“Спирин! — горячо вонзилось в сознание Андрея, и сразу же стало ему зябко. — Спирин! Не может быть! Что вдруг пришло в голову? Не может быть! Но только один Спирин знал о беде Тани, только он знал о невероятных деньгах, плату за лекарства и лечение у Бальмонта-Суханова. Не верю, что они связаны и с наркологической клиникой. Чушь! Стечение обстоятельств, дикость несусветная, случайность! А кто же Виктор Викторович? Наркотики? Нет, неимоверная случайность! Впрочем, все возможно на белом свете. Вся сволочь одной нитью связана. Что касается квартиры, то бывали у меня многие. Татарников, и Мишин, и Жарков… но почему, почему Спирин спросил: “Сколько у тебя метров?” Чепуха! Сколько у меня метров, может любой дурак узнать в домоуправлении, будто бы для обмена. Опять чепуха! Нет, не Спирин! Тогда почему была сказана такая фраза: “Если у вас есть оружие, оно не защитит”? Оружие… Я сказал Спирину, что хочу купить пистолет. И что? Опять совпадение? Не хочу верить, что здесь Спирин… Невозможно! Заболел подозрительностью, ха-ха, Андрей Сергеевич, съезжаете с катушек вследствие сотрясения мозга. Скоро начнете дико хохотать. Дойдет и до этого. Что же, пойти на аферу с продажей или обменом квартиры, чтобы спасти картины, — значит, сдаться, объединиться с подлой сволочью. И вернут ли они картины? Тоже не верю. Получат все, а потом уберут меня любыми способами. Так кто они? Мафия, которой служат артистические, интеллигентные голоса? “Наши возможности тоже велики…” Что же тогда? Позвонить Спирину? Но верю ли я ему? В жизни черт знает сколько совпадений!..”
Не подымаясь с постели, Андрей смотрел в потолок, на пыльную люстру, вспоминая выстрел Спирина, и никак не мог найти то место, откуда тот сбил пулей висюльку. Потом взглянул на часы. Пятнадцать минут четвертого — самый глубокий час ночи. Звонить Спирину было не время. Но минуту спустя он снял трубку, набрал номер и долго ждал, пока заглушенный сонной сипотцой голос не ответил:
— У телефона Спирин.
— Что так официально? Это я, — сказал Андрей. Спирин прокашлялся, рыкнул по-бульдожьи:
— Кто я? А-а, ты, Андрей? Какого хрена не спишь и людям не даешь? Я только вздремнул. Ты кто — генерал ФСБ? Министр внутренних дел? Ерин? Куликов?
— Если бы… — усмехнулся Андрей. — Не спится. Сам был разбужен телефонным звонком.
— Тэк-с! Братки? Ну-ну, и что?
— Не знаю, братки или хренки, — выругался Андрей. — Говорил какой-то, судя по голосу, интеллигентный хмырь. Или — актер.
— А-а, хоп, хоп! Они все могут. И академика с потрохами купят, и профессора возьмут на блесну. Мой совет: купи и ходи с оружием, как ковбой. Помнишь, я учил? Три-четыре секунды — и хоп, ха-ха! Да, вот какая история, старик. Ты меня не любишь, а я твою просьбу выполнил. До гроба мне обязан. Не расплатишься. Ладно — за тобой бутылка “Камю”.
— “Камю” за мной. Кто это сказал, что я тебя не люблю, — насторожился Андрей, и, сейчас же подумав о собачьем чутье у людей с мистическим складом, спросил: — Выполнил мою просьбу? Какую?
— Насчет твоего капитана и лейтенанта… Как их… недоносков? Навел справку через друзей из управления. Так вот какая история, старик. Никто из твоих старых знакомых в Москве не числится. Наезжали в гости из провинции. Телефон кадров я тебе, конечно, как журналисту дам. Но не уверен, удастся ли тебе до конца размотать ниточку. Очень сомневаюсь, старичок.
“Если бы знать, как начать с тебя разматывать дьявольскую ниточку”, — подумал Андрей и спокойно сказал:
— Когда встретимся? Есть желание — приезжай сейчас. Подробно расскажу о звонке и посоветуемся. Мне все равно не уснуть. Коньяк найду, правда, армянский.
Спирин откашлялся, попробовал сострить:
— Коньяк армянский, а вкус французский, гурман любитель от роду русский… Мещанин во дворянстве. Благодарствуйте, приехать не смогу, вторые сутки в пике. Счастлив буду, если посетишь старого бедного однокашника… завтра… то есть сегодня утром. С “Камю” под мышкой. Если не пожадничаешь. Целую.
Он положил трубку и почему-то вновь стал отыскивать то знаменательное место в люстре, где была отколота пулей хрустальная висюлька, и тут впервые страстно позавидовал Спирину, его умению владеть своим натренированным глазом даже в состоянии нетрезвом.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
В поскрипывающем лифте, донельзя исцарапанном, с захватанными дотемна кнопками Андрей поднялся на шестой этаж старого замоскворецкого дома и на полутемной лестничной площадке нашел номер квартиры Спирина. В стальной двери блестел неусыпный глазок.
Он позвонил, и лишь минут через пять за дверью послышалось движение, прозвучал низкий голос:
— Андрей, ты?
— Я. С коньяком. Что долго? Спал?
