Ульянища рано или поздно извела бы сноху – в том Алена не сомневалась. Ведь мужнина сестра была ведьма, ведьмища, сразу видно! И не потому только, что глаз у нее был черный, мутный, а после нескольких минут в ее присутствии у Алены перехватывало дыхание и сердце начинало быстро, меленько трепыхаться, словно бы самый вид Ульянищи отнимал жизненную силу. Вот вызвалась та постель стелить молодым. Конечно, вроде более и некому: все-таки сестра мужняя! Ну, какова была ночь на этой постели – известно. Наутро, обливаясь слезами, начала Алена перину взбивать. Мысль была одна: огнем бы, огнем пожечь эту перину, на коей позорили ее да мучили! – да разве осмелилась бы! Ну, взбивала так и этак, не жалея рук, представляя, что это не перина, а бока ее мучителей, вдруг – что такое? – наколола чем-то палец. Будто бы острие некое зашито в перину. Глянула, подпоров наперник с краешку, а там женский черный волос, спутанный комком, гнилая косточка, три лучинки, опаленные с двух концов, да несколько сушеных ягод егодки, иначе называемой волчьей ягодой.
Да ведь это кладь! Кладь, коей порчу на новобрачных наводят!
Кто подсунул? Кому еще, как не ей, Ульянище-подлюке, сие было надобно?
Ну, Алена впредь береглась, как могла: иголочку в подол не ленилась втыкать или две булавки против сердца крест-накрест – тоже, говорят, спасают от порчи. Вспомнила досужие советы, как «запирать» колдовку. Дело на первый взгляд простое. Едва завидишь, что к дому идет та, в которой подозреваешь ведьму, поставь ухват кверху рожками, потом быстро садись на скамейку и считай до десяти, а после прошепчи: «Сук заткну, еретика запру!» И при этих словах надо уткнуть палец в сучок скамьи. Сведущие люди уверяют, что ежели сделать это незаметно для колдовки и сразу после ее появления, то она потеряет силу испортить кого бы то ни было. Одно из двух: либо все это были одни бабьи забобоны,[30] либо Алена что-то не так делала, потому что Ульянища все же доконала ее. Она, она, никто другой! Ведь из лютого страха перед нею вырвалось у Алены смертельно опасное сознание в пыточной избе… и вот, избавясь от Ульяны (та наверняка уверена, что тело ненавистной снохи уже сволокли крючьями на божедомки!), она угодила под начало Еротиады. Неужто в том промысел божий для Алены – страдание? Зачем же тогда избавлена она от смертных мук? Конечно, согласия ее никто не спрашивал – о господи, это вообразить только, спрашивать у казнимой, что предпочтет она: смерть или жизнь! – да и не было у нее сил об этом думать, а вот ежели порассудить, да заглянуть в глубь души, да честно ответить: не лучше ли скорая смерть, чем вековечная мука?.. Но живут же люди и в монастырях, еще как живут! Не носят кумачовых сарафанов или новых, царем насильственно введенных, женских немецких и венгерских «образцовых портищ», – а в остальном как все люди.
Зря Алена противится своей участи. Ведь только при условии пострижения была она отдана князем-кесарем Ромодановским из своей могилы на воскресение. А нет пострижения – стало быть, Алена по-прежнему разбойница, лиходейка, государева преступница…
И даже если с охотой пойдет она на постриг, клеймо убийцы вечно будет рдеть на ее челе, лишь слегка прикрытое клобуком. Как бы ее ни окрестили в новой жизни, какой-нибудь там Сосипатрой, для всех она останется раскаявшейся грешницей, которую господь простил в своей неизреченной милости… Но все не так! Не так!
