— А кем же вы ей приходитесь, простите? Покачивая тонким станом, она вышла из-за конторки, с томным намеком взглянула на Андрея. Он солгал:
— Двоюродный брат.
Она пошла по коридору, неумеренно узкобедрая, напоминая змейку, гибко покачивающуюся на хвосте.
— Фигурка, достойная коллекции, — ухмыльнулся Спирин. — Ничего, а?
Минут через десять она вернулась, следом за ней приблизилась длинноногая девушка в брюках, ее восточные глаза не скрывали опасливого любопытства.
— Извините, кто из вас брат Татьяны? — спросила она грудным голосом. И Андрей кивнул, замечая настороженность на ее лице. — Это вы? Татьяны нет на занятиях несколько дней. Она заболела, сняла комнату в дачном поселке, чтобы в пансионате не было с ней забот, как она сказала… А что бы вы хотели?
— Вас зовут Яра? — прямолинейно спросил Андрей. — Вы подруга Тани?
Девушка свела стрельчатые брови.
— Нет, не Яра… Ярослава — да, подруга Тани. Меня зовут Лилиана. А вы знакомы и с Ярой?
— Значит, Тани нет сейчас в пансионате, — заговорил Андрей, не отвечая, — а вы не скажете, добрая Лилиана, — прибавил он шутливо, — не скажете бедному брату, где Таня сняла комнату? Вы говорите — дачный поселок? Мы его проезжали. Он был слева от шоссе? Как мне найти ее?
Лилиана посмотрела на Андрея с недоверием, ее начерненные ресницы стали колючими.
— Вы действительно ее брат? Она никогда не говорила. Если бы я имела такого брата, то похвасталась бы…
— О двоюродных братьях говорят не очень часто.
— Положим. Представьте, я не запоминаю адреса. Но помню: крайняя дача со стороны леса.
— Благодарю вас, дорогая Лилиана.
— Приветик, симпатичный брат Тани.
Крайнюю дачу со стороны леса отыскали довольно быстро, вошли в открытую калитку на небольшой участок, под навесы разросшихся елей, редкие пятна осеннего солнца лежали на опавшей хвое возле крыльца. В лесу и в поселке стояло безмолвие. Где-то далеко по-кладбищенски кричали вороны. В старом доме с наполовину прикрытыми ставнями заскрипели шаткие ступени, когда поднялись на ветхое крыльцо.
Андрей нажал рукой на дверь. Она была заперта изнутри. Он постучал. В доме никто не отозвался. Он громко и настойчиво постучал вторично. Тишина в доме стала пугающей. Он повернулся к Спирину, подозрительно разглядывающему облупленные косяки, замочную скважину.
— Не ошиблись ли мы домом, Тимур? Спирин плечом исследовал прочность двери, неунывающе одобрил:
— Не исключено. На всякий случай стучи, как на пожаре, а я буду кричать: “Горим!” Как-нибудь прорвемся!
С решимостью Андрей постучал в третий раз — и в доме послышался шорох, потом невнятный вскрик, не то стон, звякнул ключ в замке. Дверь приоткрылась. Спирин ударом ноги распахнул ее до отказа. От порога спутанными шагами попятилась худенькая девушка в нижней сорочке, босая, тесно прижав кулачки к груди, тонкое неживой бледности лицо со стеклянными недвижными зрачками было в обильном поту, несвежая сорочка пропиталась на груди бурыми разводами — дурно пахло уксусной кислотой рвоты. Девушка в пьяном ужасе дергала головой, вскрикивая вместе с тоненьким плачем:
— Пришли? Пришли? Он вас послал? Скажите ему, что мы никуда не пойдем! Мы не хотим… мы уезжаем… мы очень далеко… мы уедем… Я не вернусь… я не вернусь к нему! Нет, нет, нет! Нас поселят в вилле с пальмами… — И она слабенько засмеялась. — Белые бабочки и пальмы, и океан, океан…
— Пьяна, чертовка, — выругался Спирин. — Или нашпиговалась!
— Вы кто — Яра, что ли? Кто вы? — крикнул Андрей, не справляясь с отвращением от рвотного запаха, от пьяной нечистоты этой девушки, от ее плача и смеха.
Спирин пренебрежительно обошел ее, ногой растворил дверь в другую комнату.
— Вы — кто? Подруга Тани? Вы — Яра? — сердито спрашивал Андрей.
— Я Яра, Яра, — пролепетала она птичьим языком и опять рассыпала тихонький радостный смех. — Я родилась королевой лебедей… Я живу как Леда… любовником Леды был Зевс… Как это было красиво!
