Может быть, следовало начать издалека… Может быть, разумно было завлечь Катерину Ивановну своим лекарским искусством, намекнуть на невстаниху ее любовника… Но какая женщина снесла бы подобное без обиды? Откуда незнакомке может быть известно про этакие тайные напасти у любовника, ежели она сама от этих его напастей не пострадала? И хоть довольно трудно было приревновать иноземного кавалера к полуодетой побирушке, Алена с одного взгляда определила натуру Катерины Ивановны: эта из тех, у кого сани бегут перед лошадью. Из тех, кто сперва бьет, а потом спрашивает, что ты натворил, и вообще – натворил ли!
– Ты кто ж такая? Из какой ямы вылезла? – спросила пышногрудая красавица, убивая на месте Алену не столько безразличием тона, сколько внезапной прозорливостью. – Сама, что ль, красть придешь?
Розовый приманчивый рот расцвел в усмешке, но взгляд уже сделался цепким, и Алена поняла: теперь можно договорить до конца. Теперь Катерина Ивановна ее выслушает, но вот поверит ли – это еще вопрос!
– Не я, нет. Ватага воровская – человек двенадцать-пятнадцать. И не прежде уйдут, чем возьмут тебя блудным делом, а потом…
– У меня защита есть! – вспыльчиво подалась к ней Катерина Ивановна. – Так что скажи своим…
– Они не мои, – спокойно перебила Алена. – А защиты твоей нынче дома не будет ночью: на карты зван иноземный господин, на карты до самого утра!
Катерина Ивановна, видимо, опешила.
– Кто тебе сказал? – быстро спросила она, и Алена порадовалась ее сообразительности: не тратит времени на пустые отрицания очевидного и сразу смекнула: просто так, под окошком, эти сведения не подберешь, их унес из дому кто-то свой, весьма близкий к барыне.
– Атаманова блядь в твоем доме в услужении. Зовут ее Аниска, и через нее ватага о каждом твоем вздохе сведома.
Глаза у Катерины Ивановны сделались большие-большие и по-детски растерянные.
– Врешь ты! – выдохнула она. – Зачем Аниске?.. Она мне преданна!
– Настолько преданна, что направо и налево про невстаниху у твоего хахаля болтает? – с усмешкой ударила главным своим оружием Алена – и вовремя успела отстраниться от лилейной, но весьма пухленькой, а стало быть, увесистой ручки, уже готовой отвесить знатную пощечину оскорбительнице.
Глаза Катерины Ивановны вспыхнули таким полымем, что Алена даже испугалась, как бы ярость не помутила разум «доброй боярыни». Но та только прошипела:
– Это я тебе еще попомню! – и спросила совершенно спокойно: – Почему я должна верить про Аниску?
– Не верь, – охотно кивнула Алена. – Не верь, а проверь. Вскорости девка твоя воротится – ты ей и скажи, что получила известие от кавалера: мол, раздумал он идти к приятелям, а всех их к себе зазвал, так что надобно готовиться к званому ужину.
– И что? – с презрительным поджатием губ спросила Катерина Ивановна. – Будет что?
– А то будет, что Аниска запляшет, как змея на костре, и начнет проситься отпустить ее на час-другой. Ей после такого известия хоть умри – а надобно бежать ватагу упреждать, чтоб нынче к вам не нагрянывали. Одно дело – беззащитная бабенка, и совсем другое – мужчины вооруженные, которые и постреляют, и побьют ватажников!
– И что мне тогда делать?
– Не пускать! – решительно сказала Алена. – Не пускать ее ни за что! Скажи, мол, отпустишь ее куда надобно, только пусть она тебя прежде до дому сопроводит. А там, как придешь, отдай Митрию приказ, чтоб хватал предательницу и волок в какой ни есть чулан под замок.
– Ого! – холодно протянула Катерина Ивановна, весьма внимательно вглядываясь в странную незнакомку, столь сведущую в ее домашних делах. – Так ты и к Фрицу моему в мотню лазила, и Митрия знаешь?! Ловка же, как я погляжу… Но скажи на милость, с чего я должна тебе верить? Почем мне знать, может, это вовсе не Аниска, а ты и есть воровская подружка, которая хочет заморочить мне голову?
– А меня запри в подвале на ночь – вот и вся недолга, – предложила Алена. – Буду я заложницей. Утро все на свои места поставит, ежели к обороне приготовитесь как надо!