…Алена привскочила на своем жестком ложе и с немой укоризной воззрилась в темные, почти неразличимые в бликах лампадки глаза на иконе. Сурово воздеты персты, сурово поджаты губы. Они надежно хранят тайну того, что случилось в тот страшный, роковой вечер. Надежно хранят… Уж кому-кому, а богу ведомо, что Алена невинна, что не убивала она мучителя своего! Да, мечтала, молилась о его гибели. А как было не мечтать, лежа, всей избитой, истерзанной, рядом с ним, оглушительно, удовлетворенно храпящим? Но не убивала. Приняла на себя вину в помутнении рассудка, в помрачении от страха… и получила за это сполна! А вот кто Никодима воистину убил – сие один бог знает да его святые. Может быть, Фролка. Ежели так, и он свое получил. И все-таки вещее сердце твердит Алене, что и этот страдалец казнен по ложному обвинению. Зачем ему Никодимова смерть?! Жил – как сыр в масле катался, потихоньку обирая хозяина и безданно-беспошлинно пользуясь его женою. По натуре своей Фролка не был жесток. Чего он желал для себя в жизни? Толкаться с утра до ночи по хозяйству, зорко высматривая, что плохо лежит, а с ночи до утра сидеть в водочном кружале, по-нынешнему называемом фортиною,[31] голося любимую песенку:
дома вяло отбрехиваясь от хозяйской ругани:– Кто пьян не живет? Птица ворон да серый волк? И те кровушку пьют да веселятся.
Нет, чтобы Фролка «пил кровушку» – этакое в голове не укладывается. Ну а ежели не он, не Алена убийцы – то кто же? Кому внушил Никодим столько ненависти, чтоб смог тот человек невидимкою пробраться в дом и влить злое зелье не в общий горшок со щами, перетравив таким образом всех домашних подряд, а в особую бутылочку с заморским сладким вином, из коей Никодим всегда выкушивал чарочку после обеда и берег ту бутылочку в особом сундуке, под ключом? Кто мог знать об сем, кроме его жены, управляющего или сестры? Ну, додуматься, будто Ульянища, живущая только братниной защитой и щедростью, вдруг поднимет на него руку – нет, это чепуха. Но кто, кто, кто?! Как узнать? И пытаться ли узнавать? Может быть, смириться? Принять участь свою с благодарностью? Склонить голову под монашеский черный плат – и постепенно, с течением лет, изгладятся мучительные воспоминания о побоях, насилии, горящем Фролке, тисках земляных, которые впивались в тело все крепче и крепче?..
О господи, дай знать, что делать?!
Алена с упрямой усмешкой покачала головой. Мало ей? Неужто еще мало знаков? Не кто другой – монахиня спасла ее от гибели, поручившись, что господь обретет новую смиренную служанку. Чего же другого ты ищешь, какого знака ждешь?!
С тяжелым вздохом Алена уткнулась в ряднушку, служившую ей и подстилкой, и подушкой, и одеялом.
И в этот миг скрипнула дверь.
4. Искушение
– Шибко жару не поддавай. Как бы не угореть нам. Я тяжкий пар не сильно люблю – так, обмоемся тепленьким…
Голос сестры Еротиады журчит ручейком, а у Алены сжимается сердце от непонятного страха. Она сует, сует одно полено за другим в раскаленное жерло печи, а в пламени видится Фролкина горящая голова, и туманятся глаза, застилает уши, и не разберешь, что это там приговаривает Еротиада.
Нет, право же, Алена вовсе умом повредилась! Ну с чего сейчас бояться-то? Радоваться надо. Разве можно было такое представить себе, чтобы властная, надменная сестра Еротиада вдруг, среди ночи, пришла к обиженной ею келейнице и принялась смиренно просить у нее прощения за гордыню и жесточь свою?! Алена до того растерялась, увидев покаянные, увлажненные слезами глаза Еротиады, что и слов не нашла в ответ: только кивала да кивала, будто глупая корова.
На мольбы о прощении – кивала. На заверения в будущем к ней, Алене, Еротиадином расположении и клятвы никогда впредь не обижать сестру свою во Христе – тоже кивала. И точно так же тупо кивнула, когда Еротиада, уверясь, что прощена, вдруг, не переводя дыхания, попросила Алену истопить для нее малую баньку.
Это среди ночи-то!
«Что ж ты раньше думала?! – едва не возопила в отчаянии Алена, так и не сомкнувшая глаз после несказанно тяжелого дня. – Уж первые петухи отпели!»
Вслух выразить свое негодование она, конечно, не посмела, однако Еротиада все поняла и ответила на невысказанный вопрос:
– Я молилась. Я всегда зажигаю свечку и молюсь до первых петухов. И только потом ложусь спать. А нынче мне что-то не спится. Надобно от грехов не только душой, но и телом очиститься. Ну, идем же, сестра!
