Марина закрыла глаза, ощущая, что под веками копятся слезы и вот-вот поползут на щеки. Как давно не слышала она усыпляющих, но при этом неодолимо убедительных речений католических священников! И как мучительно-сладостно сделалось вдруг у нее на сердце!
Последние два дня она страдала не столько от наглого обмана, жертвой коего стала, но и от безысходности своего теперешнего положения. Неужто возвращаться в Польшу ни с чем?! И вот теперь велеречивый августинец открыл ей новый путь… Да, конечно, ее ждет путь мученицы, однако вполне возможно, что она обретет на сем пути не только венец терновый, но и великую славу.
Чем черт не шутит, а вдруг новому Дмитрию удастся его безумная эскапада, как удалась она его предшественнику? Вдруг московские колокола вновь зазвонят в честь государыни Марины Юрьевны?!
– Я согласна ехать в Тушино, – выдохнула она, повернувшись к де Мелло и намеренно обходя взглядом отца. – Что мне предстоит там делать?
– Ну, вы… вы должны будете встретиться с Дмитрием на глазах большой толпы народа, – начал перечислять монах, несколько ошарашенный таким стремительным успехом. Чтобы не сбиться, он для верности загибал пальцы. – Конечно, все ждут, что это будет встреча любящих супругов, вы понимаете?
Марина только кивнула, однако де Мелло понял, что все будет сыграно так, как надо. Он продолжил:
– Далее. Поскольку, дочь моя, вам предстоит жить бок о бок с этим мужчиной, я полагаю, что накануне вашей торжественной встречи мне следует тайно обвенчать вас. Надеюсь, вы находите это разумным?
– О да, – свысока кивнула Марина. – Вполне.
– Ну а затем, дочь моя, вы прибудете в Тушино и станете разделять многотрудную и величавую жизнь вашего супруга.
– Я согласна исполнить все, что вы предпишете, отец мой, только у меня есть одно условие.
– Да? – насторожился, почуяв недоброе, де Мелло.
– Это касается моей супружеской жизни, – холодно уточнила Марина. – Обвенчаны мы или нет, считает ли себя этот человек истинным Дмитрием или нет, мне безразлично. Главное, что я не стану вести с ним супружескую жизнь до тех пор, пока он не возьмет Москву.
– Да ты окончательно сошла с ума! – взвился Мнишек, и даже многотерпеливый де Мелло озадаченно покрутил головой:
– Да, это серьезное условие. Боюсь, будет нелегко убедить Дмитрия в необходимости его исполнения.
– А это уж ваши трудности, падре де Мелло, – передернула плечами Марина. – Моему так называемому супругу придется потерпеть – либо поспешить с завоеванием столицы. А вашего возмущения, батюшка, я совершенно не понимаю, – тоном благонравной девочки обратилась она к Мнишеку. – Ведь именно такое условие – прежде завоевать Москву, а потом получить меня – вы выдвигали моему первому супругу. Чем же нынешний Дмитрий лучше своего предшественника?
Мнишек отвернулся, беззвучно, но выразительно шевеля губами, но де Мелло проворно выскочил из кареты и схватил воеводу сандомирского под руку:
– Не станем терять времени, пан Юрий. Дмитрий ждет. Будем надеяться, он правильно поймет, какие побуждения движут Мариной Юрьевной.
Ожидания августинца, а вернее, тайного иезуита, сбылись не сразу. Сначала Дмитрий шевелил губами на манер Мнишека – только гораздо дольше и отнюдь не беззвучно. Наконец поуспокоился, но вдруг ударил кулаком в ладонь:
– Хотел бы я знать, кто брякнул ей, что не тот, не прежний? Кто настроил Марину Юрьевну против меня? Кабы не этот непрошеный советчик, мне было бы куда легче поладить с моей госпожой.
Де Мелло и Мнишек, имевшие на сей счет совершенно иное мнение, сочли за благо промолчать. Однако тотчас сыскались наушники, которые вспомнили, как помертвела пани Марина после разговора с Мартином Стадницким, связали концы с концами и быстренько донесли об сем тушинскому государю.