– А это мне зачем? – хлопнула ресницами барыня. – Пускай себе Аниска упреждает своих, чтоб не совались, – сегодня они и не появятся. Зачем хлопотать еще?
– Сегодня не появятся, так появятся завтра, – нетерпеливо, то и дело косясь на Спасскую улицу, объяснила Алена. – Неужто непонятно? Все равно – рано ли, поздно они до тебя доберутся. А ежели поступишь, как я тебе советую, – можно будет всех ватажников повязать враз. Народишко это лихой, мятежный! Не далее как неделю назад убили и ограбили они команду астраханского стружка и ушли с хорошей добычею.
– Эй, девка! – усмехнулась вдруг Катерина Ивановна. – Тебя, часом, не Аржанов подослал?
– Не знаю такого, – покачала головой Алена. – А он кто?
– О, это… это… – Катерина Ивановна томно завела глаза. – Ну, красавец писаный, на месте умереть, и первейший на Москве бабник да потаскун. Но главное – он из царских сыскных людей, которые выслеживают разбойные ватаги, заманивают их в ловушки и вяжут всем скопом. Ему бы твоя задумка весьма по душе пришлась! Скажи только, зачем тебе сие надобно? Что тебе в моей жизни? Или, может быть, ты со старыми дружками рассорилась и теперь хочешь с ними через меня счеты свести?
– Я только хочу тебя спасти неразумную, – чуть ли не подтолкнула ее в бок Алена, уже почти задыхаясь от волнения, и, верно, что-то было в ее голосе особенное, потому что Катерина Ивановна вдруг пристально уставилась в ее глаза, и несколько мгновений они неотрывно глядели друг на друга.
– А чего ж ты, если такая добрая, «Слово и дело!» не кликнешь? – спросила Катерина Ивановна не без ехидства – и отшатнулась, замахала руками, увидав, как изменилось, побелело лицо странной незнакомки: – Ну чего ты, чего? О господи, вот уж…
У Алены подогнулись ноги.
«Слово и дело!» И – на виску, под кнут, в тиски, если кто-то из ватажников окажется настолько крепок, что выдержит три перемены. Нет. Нет!..
Захотелось с криком броситься прочь, да ноги отнялись. Она только и могла, что беспомощно взглянула на Катерину Ивановну и прошептала:
– Доносчику – первый кнут…
– Ого, девонька! – столь же тихо проговорила та. – Ого… видать, хлебнула ты лиха!
И они еще довольно долго мерили друг друга взглядами, а потом, когда Алена решила, что все кончилось, все пропало, Катерина Ивановна вдруг посмотрела на что-то за ее спиной, сделала страшные глаза – и, приблизив лицо, прошептала оживленно, как подружка:
– Ой, Аниска идет! А ну, прячься, садись на запятки, да сиди тихенько! Будешь в подвале сидеть до третьих петухов, а утром… Утром поговорим!
9. Немецкая каша и бухарские ослы
«Был в палатах великих округлых, которые италиане зовут театрум. В тех палатах поделаны чуланы многие для смотрения в пять рядов вверх, и бывает в одном театруме чуланов двести, а в ином триста и больше, а все чуланы поделаны внутри того театрума предивными работами золочеными! Там же, где, уставши от смотрения, зрители делают променад, в кадках растут многие травы и цветы нарядные, рассаженные разными штуками по препорциям, и множество плодовитых деревьев с обрезанными ветвями, ставленных архитектурно, и немалое число подобий человеческих мужеского и женска полу из белых мармаров. К сему доложу, что каменные девки, изображающие поганских богинь, сделаны как живые! Среди них видел: Афродиту, сиречь Венус, с голыми грудями, но чресла прикрытые, а рук не имеется вовсе: барбарским племенем отбитые. Видел також престранную бабу в хламиде, заместо волос – змеи с разверстыми пастями, лик – наводящий ужас, и то Горгона Медуза. При ней молодой человек нагой со щитом – Персей, и девка, вовсе голая, до срамного места, и в цепях – Андромеда…»
На этом лист кончался, а на обороте корявеньким Катюшкиным почерком, скорописью, с ошибками и длинными титлами,[58] дико глядевшимися над иноземными именами и сугубо мирскими «поганскими» понятиями, было нацарапано: «Афрта, сиречь Венус, – грецкая и римская богиня нежной страсти, сиречь любви, неодлмй и плмной. Сама нравом блудлива зело и любит делать Амур пуще жизни с кем где првдет. Персей – ирой бстршный, сын Данаи, кою обольстил Звс и свкплся с ней в облике златого дождя. Андра – девка, дочка ксря, отдана на пжрание чуду мрскму, все равно как нашему Змею Горынычеву. Персей пролетал мимо на своих…»