Алене не надо было тратить времени на одевание: как дали ей посконную рубаху, так и носила ее, лишь иногда подперязываясь передником. В ней и спала. В ней и пошла в малую баньку – на подгибающихся от страха ногах.
Известно, кто, зажигая свечу, молится до первых петухов! Тот, кто верует в Антихриста и, что ни ночь, ждет наступления Страшного суда! Антихрист – противник Христу, живое воплощение Сатаны. Он явится перед концом мира и вторым пришествием Спасителя. Родится он от жены-блудницы, которая откроет окно на голос сладкозвучного пения птицы, а та ударит ее крыльями по лицу – и в тот же час она зачнет Антихриста.
Его приход отметят знамения и ложные чудеса. С сатанинской гордостью Антихрист воссядет во храме как бог и силою заставит почитать себя. Ничего нельзя будет ни продать, ни купить без печати Антихриста на правой руке или челе. Тогда лето не даст дождя, и наступит голод. Царство Антихриста кончится с приходом Спасителя. Нечистые духи во главе с Антихристом будут низвергнуты во тьму пламенную – глубина ее дна не имеет…
Неужто Еротиада из приспешников Антихристовых? Не этим ли объясняется тот трепет, который она вызывает у Алены? Ох, поскорее бы согрелась вода и Еротиада сказала, что она может идти!..
– Нет, погоди, – возвысила голос та, едва ноги понесли Алену к двери. – А сама? Сама не хочешь ли намыться?
Алена утерла рукой потное лицо, недоверчиво моргнула. Не хочет ли она?! Принеся из ямы, ее обмывали беспамятную, а с тех пор ни разу не приходилось бывать в бане: келейниц и служанок в монастырские мыльни не пускали. Так, опрокинет на себя ведро холодной воды – и вся недолга. Конечно, хочется обдаться горячей водою, промыть волосы со щелоком, до скрипа… У нее все косточки заныли от сладостного предвкушения, и страх перед Еротиадой и даже самим Антихристом растворился в клубах пара. Понимая, что миг удачи может улететь так же быстро, как и припожаловал, Алена схватила шайку и пронырнула в самый дальний угол мыльни. Ей до смерти хотелось не только телу дать чистоту, но и прополоскать пропотевшую рубаху, столь грубую, что кожу саднило. Как бы не увидела Еротиада, что она раздевается! Это ведь грех. Мыться надлежит в исподней рубахе.
Одним грехом больше, одним меньше… Содрав с себя надоевшее одеяние, Алена торопливо расплела косу, окунула в шайку голову – и едва не закричала от восторга.
Теперь ее не остановило бы даже начало Страшного суда! Алена щедро черпала шайку за шайкой (какое счастье, что хоть моются здесь речной водой, не велят носить из ключа!), пока не почувствовала, что словно бы наново родилась. Тщательно промытая рубаха была расстелена на скамье, а сама Алена сидела рядышком, тщетно пытаясь разодрать обломком гребенки свои длинные спутанные волосы.
– Э, да ты растелешилась, как я погляжу, бессоромница!
Алена так и подскочила, вздрогнув, но в голосе Еротиады не было ни намека на злость. К тому же она и сама разделась, и Алена с невольным любопытством окинула взглядом ее ширококостный стан с узкими чреслами и по-мужски волосатыми, чуть кривоватыми ногами. Груди у Еротиады были маленькие, едва видные, плечи крутые, руки длинные, ухватистые. Да, она не только лицом, но и телом нехороша. Что верно, то верно: не создана для мирских радостей. Сказать по правде, таких некрасивых баб Алена в жизни своей не видела. Даже Ульянища – ежовая кожа, свиная рожа – гляделась бы рядом с Еротиадою пышной белой утицей. Этакая стать более мужская, чем женская!
Алена вдруг спохватилась, что слишком пристально пялится на Еротиаду и может ее сим разгневать, и торопливо отвела глаза, потянув на себя рубаху, потому что монашенка тоже не сводила с нее глаз.
– Экая ты, оказывается, складная да ладная! – усмехнулась она одобрительно. – А под рубищем твоим и не разглядишь. В соку, в соку бабонька… в цвету! Видать, сладко нежили тебя мужики, тешили плоть твою, коли ты этак-то налилась.
