– Ох, что будет, что будет… – пробормотал Василий Лукич.
– А что будет? – легким голосом, чтобы можно было принять за шутку, сказал Алексей Григорьевич. – Катерина моя – обрученная государева невеста!
– Княжна Екатерина не венчалась с государем, – сказал фельдмаршал Василий Владимирович, упрямо склоняя голову.
– Да, – вздохнул Алексей Григорьевич. – Вот ежели бы Катерину государь изволил объявить своей наследницей в духовной…
– Да, – совершенно так же вздохнул Василий Владимирович. – Оно бы хорошо, только это дело в воле его величества состоит. Как нам о таком несостоятельном деле рассуждать, когда вы сами знаете, что его величество весьма болен?
– Об том и речь, – загадочно пробормотал Алексей Григорьевич, хитро отводя глаза.
– А, вон вы чего, – пробормотал после некоторого молчания Василий Владимирович. – Ну, братья, я вам в таком деле не пособник. Сами все себя погубите, если станете этого добиваться.
И вместе с братом Михаилом фельдмаршал покинул Головинский дворец.
Простодушный Иван Григорьевич возобновил разговор:
– То, что государь в руке своей неволен, понятно само собой, об этом и речи больше нету. А вот нельзя ли написать духовную от имени государя, якобы он учинил своей наследницей невесту свою Екатерину?
Уже братьев Владимировичей не было – некому было возражать против такого безумного предприятия.
– Садись к столу, Василий Лукич, – предложил отец государевой невесты. – Ты у нас словами крутить мастер.
Долгорукий некоторое время почеркал пером по бумаге, потом поморщился:
– Не штука сочинить, что писать. Но моей рукой непохоже на руку государеву выходит. Кто бы написал получше? А я скажу, чего писать надо.
Князь Иван Алексеевич вдруг вынул из кармана какие-то две бумаги и решительно сказал:
– Посмотрите, вот письмо государево и моей руки. Письмо руки моей – буква в букву, как государево письмо. Я умею под руку государеву подписываться, потому что я с ним в шутку писывал.
И под одним листком с составленной духовной он подписал: «Петр».
Дядья стали глядеть да сравнивать и хором решили, что почерк князя Ивана Алексеевича удивительно как схож с почерком государя. И все же они не решились дать ходу фальшивой духовной. Оставался другой листок, еще не подписанный. Алексей Григорьевич сказал сыну:
– Ты подожди и улучи время, когда его величество от болезни станет свободнее, тогда и попроси, чтобы он эту духовную подписал. А если за болезнью его та духовная его рукой подписана не будет, тогда уже мы, по кончине государя, объявим ту, что твоей рукой подписана, якобы он учинил свою невесту наследницей. А руки твоей с рукою его императорского величества, может быть, не различат.
Вслед за этим князь Иван, прихватив оба листка с духовной, поехал в Лефортовский дворец и ходил там, беспрестанно осведомляясь, не стало ли лучше государю, нельзя ли быть к нему допущенным. Но близ государя неотходно был Остерман. Никого из посторонних к нему вообще не допускали.
Камердинер Лопухин сам разводил огонь в печи, да так, что к голландке нельзя было притронуться, и больной все время сбрасывал одеяла.
Сквозь запотевшие, сочившиеся испариной стекла видно было, что народ, встревоженный болезнью царя, толпился у дворца. Иногда проходили войска, раздавалась барабанная дробь. Барон Остерман стоял у плотно закрытых створок, напрасно пытаясь уловить хоть струйку свежего воздуха и потирая грудь. Доктор Николас Бидлоо, только что покинувший комнату, настрого запретил открывать окно.
– Андрей Иваныч… – послышался слабый голос, и барон, резко повернувшись, увидел лихорадочно блестевшие глаза молодого императора. – Андрей Иваныч, я жив еще?
Остерман растерянно оглянулся:
– Вы живы, ваше величество, и, даст Бог, поправитесь.