— Черт вас возьми с вашими лебедями! Где Таня? Где она, я вас спрашиваю?
— Зайди сюда, Андрей, — донесся голос Спирина из другой комнаты. — Тут какая-то девица.
Андрей вошел в соседнюю комнату, низкую, крохотную от старинного громоздкого комода, со стойким запахом той же уксусной кислоты, разбавленной, похоже, примесью духов, отчего воздух здесь был особенно едко-душным, сразу увидел на кровати кого-то лежащим под простынею и, вглядываясь, не поверил, что в этой захламленной тазами и ящиками комнате, с окурками на затоптанном полу, с разбросанной по табуреткам женской одеждой, могла быть она… “Нет, здесь что-то не так. Здесь какой-то дьявольский обман, какое-то дурное наваждение”.
Но не было ни обмана, ни наваждения. Он зашел по другую сторону кровати, наклонился — и что-то ледяным ожогом повернулось у него в груди. Он не узнал лицо Тани, изнуренное, мертвенно-гипсовое, как бы совсем не ее, а чужое лицо. Она лежала, поджав колени к животу, щекой к смятой подушке, по виску скатывались зерна пота, губы сводило будто холодом, и жалобный прерывистый стон вырывался сквозь зубы.
— Таня, — позвал Андрей, но она не открьша глаза, только задрожали фиолетово-матовые веки. — Таня, это я, Андрей… Таня…
— Больно, — прошептала она иссохшими губами и заворочала головой, — тошнит… мне очень холодно… почему так ужасно болит живот? И тошнит…
— Все ясно, — дошел до Андрея баритон Спирина, — переборщили с дозой. Вот дурехи! И один шприц на двоих.
Слова “доза” и “шприц” зазубренной пилкой полоснули по сознанию Андрея, хотя он уже видел и понимал, что дикое и страшное случилось с Таней, и теперь до конца воспринимая смысл утверждения Спирина “шприц” и “доза”, вспомнил остро морозящую фразу:
“Укус комарика — и ты розовое облачко над морем”. “Какое облачко? Какое море? — промелькнуло у него. — Это безумие…”
— Иди посмотри на орудие смерти для дурачков, — проговорил Спирин, подержал в руке шприц и бросил его с железным стуком на поднос около старого заплесневелого самовара на комоде. — Значит, они доставали наркотик и кололись? Эй ты, барышня! Где берете, покупаете наркотик? А ну-ка ответь, облеванная красавица! — возвысил голос Спирин и шагнул к двери, где в нижней сорочке, испачканной следами рвоты, обнимала угол косяка Яра, блаженно улыбаясь стоячими глазами.
Шприц, брошенный Спириным на поднос, поблескивал в лужице воды среди стеклянных баночек, ватных тампонов, но Андрею уже не хотелось видеть ни этого шприца, ни враждебного жала иглы, которая вкалывалась в тело несчастной Тани, сделавшей ее неузнаваемой, уродливо сжатой болью в дрожащий жалкий комок под грязной простынею на железной кровати.
— Так что молчишь, куколка? Говори, откуда героин? Где покупали? — неуклонно звучал допрашивающий голос Спирина, и в его прямом взгляде, впившемся в Яру, взблескивала презрительная гадливость. — Ты слышишь, что я спрашиваю, вонючая наркоманка!
— Нет, нет, не я… Я не хотела, я не могу, — начала по-птичьи вскрикивать Яра, и бессмысленная улыбка, как резиновая, преобразилась в маску страха, искривившего ее неживое изможденное лицо. — Я не хочу, миленький… Вы пришли ко мне… к Тане? Я узнала, узнала…
Спирин схватил ее за плечо, сильно, отрезвляюще потряс:
— Не притворяйся, стерва! Ты меня слышишь и все понимаешь! Где брали наркотики?
— Я не могу… не хочу… Уходите. Уходите…
— Говори, где брали наркотики? У кого? — выговорил Спирин и, отпустив ее плечо, с рассчитанной хлесткостью ударил Яру по щеке, у нее откинулась вбок голова. — Не скажешь, изобью, как собаку! Ах, ты ярочка непорочная! Героином балуетесь, дурье безмозглое! Это ты достаешь наркоту?
— Не бей меня… у меня все болит… я не хочу… Гад, змей… ползучий… из ямы… из ямы…
И с чернотой в зрачках, скользя боком и плечом по косяку, она села на пол на подкашивающихся ногах, свесила голову и вдруг с такой пронзительностью убиваемого животного завизжала, что Андрей сперва не понял, в чем дело, и крикнул:
— Тимур, что с ней?