Царик в два шага одолел расстояние, отделявшее его от группы поляков, в числе которых находился пан Мартин, и резко рванул его за плечо, повернув к себе:
– Верно ли, что ты предуведомил Марину Юрьевну о том, кого она увидит в Тушине? Ты говорил ей, что здесь ждет ее не прежний Дмитрий?
Пан Мартин начал неловко оправдываться:
– Я не говорил ей, что вы не прежний, я только сказал, будто в лагере ходят слухи, будто вы не прежний!
Договорить он не успел: Дмитрий выхватил из-за пояса заряженный пистолет и выпалил Стадницкому прямо в разверстый в последнем оправдании рот.
На другой же день после разговора с Мариной Никола де Мелло тайно обвенчал ее с Дмитрием. А еще через день Сапега торжественно, с распущенными знаменами повез Марину в Тушино. Там, среди многочисленного войска, эта парочка бросилась в объятия друг друга. Супруги рыдали, восхваляли бога за то, что снова воссоединились… Многие умилялись, взирая на это трогательное зрелище, и восклицали:
– Ну как же после этого не верить, что он настоящий Дмитрий?!
Увы, у Марины не было на сей счет никаких сомнений. Беспрестанно, и в постели (пришлось уступить его домогательствам, ибо муж пригрозил иначе застрелить упрямую гордячку!), и вне ее – везде сравнивала этого Дмитрия с тем, прежним. И каждый раз убеждалась: неприятный внешне, с непривлекательным характером, неотесанный в обращении, грубого нрава, ее второй муж ни по телесным, ни по каким другим качествам не походил на первого. Марина умела быть справедливой – она не винила нового супруга, а больше винила себя. Коли продалась за дорогую цену, словно одна из тех шлюх, коих во множестве навезли в Тушино казаки и шляхтичи, то терпи. За твое терпение плачено…
Но в том-то и дело, что ей не было уплачено! Москва оставалась по-прежнему недосягаемой, и все, чем Марина могла тешить свое безумное честолюбие, это громким титулом царицы.
Так, в напрасных ожиданиях, настал 1610 год.
* * *Однажды среди ночи в спальню Марины ворвались Барбара и атаман Заруцкий.
Марину пробрало легким ознобом, как всегда, когда она перехватывала взгляды этого человека: жадные, алчные, ненасытные и такие жаркие, что у нее начинали гореть щеки.
Она смущенно оглянулась и обнаружила, что мужа в постели рядом с ней нет.
– Ну, говорила я тебе, казак, а ты не слушал, – с нескрываемой насмешкой проворчала Барбара. – Наверняка он уже далеко!
Заруцкий тяжело вздохнул, отер лоб рукавом.
– Ладно, иди, – смилостивилась Барбара.
– Да что случилось? Кого вы искали? – удивилась Марина, но Заруцкий не обернулся – ушел.
– Нашему храброму атаману почудилось, что Дмитрий у вас, панна Марианна, – пояснила Барбара. – Уж я ему говорила, что быть этого не может, что я верю тем людям, которые рассказывают, будто он бежал, переодевшись крестьянином и зарывшись в навоз на дровнях, на которых он и пустился наутек! И не я одна убеждала Заруцкого, но он вбил себе в голову, что должен проверить вашу спальню. Конечно, надоело мужику томиться, разглядывая ваши пышные юбки, захотел поглядеть, что там под ними.
– Какие юбки? Какой навоз?! – растерянно спросила Марина, с опаской поглядывая на верную подругу: вдруг почудилось, что Барбара сошла с ума. – Ради Христа-спасителя! При чем тут Заруцкий? Какие дровни? Переодевшись крестьянином?! Ты говоришь, Дмитрий уехал из Тушина, переодевшись крестьянином? Да ты в своем уме, Барбара?
Та уперла руки в боки и возмущенно выпалила:
– Почему это я сошла с ума? Это, видимо, ваш супруг сошел с ума, коли ударился в бегство, не то что не взяв с собой жену, но даже не предупредив ее!
Да, воинская удача, особа капризная, отвернулась от Дмитрия. Он поссорился с польским войском и решил бежать в Калугу, чтобы начать там все сначала.
Марина пришла в ужас. Понимала: ей одной не справиться со взбунтовавшимися соотечественниками, которые откровенно презирали ее за то, что она поддерживала обман Дмитрия. В этом же можно было упрекнуть и их, но от нее поляки не желали принимать упреков.