Лопухин закашлялся.
– Чего перхаешь, Степан Васильевич? – чуть слышно спросил Петр. – Тут не продохнуть, а ты кашляешь. Окошко отворите, а? Дохнуть разу нечем. Дурно мне…
Остерман оглянулся. Лопухин сидел на корточках у печи и смотрел на него, чуть приоткрыв рот.
Остерман пожал плечами:
– Ну что я могу поделать с волею вашего величества?
Этого было достаточно, чтобы Лопухин поднялся с корточек, постоял некоторое время согнувшись, разминая колени, а потом боком, словно крадучись, приблизился к окну и дернул створку во всю ширь.
Наружу вырвался клуб пара, а в комнате вмиг сделалось прохладнее.
– Ого! – тихо засмеялся Петр. – Хорошо как! Нет… – Голос его вдруг упал. – Нет, студено. Закрывайте.
Лопухин с силой захлопнул окно.
Наутро сыпь в ужасающих размерах высыпала в горле и в носу больного. Жар настолько усилился, что никто теперь не сомневался в страшном исходе.
Алексей Григорьевич Долгорукий, осунувшийся, мрачный, на себя непохожий, приехал в Лефортовский дворец, отыскал сына и спросил:
– Где у тебя духовные?
– Здесь, – князь Иван похлопал себя по груди.
– Показывал кому?
– Христос с вами, батюшка. Его императорское величество без памяти лежит.
– Ладно, – буркнул Алексей Григорьевич. – Давай сюда, чтобы тех духовных никто не увидел и не попались бы они никому в руки.
Князь Иван сунул отцу оба списка.
– Завтра число какое, помнишь? – горько спросил Алексей Григорьевич. – 19 января. Завтра бы венчались они, но, видно… Ладно, прощай, Ванька. Поехал я домой. А ты тут еще побудь. Вдруг да смилуется Господь…
Но Господь не смиловался над больным мальчиком. Состояние здоровья государя было признано окончательно безнадежным. Его причастили Святым Тайнам, и три архиерея совершили над ним таинство елеосвящения.
В ночь на 19 января наступила агония. Во втором часу ночи Петр вдруг приподнялся на постели, крикнул:
– Запрягайте сани, я еду к сестре[10]! – Откинулся на подушки и испустил дух.
Услышав об этом, Иван Долгорукий пробежал по дворцу с обнаженной саблею в руке, крича: «Да здравствует императрица Екатерина!» Не встретив ни в ком поддержки, он воротился домой и приказал отцу сжечь оба списка завещания.
* * *После кончины Петра II княжна Екатерина возвратилась в дом родителей.
В феврале 1730 года на русский престол взошла императрица Анна Иоанновна. Ее кандидатуру предложил (по совету барона Остермана) самый влиятельный член Верховного тайного совета князь Дмитрий Голицын, уверенный, что Анна, желая царствовать, согласится на некоторые «кондиции», ограничивающие ее самодержавную власть. Однако 28 февраля Анна разорвала «кондиции» и объявила себя самодержавной императрицей.
Получив власть, Анна Иоанновна жестоко расправилась с теми, кто более всего выступал против ее призвания на царство: с князьями Долгорукими.
О нет, императрица ничего не знала о манипуляциях с завещанием. Причиной ссылки явилось то, что Алексей Григорьевич был единственным членом Верховного тайного совета, подавшим голос против избрания герцогини Курляндской на царство!
Семья Алексея Григорьевича, в том числе князь Иван с молодой женой Натальей Борисовной, была лишена всего состояния, прав и отправлена в ссылку в тот самый Березов, где некоторое время назад умер свергнутый их же усилиями Алексашка Меншиков. Алексей Григорьевич даже встретил там сына и дочь Меншикова, которые вскоре вернулись в Петербург. А Долгорукие остались… Алексей Григорьевич и жена его так и умерли в Березове после четырех лет ссылки.
