москвин наслаждался, жмурил маленькие глазки за толстыми стеклами очков… Однако и прижмуренными глазками он очень хорошо разглядел, что у Лёли-то глаза на мокром месте…
– Что случилось?
И так он это спросил, что она не выдержала – расплакалась окончательно и выложила ему всё о своих неприятностях с Барнетом. Москвин посидел, посопел, пооглядывался по сторонам… Лёля думала, что ему неприятно смотреть на нее, плачущую. А он вдруг промолвил, указывая на шаманский бубен – тот самый, привезенный с Алтая, со съемок «Одной»:
– Сожжем его?
– Вы что, верите, что он приносит несчастье? – всхлипнула Лёля.
– Надо, чтобы вы верили, – ласково сказал Андрей Николаевич.
Повсхлипывав еще немного, Лёля растопила колонку в ванной, и они вдвоем с Москвиным разломали и сожгли бубен. Глядя, как корчится и трещит в огне лошадиная кожа, натянутая на обод, Москвин с силой сказал:
– Ну, теперь все будет хорошо!
А спустя несколько дней после его ухода Лёля узнала, что Барнет очень хочет встречать Новый год в одиночестве… Да ради бога, конечно. Но она не была бы женщиной, если бы не попыталась извлечь из ситуации пользу.
Ей тоже было где встречать Новый год – весело, но вполне благопристойно: в Доме кино, под присмотром своих друзей, супругов Сливкиных.
– Послушай, – сказала однажды Лёля. – Дай мне денег на новое платье, и я буду встречать Новый год без тебя.
Подозрительно посмотрев на нее, Барнет сказал:
– Хорошо. Завтра достану. Твое желание для меня – закон.
Деньги были вручены, и Лёля купила сверкающий, как снег, белый материал. Восхищенная такой красотищей портниха придумала умопомрачительный фасон, и чуть ли не за полчаса до праздника наряд был готов.
Маруся, няня маленькой Наташки, сказала:
– Платье-то подвенечное…
– Не подвенечное, а новогоднее! – засмеялась Лёля.
– Всё-то вы, городские, путаете, – покачала головой Маруся.
Праздник удался, и Лёля чувствовала себя великолепно. Засияли давно погасшие глаза, она была прелестна, весела и остроумна. Мужчины не отходили от нее… но вдруг ей всё надоело. Вообще от вина ей всегда становилось не весело, как положено нормальному человеку, а грустно. И знаменитый кураж не помогал! С тоской Лёля размышляла, что любовь ее обманула, что она связана навсегда с чужим, чуждым ей человеком… Как они будут жить с Барнетом дальше? Неужели придется терпеть ради Наташки – чтоб не разбивать семью?
Какое мещанство! Какое беспросветное мещанство! И будущее тоже беспросветно…
С горя она ушла одиноко бродить по пустым комнатам Дома кино. Кругом висели рекламные плакаты. Лёля увидела себя в роли Луизы из «Нового Вавилона»: знаменитый «недомерок» в дрипочку, на голове «воронье гнездо»… Не зря говорила бабушка: бацагавс, сущий бацагавс! Барнет и здесь прав: она редкостная уродина.
От злости Лёля показала себе язык.
– Почему у вас такой красный язык? – раздался суровый мужской голос.
Лёля так и подскочила. За стендом сидел какой-то долговязый мужчина в парадном костюме. У него был унылый вид, хотя вообще-то он отнюдь не был унылым и скучным. Лёля его знала: это был молодой режиссер Михаил Ромм. Он прославился первым же фильмом, который поставил: «Пышка» по рассказу Мопассана. И он славился как блистательный рассказчик, просто-таки феерический: некоторые киношники зазывали его на вечеринки, а остальные гости приглашались «на Ромма». Смех стоял до упаду! Но сейчас…
– Это я жевала красный шарик, поэтому красный язык, – серьезно сообщила Лёля. – А вы что здесь сидите? Вам грустно?
Ромм кивнул.
– Вам грустно, и мне грустно, – сказала Лёля. – Давайте целоваться, что ли?