Несколько дней от беглого государя не было в Тушине ни слуху ни духу. А в таборе царил страшнейший беспорядок. В это время один из посланников польского короля, который давно уже прибыл в Россию и вел переговоры то с Шуйским, то с Дмитрием, нашел время встретиться с Мариной. Он, как мог, уговаривал расстаться с честолюбивыми намерениями, если она хочет заслужить благосклонность польского короля.
Марина даже не стала тратить время на разговоры с этим человеком, а просто протянула ему загодя написанное письмо для передачи королю Сигизмунду. Это была не мольба о прощении, не признание ошибок своих – это была холодная отповедь государыни, данная человеку, который пытается покуситься на ее законные права:
«Ни с кем счастье не играло так, как со мною: из шляхетского рода возвысило оно меня на престол московский и с престола ввергнуло в жестокое заключение. После этого, как бы желая потешить меня некоторой свободою, привело меня в такое состояние, которое хуже самого рабства, и я теперь нахожусь в таком положении, в каком, по моему достоинству, не могу жить спокойно.
Если счастье лишило меня всего, то осталось при мне одно право мое на престол московский, утвержденное моею коронацией, признанием меня истинной и законной наследницей – признанием, скрепленным двойной присягой всех сословий и провинций Московского государства. Марина, царица московская».
Да, в этом звании черпала она силы: она царица не по мужу, кто бы он ни был, а по коронации!
Тушино между тем продолжало волноваться. Отнюдь не все хотели примкнуть к польскому королю, ибо в войске Сигизмунда нужно было подчиняться дисциплине, а в войске тушинском царила полная свобода: тут даже царика можно было порою послать по матушке – и ничего тебе за это не будет. Жаль им было своевольного, веселого житья в Тушине!
Барбара, всегда бывшая в курсе всех дел, передавала это Марине и рассказывала, что очень шумят донцы, которые никому не верят и даже выступают против своего атамана Заруцкого. Часть их хочет уйти под Смоленск, к Сигизмунду, часть думает, что не надо покидать Дмитрия.
Тут Самозванец сделал очень умный ход, обратившись к тушинцам с посланием.
Дмитрий жаловался на коварство польского короля, называл его виновником своих неудач, обвинял в измене своих московских людей и в предательстве служивших ему польских панов, особенно Рожинского, убеждал шляхту ехать к нему на службу в Калугу и привезти его супругу-царицу. Он предлагал тотчас по 30 злотых на каждого конного, подтверждал прежние свои обещания, которые должны исполниться после завоевания Москвы, припоминал, что он прежде ничего не делал без совета со старшими в рыцарстве, так будет и впредь. Дмитрий требовал казни Рожинского или хотя бы изгнания его, избрания нового гетмана. Виновных в измене московских бояр и дворян он требовал привезти к нему в Калугу на казнь.
После этого письма в таборе все совершенно стало с ног на голову. Марина поняла, что другого случая переломить ход событий в свою пользу у нее не будет. Она выскочила из дому полуодетая, не сдерживая слез, забыв всякую стыдливость, металась по ставкам, умоляла, заклинала рыцарство вернуться к Дмитрию, хватала за руки знакомых и незнакомых людей, обещала все, что в голову взбредет, лишь бы расположить к себе сердца. Марина поняла, что ее сила сейчас – не в привычной надменности и сдержанности. Ее сила сейчас – в слабости. И слабее этой маленькой, худенькой, растрепанной, заплаканной женщины трудно было отыскать на свете!
Заламывая руки, она молила соотечественников и казаков не покидать ее:
– Неужто все унижения и муки наши были напрасны? Неужто молились мы пустоте все эти годы? Неужто признаемся сами перед собой, что чаяния наши и надежды – не более чем пыль на ветру?! Дмитрий – наша последняя надежда!
Голос Марины срывался, глаза казались огромными от непролитых слез. Она стояла на февральском ветру в одной сорочке, на которую была спешно надета юбка. Худенькие плечи прикрывал платок, а ноги были кое-как всунуты в сапожки. Тяжелая коса ее, всегда обвивавшая голову, расплелась и металась по спине.
Казаки и шляхта нынче впервые увидели свою царицу без привычной надменной брони, и многие даже не верили своим глазам: да точно ли это Марина Юрьевна?!