Государыню-невесту Екатерину – любовницу, так и не ставшую женой! – теперь называли разрушенной невестой. Саксонский посланник Лефорт в одной из своих депеш в марте 1730 года написал, ерничая: «Девственная невеста покойного царя счастливо разрешилась в прошлую среду дочерью…» Судьба этого ребенка неизвестна.
Тем временем Иван Долгорукий стал заводить дружбу с офицерами местного гарнизона, с тамошним духовенством и с березовскими обывателями и вместе с тем вновь втягиваться в разгульную жизнь – пусть слабое, но подобие прежней. В числе его приятелей находился тобольский таможенный подьячий Тишин, которому приглянулась красивая «разрушенная» государыня-невеста, княжна Екатерина. Раз как-то, напившись пьяным, он в грубой форме высказал ей свои желания. Оскорбленная княжна пожаловалась другу своего брата, поручику Дмитрию Овцыну, который был влюблен в нее. Да и Екатерина отвечала на его чувства.
Взбешенный Овцын жестоко избил Тишина. В отмщение подьячий подал сибирскому губернатору донос, материалом для которого послужили неосторожные выражения Ивана Долгорукого. В Березов был послан капитан сибирского гарнизона Ушаков с секретным предписанием проверить заявление Тишина. Когда оно подтвердилось, Долгорукий в 1738 году был увезен в Тобольск вместе с двумя его братьями, а также с Боровским, Петровым, Овцыным и многими другими березовскими обывателями, которые так и сгинули в безвестности.[11]
Долгорукий во время следствия содержался в ручных и ножных кандалах прикованным к стене. Нравственно и физически измученный, он впал в состояние, близкое к умопомешательству, бредил наяву и рассказал даже то, чего у него не спрашивали: историю сочинения подложного духовного завещания при кончине Петра II. Неожиданное признание это повлекло за собой новое дело, к которому привлечены были дядья княжны Екатерины Алексеевны: Сергей и Иван Григорьевичи и Василий Лукич. Все они были казнены; 8 ноября 1739 года колесовали на Скудельничьем поле, в версте от Новгорода, и красавца Ивана.
Ничего не знавшая об их участи, о судьбе Дмитрия Овцына, Екатерина между тем была перевезена в Новгород и заточена в Воскресенском-Горицком девичьем монастыре. Тут до нее дошли страшные слухи… У нее было такое чувство, будто ее живой положили в могилу, поэтому переезд в очередной монастырь она перенесла безучастно.
Содержали Екатерину в самом строгом заключении, однако сперва, подавленная своей потерей, она почти не замечала этого. А потом чувство собственного достоинства взяло верх. В течение двух лет заточения никто не только не видел ее слез, но даже не слышал от бывшей «государыни-невесты» ни единого слова. Ее единственным чтением были молитвенники, Библия да Евангелие. В монастырском дворе, куда ее иногда выпускали, она видела небо и ветви деревьев над оградой – больше ничего. Однако мать-настоятельница иногда жаловалась доверенным монахиням: «Так себя ставит, будто не она здесь в заточении, а мы все вынуждены ей служить!»
Духовная стойкость Екатерины оказалась поразительной. Когда в 1741 году императрица Елизавета приказала освободить ее и пожаловала ей звание фрейлины, только сдержанная молчаливость да одухотворенность черт отличали ее красоту от прежней. Екатерина Долгорукая могла вновь блистать при дворе, однако не имела к сему ни малейшего желания.
И тут, казалось, судьба сжалилась над гордой красавицей. В нее пылко влюбился сорокалетний красавец генерал-аншеф Александр Романович Брюс. Свадьбу сыграли в 1745 году. Однако слова Екатерины о судьбе, выкапывающей для нее могилу, оказались на сей раз пророческими. Вскоре после свадьбы она скоропостижно скончалась. Право, можно подумать, что счастье оказалось непереносимым для этой гордой натуры, привыкшей к одним лишь страданиям!