— Замолчи, дура! — Спирин присел, рукой сдавил ей нижнюю челюсть. Яра захрипела.
— Тимур, отпусти ее! — сказал Андрей.
— Ни хрена не петришь! Извалохать бы ее надо, дешевку! — отозвался распаленный Спирин. — На окосевших лупеток кулак действует. Как электрошок. Понял? Подружка Тани, а? Да-а, Андрей, нашел ты себе Таню-Танюшу, купеческую дочь, где ночевала ты прошлую кочь! Ногой вляпался в поносную жижу, браток! Смотри-ка! Смотри-ка! — воскликнул он, указывая подбородком на кровать. — Очнулась!
И тут же дурной рвущийся крик достиг Андрея:
— Не бейте ее! Садисты! Звери! Уходите прочь!
То, что увидел Андрей, было обнажено и безобразно, что лучше было бы не видеть ему, как надругательство, как оскверненность чего-то дорогого, неприкасаемого. Таня с разлохмаченными волосами, загородившими лицо, свешивалась головой к полу и, глухо мыча, рукой шарила под кроватью, наконец выдвинула тазик, закашлялась, и ее начало рвать мутной слизью, желчью, которая пачкала волосы, упавшие в таз. Она давилась, с натугой стонала. Спина выгибалась, ее слабые позвонки на тонкой шее выказывали беспомощную жалкость, и Андрей с отчаянием почему-то подумал, что она скоро умрет. Задыхаясь, она вскинула голову, заледеневшие зрачки на ее гипсовом лице показались огромными, она выкрикивала:
— Уходите прочь! Садисты! Мучители! Как вы смеете бить Яру? Не трогайте ее! Это он, он, Виктор Викторович… мучитель!.. Это он вас послал!..
— Таня, — позвал Андрей, приближаясь к кровати и видя, что она его не узнает. — Таня. Это я, Андрей, я приехал к тебе, Танечка…
Нет, она узнала его: по ее лицу, покрытому зернистым потом, прошла судорога, появилось осмысленное выражение, губы попытались выговорить что-то, но тотчас исказились как от невыносимой боли, она отвернулась, зарылась лицом в подушку, и он едва расслышал заглушенные вскрики:
— Зачем ты?.. Уходи прочь! Ненавижу! Мы никого не звали! И ты не нужен! Ненавижу, ненавижу всех! Я хочу умереть здесь! У меня все болит! Я ничего не могу… ничего не могу!..
И он, не зная, что ответить, что сказать ей, нерешительно притронулся к ее волосам, немытым, потерявшим свою светлую пшеничность, свой золотистый сияющий блеск. Проговорил:
— Танечка, поверь, я помогу тебе…
Она мотнула головой, освобождаясь от его ладони, и в припадке начала биться лицом о подушку, исступленно выкрикивая:
— Ничем ты не поможешь! Уходи! Зачем ты? Я не люблю тебя! Никто не поможет! У меня все болит! У меня разрывается живот, будто там стекло, режут осколки… у меня нет сил… у меня сводит ноги…
— Таня, милая, как же тебе помочь? Скажи, ради Бога…
Она разрыдалась.
— Никто не поможет! И ты здесь ни при чем! Он выгнал, исключил меня из школы! За бездарность, за деревянность! Он мстил мне… Он продавал нас! Он чудовище! Он давал Яре наркотики! О Господи, опять! Отойди прочь! Не смотри! — крикнула она и повернулась на бок. Дыша ртом, свесила с постели голову, снова вытянула из-под кровати тазик. — Я погибаю, Андрей…
Он отвел глаза, стиснул зубы. В эту минуту сзади его властно потянул Спирин, они отошли в конец комнаты.
— Мне — яснее ясного: тут делишки не простые, — заговорил он вполголоса. — Так что, старик, вот каким образом: на Яру мне наплевать, пусть сама выкарабкивается, а твою Таню советую везти в Москву, в наркологическую больницу. Представь, там я знаю главного врача. Устроимся. Пришлось бывать по разным делам… Но давай-ка сначала найдем эту харкотную плевательницу — Виктора Викторовича. Выяснить бы: откуда наркотики? Хочу взглянуть одним глазком, что за сутенерская овощ такая… что за огурец моржовый! Выйдем-ка сейчас потихоньку отсюда. Потом — вернемся. А ну, отползай в сторону, ведьма загаженная! — брезгливо скомандовал он тоненько, по-щенячьи попискивающей на полу Яре и ногой с силой отодвинул ее от двери. — Судя по твоему рассказу, именно эта стерва была посредником, так ведь? — спросил он хмуро молчавшего Андрея и сжал и разжал крепкие пальцы. — Придушить мало вонючку!