– Слушайте ее больше! – закричал Рожинский, вдруг испугавшись этой маленькой женщины так, как не пугался никого и никогда. – Это какая-то девка, а не государыня! Она такая же самозванка, как ее муж!
Кое-кто насторожился. Кое-кто захохотал.
– Эй, царица! Где твоя корона? – глумливо выкрикнул какой-то московит.
– Небось под юбкой прячет! – взвизгнул другой. – А ну, задерем ей юбку, робята!
И тут же охальник подавился чьим-то кулаком, влетевшим ему прямо в разинутый рот и раздробившим зубы. В следующее мгновение последовал новый удар – в лоб. Мужик упал навзничь и испустил дух.
– Ну, кто еще хочет выйти со мной на кулачки? – спросил высокий человек, оборачиваясь к толпе. – Давай-ка по одному!
Он сбросил полушубок, распустил пояс рубахи и засучил рукава. Двое-трое каких-то разъяренных, а может, просто глупых шляхтичей ринулись было вперед, но замерли, словно налетели на невидимую стену. Попятились.
– Заруцкий! Это Заруцкий! – полетел шепот над толпой.
Стало тихо. Никто и никогда не видел казацкого атамана таким. Всегда слегка угрюмый, замкнутый и молчаливый, он не любил попусту махать кулаками и бросать кому-то вызов. В отличие от ярких, велеречивых, подвижных Рожинского и Сапеги, которые привлекали к себе внимание, словно пестрые птицы, во всей богатырской фигуре и шальных зеленых глазах Заруцкого и без того было нечто подавляющее, заставляющее смотреть на него со вниманием и прислушиваться к каждому оброненному им слову.
Его улыбка была дорогим подарком. А внезапная вспышка гнева пригибала людей к земле, подобно тому, как буря гнет деревья.
– Вам-то что здесь за дело, пан Заруцкий? – закричал Рожинский, который всегда ненавидел атамана, как только может поляк ненавидеть казака, человек с проблесками цивилизованности – ненавидеть дикую, неразумную силу, родовитый шляхтич – ненавидеть плебея, а один сильный мужчина – ненавидеть другого, ничуть не менее сильного.
Но атаман не обратил на него никакого внимания. Подхватил с земли полубесчувственную Марину, смело повернулся спиной к оставшимся и, метнув через плечо последний предостерегающий взгляд, пошел к дому, в котором она жила.
Увидев Марину на руках Заруцкого, Барбара на миг вовсе ополоумела и кинулась на казака с кулаками, пытаясь отбить свою госпожу. Но Иван Мартынович не выпустил бы из рук драгоценную добычу, даже если бы Барбара кликнула себе на помощь ватагу разъяренных медведей-шатунов. Он лишь повел локтем – и дородная гофмейстерина неуклюже отлетела в угол. Затем послышался грохот задвигаемого засова, и Барбара припала к двери, пытаясь различить, что происходит за ней. Но услышать ничего не могла.
А между тем в спальне долгое время ничего особенного не происходило, кроме того, что Заруцкий сидел на кровати, держа на коленях Марину, а та отчаянно рыдала, уткнувшись ему в плечо. Марина была так мала и худа, что атаману казалось, будто на коленях у него сидит маленькая девочка, почти ребенок. Да что в ней было такое, в этой маленькой птахе, что Заруцкий не мог избыть страсти к ней? Он безумно хотел Марину – и враз боялся ее, чуя некую страшную, разрушительную силу ее натуры. Она сгубила Дмитрия, великого, великолепного человека, – она и Заруцкого сгубит.
Он знал это – знал, но ничего не мог поделать с зовом своей судьбы!
…Они провели ночь, перемежая поцелуи разговорами, открывая друг другу то, что казалось тайным, навеки скрытым в глубинах их темных, яростных душ. Но если мужчина, обессиленный своей откровенностью, наконец уснул на полуслове, на полувздохе, то у женщины сна не было ни в одном глазу. Она боялась Заруцкого – этот человек мог сломать ее, сломить, подчинить себе безвозвратно. Но она не игрушка для мужчин, даже самых лучших во вселенной, – она сама по себе. Она царица, а не рабыня. Это мужчинам предназначено быть ее рабами!