Алена почувствовала, как невольно исказилось ее лицо. Что ж, Еротиада решила над ней поиздеваться, что ли? Худая, совсем с тела спала. Синяки, правда, сошли, кожа по-прежнему белая да румяная, но вон – ребра торчат. А эти слова о том, как ее тешили! Знала бы, ох, знала бы она!..
Еротиада снова усмехнулась.
– Верно, не я одна не сыскала сласти в мужских объятиях. Ты небось тоже – нет?
Алена кивнула. В мужниных – нет, это уж точно! Да и можно ли назвать то, что делали с нею Никодим и Фролка, объятиями? Cкорее пыткой! И разве сравнимо сие… Нет, нет! Она привычно отогнала опасные мысли, которые гнала от себя уже два года. И такая же привычная сладкая тоска влилась в ее сердце.
Верно, что-то мелькнуло все-таки в ее лице, как ни наловчилась Алена скрывать даже от себя милые воспоминания, потому что Еротиада вгляделась с любопытством:
– Неужто по любви замуж шла?
Алена остро сверкнула на нее взором. Нет, маленькие темные глазки глядят без лицемерного лукавства, даже участливо. А может быть, перестать дичиться? Может быть, сейчас как раз выдался подходящий случай улучшить свое положение в монастыре? Вдруг Еротиада поверит ей? И вдруг Алене удастся убедить ее, что нет греха смертного, который предстоит вековечно замаливать новой послушнице, а есть тщательно измысленное лютовство, которое надлежит изобличить… Но прежде раскрыть. А разве раскроешь его за монастырскою оградою? Убийца Никодима и Фролки, виновник Алениных мучений жив-здоров, уверен в собственной безнаказанности. Справедливо ли сие?! Нет, надо постараться расположить к себе Еротиаду, убедить ее… Надо быть с ней искренной, описывая свои худые обстоятельства и слезные приключения, и тогда она поверит!
– По любви? – брезгливо дернула уголком рта Алена. – Перед венцом сестра мужняя меня научала: «Ты знай, что супруг у тебя должен быть один в сердце!» А я думала: «Коли так, лучше б у меня сердца не было вовсе!»
– Не спросясь выдали? – понимающе кивнула Еротиада. – Обычное дело.
– Спросясь, не спросясь… – тяжело вздохнула Алена. – Мы с Никодимом Мефодьичем соседями были, когда жили в Москве. Я его помню, еще когда вот такусенькая была. – Она показала рукой невысоко над полом. – Всегда такой страх он на меня наводил! А после того как его жена померла при выкидыше, так и вовсе помрачнел. Благодарение богу, виделись редко: поначалу Никодим Мефодьич пушниной промышлял и уезжал в леса товар брать. А на лето мы уезжали: батюшка мой был помяс. Слыхала про государевых помясов с Владимирщины, Нижегородчины, Муромщины, что служат в Аптекарском приказе? Помясы – это травознаи, кои обслуживают московских и походных ратных лекарей. Набирают их из местных людей, знатных искусством распознавать полезные для здоровья растения. Однако всем государевым помясам жить предписано только в Москве, а в уезды свои ездить по нарядам Аптекарского приказа. Я с батюшкой сыздетства езживала. Там, где-нибудь под Васильсурском, Арзамасом, Городцом, мы набирали помощников из местных людей по лесам и полям ходить, травы, корни, цветы брать. Батюшка звался водочных и настойных дел мастером. Он научал остальных, как собирать почечуйные травы с цветом и кореньем, чемерицу черную, осокорные шишки, цвет свороборинный, ягоды земляники, яблоки дубовые, цвет кубышки белой,[32] можжевеловые ягоды и всякие другие травы. Сборщикам платили, а потом на подводах отвозили все, что собрано, в Москву.
– Платили? – изумилась Еротиада. – За то, что цветочки собирали?
– Этих цветочков знаешь ли, сколько надо? Липового цвета подводу – поди-ка собери! А ведь брать его надо лишь в нужное время, на полнолуние, – в другую пору липов цвет не целебен. Днем промедлишь – полсилы утратишь в лекарстве. Платили, да. У батюшки всегда были при себе немалые казенные деньги. С них-то все и пошло, все беды наши.