– Вы все перепутали, – усмехнулся Ромм. – Это на Пасху целуются. Пошли в зал.
Он повел Лёлю мимо стеклянных витрин с плакатами. Она бездумно вела рукой по стеклу и вдруг ощутила острую боль. Кажется, одна из витрин оказалась разбита. Лёля машинально прижала руку к груди.
Они с Роммом вошли в зал – и вдруг раздался дружный вопль:
– Доктора! Лёля, что с вами?!
Она взглянула на себя в зеркало: все платье на груди было залито кровью. Подбежал доктор, перевязал руку…
Вечеринка была испорчена, платье тоже. И все из-за этого Ромма!
Дома Маруся разахалась:
– Платье-то подвенечное как окровавила!
– Говорю тебе, – рассердилась Лёля, – оно праздничное, а не подвенечное!
– Вы, городские, вечно всё путаете! – повторила Маруся. – С кем была, когда руку резала?
– Да так, с чудаком одним.
– Ну, быть тебе за ним замужем!
Лёля только хмыкнула. Ох уж эти деревенские предрассудки…
– Мать честная! – в ужасе сказал Барнет, когда вернулся, очень довольный встречей Нового года, домой и увидел жену с перевязанной рукой. – Да тебя вообще нельзя на люди выпускать! Бестолковая же ты, Лёлька, это что-то поразительное. Сиди дома и воспитывай ребенка. Никаких гулянок, никаких съемок, поняла?
Итак, Москвин зря жег бубен, уныло подумала Лёля.
Прошло несколько дней, недель, месяцев, во время которых Барнет неумолчно проповедовал, что основой Лёлиного существования должно стать что-то вроде немецких «трех К»[3]. Нет, о Kirche в эпоху победы атеизма речи не шло: на месте второй «К» Лёлин муж ставил отнюдь не Kino, а букву «B» – Barnet.
И вдруг Лёле пришло приглашение с «Мосфильма» – сниматься в фильме «Тринадцать». Отряд пограничников на маленькой заставе, затерянной в каракумских песках, отбивается от басмачей. Пограничников всего двенадцать, но с ними вместе жена командира, она тринадцатая. Роль этой простой и милой женщины, которая тоже становится бойцом, предлагали играть Лёле. Режиссером был Михаил Ромм.
– Ты в своем уме? – уничтожающим тоном изрек Барнет. – А как ты бросишь маленького ребенка?!
Два года назад, когда они вместе уезжали на Каспий снимать «У самого синего моря», Наташка была вообще младенцем, но Барнет очень спокойно «бросил» ее на верную Марусю…
– Пески, жара, нечеловеческие условия, – продолжал Барнет. – Ты не выдержишь. Кроме того, еще и играть надо. Ты не сможешь. Ромм еще молодой человек. Ему нужны, хорошие, опытные актеры для звукового кино. А ты что из себя представляешь? Позвони и откажись!
Под словесным напором Барнета знаменитый кураж сдох, как моль под нафталином. Лёля, словно загипнотизированная, позвонила Ромму и отказалась сниматься в «Тринадцати».
Странно – Ромм будто не слышал…
Тогда ему позвонил Барнет:
– Михаил Ильич! Я не могу сказать, что Кузьмина глупа, но она неопытна. Вам нужна другая актриса!
Ромм опять будто не слышал… Более того: вторым режиссером фильма «Тринадцать» он назначил Марию Сливкину – подругу Лёли. И та чуть ли не силком привезла Кузьмину на студию, где Ромм буквально заставил ее подписать договор.
Барнету пришлось смириться.
Лёля уехала в Каракумы, и тут демоны ревности начали рвать на части душу ее самолюбивого мужа. Он даже вообразить не мог, что Ромм ценил Кузьмину как классную актрису. Никакого класса в ней Барнет в упор не видел. Зато Кузьмина была интересная женщина… Вдобавок до него дошли «предсказания» Маруси. И он решил сам поехать в экспедицию – чтобы убедиться собственными глазами, что у его бездарной жены пошлый роман с безнравственным режиссером.