Далее записи обрывались, хотя на листе еще много было места. То ли Катюшку что-то отвлекло, то ли она позабыла историю спасения Андры, точнее Андромеды, дочки ксрой, что значило – кесаревой, хотя и вытверживала ее наизусть, до головных болей, подобно всем историям про древних чужих богов. Без знания всех этих Афрт (Афродит), побуждающих пламенную любовь, Звсов (Зевесов) и прочих Посейдонов нынче нельзя было даже носу сунуть на ассамблею, уверяла Катюшка и со скрежетом зубовным продолжала ежедневно затверживать: «Аполлон, сиречь Феб, – огнепалимый бог музык всяческих, а также малеванья и идолоделанья, красоты неотразимой. Гермес, сиречь Меркуриус, – обладатель крылатых башмаков, старшина над всеми грецкими купцами и странными да хожалыми человеками…»
Также весьма живо обсуждались на ассамблеях впечатления этих «странных да хожалых человеков», побывавших по воле государевой в непредставимых заморских странах. Их дневники переписывались и зачитывались до дыр. Алена тоже читала с удовольствием, хотя многое оставалось для нее непонятно: зачем ходить в какие-то театрумы и сидеть там в чуланах, пусть и раззолоченных?!
Про богов было читать интереснее, однако Катюшка при одном их упоминании косоротилась. Внешне соблюдая новомодный политес, она в душе была весьма простодушна и пуще всего любила, особенно когда ее покровителя и любовника вечерами не было дома, поболтать о каких-нибудь «демонах темноводных и чудесах иных, умом не постигаемых», а рассказов таких Алена знала неисчислимое количество! Постепенно они сторговались: Катюшка просвещала ее об очередном скандале, учиненном на Олимпийской горище из-за любвеобилия Зевесова и ревности его супруги Геры, а Алена плела ей какую-нибудь «барбарскую», сиречь варварскую, байку:
– Лягушки-де – это бывшие люди, затопленные всемирным потопом. У них, как и у людей, по пяти пальцев на руках и ногах: четыре долгих, а один коротенький. Придет время, и они снова станут людьми, а мы, ныне живущие, обратимся в лягушек. Говорят также, что лягушки произошли от проклятых матерями младенцев. Если кто убьет лягушку, ему на том свете подадут лягушачий пирог. Убивать лягушку также опасно потому, что она может вцепиться в того, кто намерен это сделать, и тогда ее ничем не оторвешь – придется с нею помирать!..
Обменявшись такого рода сведениями, обе стороны оставались вполне довольны, и Алене уже казалось невероятным, что какие-нибудь две недели назад они с Катюшкой даже не знали друг друга! Неужели не было той их ежедневной, а порою и ежевечерней болтовни о том, что и к чему во сне снится, и какая планета небесная ближе к душе человека, от какой он приемлет свойства натуры своей, и о чудесных качествах баенной воды как приворотного зелья?..
И неужто было то утро после памятного сидения в подвале, когда, измаявшись от неизвестности исхода баталии, от неизвестности своей судьбы – ведь, могло статься, утром двери отомкнет не хозяйка, а государев сыскарь, которому не станет большого труда свести концы с концами и выяснить, кто такая эта неведомая доброжелательница, «из какой она ямы вылезла», согласно необычайно прозорливому вопросу Катерины Ивановны, – неужто было то утро, когда она была выпущена необычайно почтительным Митрием и препровождена в барские покои?..
Бодрость тогда вернулась к Алене довольно быстро: ведь Митрий успел обмолвиться, что все по ее сладилось, разбойничков повязали всех до единого – ну, может быть, один-два, которые замешкались в саду, все же ушли. Алена молила бога, чтобы одним из них оказался Ленька, которому, по их уговору, на дело идти надлежало, но в дом соваться – ни-ни! Аниска, поведал Митрий, принуждена была сознаться в пособничестве, и теперь со всею ватагою уже разбирается Тайная канцелярия, а барину с барыней не терпится выразить свою признательность неожиданной спасительнице.