Когда вышли из дома к машине, возле которой терпеливо покуривал Яков, Спирин, влезая к рулю, приказал:
— Мы съездим в пансионат, а ты смотри тут в оба. Никого из дома не выпускать. С применением воздействия. Учел? Если что, голову оторву и в помойку брошу.
— Слушаюсь, шеф. До последнего с вами, так точно, — по-военному безропотно выпрямил плечи Яков, затоптав сигарету.
— Без идиотских шефов, — оборвал Спирин, — имя и отчество, ясно?
— Так точно, Тимур Михайлович.
Они нашли его в танцевальном зале. Он был не в черном смокинге, каким запомнился в ресторане, а в рабочих джинсах, эластичных белых туфлях, синей джинсовой рубашке. Туфли и цветная рубашка не вполне вязались с его мучнистым, дородно-красивым, сытым лицом пятидесятилетнего человека, не желающего печалиться о возрасте и умело распространяющего — и манерами, и внешностью — осознание своей посвященности в магнетическую силу артистизма и внушения, чем он, по всей видимости, владел.
— Вот он, легендарный Виктор Викторович, — сказал Андрей, узнав его.
— Однако, — хмыкнул Спирин.
Как только вошли в танцевальный зал, служивший и физкультурным залом, Виктор Викторович показывал какое-то движение в кругу девушек с загорелыми от макияжа лицами, одинаково тонконогих, прямоспинных, длинношеих, цветисто одетых в спортивные костюмы, словно для занятия аэробикой.
Он плавно, женственно качая бедрами, шел между ними, неосязаемо и нежно раздвигая руками воздух, как воду, чуть шевеля плечами.
— Легкий поворот головы влево, легкий поворот головы вправо, запомните: глаза выражают безучастную тайну, — журчащим голосом говорил он, затуманивая глаза и делая изящный намек на воздушный поворот головы.
— Потрясительно. Хрен знает что — похоже, гомик, — произнес Спирин недобро. — В кино он мог бы играть женские роли. Какова пластика! Разреши-ка, Андрей, мне переговорить с красавцем. У меня это может получиться немного профессиональнее, чем у тебя, — сказал он, принимая на лицо светскую приятность, и своей неизменной борцовской раскачкой приблизился к пестрому кругу девушек, сделал подбородком офицерский полукивок: — Добрый день, прошу прощения за неожиданное вторжение, помешал не умышленно…
На него глядели с интересом. Виктор Викторович не без недовольства прекратил движение, подтянулся весь, откинул назад солидно седеющую прядями голову, чтобы лучше разглядеть незнакомца, и полюбопытствовал, опуская голос до неприветливых ноток:
— Что вам угодно, господин?.. Как вы видите, здесь идут занятия…
— Тысяча извинений, Виктор Викторович, — со сладкой виноватостью попросил прощения Спирин. — Можно вас на минутку? Мы из розыска. На простом языке это означает — служба внутренних дел. Только пару вопросов. Лично к вам.
Они вышли в коридор. Виктор Викторович, в крайнем непонимании напрягая очерченные подкрашенными ресницами глаза и спеша разрешить недоразумение, спросил недоумевающим и все-таки плавным голосом, в котором, однако, проступали трещинки страха:
— Чем могу быть полезен, господа? Ах, это вы? Ай, ай, грешен, забыл ваше имя! — воскликнул он, увидев Андрея, и ухоженное лицо его выразило преизбыточную обрадованность. — Мы, как помню, виделись с вами единственный раз! Вы, если не запамятовал, знакомый или школьный друг Татьяны Ромашиной? К величайшему огорчению, она ушла из школы, а была способной девочкой! Кажется, вы — Алексей? Не так? Я ошибся? Тогда — виноват, виноват!
“Только бы сдержаться и сразу не врезать по этой воспитанной улыбке. Натренированное, напудренное лицо… и он нравился Тане?” — горячо обожгло Андрея, и неподчиненный ему собственный голос, напитанный ядом, зазвучал в гулкой пустоте:
— О, нет! Вы талант душевных качеств, сама чистота! Как звать меня — не имеет значения! Да это и не ваше, пардон, собачье дело! Я-то знаю, как звать вас — отнюдь не великий кутюрье Виктор Викторович, а попросту — сутенер. Сволочь и распространитель наркотиков среди своих учениц! Как вы думаете, о чем мы можем с вами говорить, встречаясь вторично, к обоюдному счастью? О древе истории с корнями? Совершенно верно, о вашем ничтожестве, выход из которого — нихтзайн! Небытие!