И впрямь: чуть Алену ввели в просторную светлицу с обитыми травчатою клеенкою стенами, как из-за стола взметнулось и бросилось к ней на шею некое розовое облако, в котором Алена не сразу признала Катерину Ивановну. Она тараторила, благодарила, хохотала, упрекала себя, превозносила Алену; из золотистых кружев и розовых волн выступало то пышное белопенное плечико, то роскошные округлости груди, то сдобная ручка. Голубые глаза сияли, золотые кудри мерцали, зубы блестели…
Алена стояла столбом, в немой тоске пялясь то на эту яркую красоту, то на убранство стола: творог, масленые блины, икра красная и черная, до краев налитая в белоснежные, как бы стеклянные, но не прозрачные чашки (позднее Алена узнала, что это порцелиновая..[59] посуда, коей в Саксонии изобилие, она там идет за простую), меды, варенья – всего много, щедро, изобильно, – то на окружающую обстановку. Светлица чем-то напомнила ей батюшкину горницу, хотя здесь все было новое, подчеркнуто нарядное, яркое: печь с уступами, украшенная зелеными изразцами, потолок штукатуренный, беленый, пол выложен каменной лещадью[60]
Вдоль стен стояли стулья, обитые черным трипом.[61] Два дубовых стола покрыты были коврами: на одном ковер шелковый, узорчатый, персидский, на другом – триповый, но алый, как заря. На столах красовались стекляницы, оплетенные золотой нитью, и в них что-то темно поблескивало: должно быть, заморские, может быть, даже фряжские[62] наливочки.
В углу Алена увидела образа в серебряных и золоченых окладах; с ними мирно соседствовали зеркала в золоченых рамах и печатные картины, на которых изображены были полунагие мужики и бабы в таких веселых телодвижениях, что у Алены к ним надолго приковался взор, и она почти силою заставила себя оторваться от скоромного созерцания и перевести наконец взор на хозяина, того самого немца… мерина.
Он был по-домашнему: в шлафроке, без парика, с коротко стриженными белобрысыми волосами, и показался Алене на диво молодым и не страшным.
Не обращая внимания на роскошные яства, коими уставлен был стол, он скучно кушал какую-то серую размазню из маленькой чашки маленькой же ложечкою, чинно зачерпывая с самого краешка и отправляя в рот нечто едва различимое.
«Ты икорки, икорки возьми! – едва не воскликнула Алена. – На блинчик на масляный намажь, да кусай, да запивай чайком с медком! Небось сразу возвеселишься!»
Но знаменитый иноземец продолжал лизать свою размазню, и лицо его оставалось по-прежнему замкнутым и скучным. Проблеск оживления показался на нем лишь тогда, когда Катерина Ивановна, в очередной раз всплеснув беленькими ручками, закатила глаза и томно промурлыкала:
– Ах, сколь жалко, что господин Аржанов не дождался нашего завтрака и не сказал тебе сам о своем удовольствии! Но он был так радешенек изловить этого страшного Ваньку Красного, что просто не смог с ним расстаться и самолично повез на допрос!
Алена едва не ахнула. Она об одном просила барыню: ни в коем случае не указывать на нее полиции! И вот, оказывается, какой-то Аржанов, сыскарь государев, должен ее благодарить! Чем, хотелось бы знать? Дыбой, кнутом? Огненным веничком, которым пробегаются по иссеченной в кровь спине узника?..
Она сжалась от ужаса…
Немец при упоминании Аржанова вдруг насупился, шваркнул ложечку в недоеденную размазню, поджал губы. Катерина Ивановна взглянула на него невинно… уж до того невинно, что некое голубое сияние изошло из ее ясных, чистых глазок. И Алена внезапно догадалась: Аржанов про нее знать не знает, Катерина Ивановна слово сдержала! Произнесено это имя было исключительно для немца, для того, чтобы испортить ему настроение.
И это Катерине Ивановне удалось!
– Genug![63] – рявкнул он. – Довольно, что этот Ар-р-ржанофф, который wie аus dem Himmel gefallen[64] в общество приличных господин, провел здесь ночь! Да, я считаю его verdachtig[65] но ты, Катюшхен, не желаете zur Kenntnis nehmen[66] моя предостережения! И ты еще хотеть видеть его к завтрак! Я прекрасно понимает, что лишь для него все это… весь этот изобильность! – Он раздраженным движением указал на заставленный едою стол.