Трижды щелкнул замок, дверь открылась. Одутловатое лицо Спирина с сизыми мешками под красными, непривычно водянистыми глазами, небритые щеки, неопрятно темнеющие щетинкой, непричесанные светлые волосы, слипшиеся на залысинах, — его облик, обычно невозмутимо-снисходительный, утратил свою физическую добротность, всегдашнюю модную и небрежную броскость в одежде. Сейчас он был в поношенных спортивных рейтузах с голубыми лампасами, на длинной, не заправленной в рейтузы майке проступали разводы пота. И его лоб, мощная шея, бугры мускул на предплечьях, тоже облитые потом, лоснились.
— Я спал? Городишь! Ни в одном глазу… Какой коньяк? — выпытывающе спросил Спирин. — “Камю”? “Мартель”? “Наполеон”? Расщедрился или зажал?
— К сожалению, армянский, который был дома. “Камю” за мной.
— Вот, вот, надо быть благодарным. Армянский, а? Спирин подхватил у Андрея целлофановый пакет и двинулся в комнату, он шел и хлопал по ворсалину растоптанными шлепанцами, тупо покачивая плечами, и, глядя на его спину, Андрей снова подумал некстати, что такая вот походка была у людей в камуфляже, занявших скверик неподалеку от Краснопресненского стадиона, когда автоматными очередями прочесывали кусты, и повеяло холодом, как всегда при воспоминании о расстрелянном казачонке.
— Проходи, — пригласил движением оттопыренного пальца Спирин. — Что будешь пить — коньяк, водку?
— Абсолютно ничего, — ответил Андрей. — Хочу поговорить на трезвую голову. И так позволяю зигзаги почти каждый день.
— От меня подобного отказа не дождешься. Я-за медленное утоление жажды… ха-ха-хо-хо! Ясно?
Спирин широко ухмыльнулся, облизнул губы, вероятно, мучимый жаждой, бросил сумку под книжные полки возле дивана, на котором, похоже было, провел всю ночь в своем заношенном спортивном костюме. Диван не был застелен простыней, тканьёвое одеяло комком сбилось на пол, одна лишь подушка выделялась в изголовье, измятая, несвежая. На диване страницами вниз лежала развернутая книга, которую, как видно, читал Спирин до прихода Андрея. На тумбочке среди темных лужиц и надорванных целлофановых пакетиков с рассыпавшимися орешками, полупустой коробкой конфет, сахарницей с воткнутой в нее ложкой, нарезанного на тарелке лимона стояли кофейник, две бутылки “Камю”, порожняя и начатая, бокал, затуманенный потеками на стекле, большая бутылка пепси-колы — признаки бессонной ночи Спирина, следы его пике.
— Будешь пить пепси с тремя каплями коньяка, трезвенник. И — ни слова, — сурово приказал Спирин.
Пока Спирин доставал из бара чистый бокал, Андрей успел осмотреть его комнату, наверно, не так давно уютную, обставленную с женским вкусом современной мебелью — нарядная “стенка” со стеклянным баром, чешские книжные полки, кокетливые занавески, эстампы, журнальный столик на гнутых ножках, но все это выглядело тускло, не ухожено, захламлено ворохами старых газет, везде на спинках кресел навешена одежда, всюду чувствовались запустение, заброшенность. Грязноватый, унылый пучок пыли серел на полочке в баре. Рядом с переполненной пепельницей виднелась фотография на подставке — молодая строголикая женщина щекой прислонилась к русоволосой головке девочки с застенчивыми глазами. “Жена и дочь, — подумал Андрей. — О них он мне говорил”.
— Разлили мастерски. Как Санчо Панса Дон Кихоту. Пей свой пепси с каплями Вотчала, а я тяпну коньячку и прочитаю тебе кое-что гениальное, — сказал Спирин, отхлебнул из бокала и повалился спиной на диван, взял развернутую книгу. — Скинь с кресла мои штаны, садись и слушай. Омар Хайям. “Я утро каждое спешу скорей в кабак в сопровождении товарищей гуляк. Коль хочешь, Господи, сдружить меня с молитвой, мне веру подари, святой податель благ!” Веру подари, ты понял, старик? — заговорил он приподнято. — Глубоко копал, Омар, хоть был пьяница, ученый, математик и поэт! Читал его всю ночь, учил наизусть, плакал и восторгался. Что были за люди! Вера, вера. Да что такое вера? Убеждение! Высокое убеждение! Золотое убеждение! А есть ли такая вера у нас, глупарей и остолопов? Или одна русская дурь? У тебя есть надежная вера, Андрей? Что-то у тебя там есть, шевелится, кантовское, но тоже как-то вроде…
— Вера не требует доказательств, иначе это пустая трепотня, — сказал Андрей, ногой придвигая кресло к дивану и замечая хмельную приподнятость Спирина.
— Веришь в Бога? Хоп? И в добро? Не сомневаюсь!
— Вера в Бога или в черта есть вера. Думаю, что настоящая вера — это вера в добро. Вера в черта порождает обыкновенный сволочизм.
— А я не верю ни в Бога, ни в черта, ни в сопливое добро, которое хуже СПИДа! Мимоза, слякоть, размазня, проституирование себя в миленьком фальшивом умилении, — зажегся Спирин, потрясая книгой. — В Афганистане добренькие онанисты были хуже душманов! Где надо было стрелять, гнидам головы рубить, там они поносили от милосердия. Особенно те, кто заигрывал с боженькой. Где-то я вычитал древнерусскую поговорку: где поп с крестом, там и скоморох с дудою. На хрен! Переиначить! Не поп с крестом, а скоморох с “Калашниковым”! Вера! — вскричал Спирин, поворачиваясь сильным телом на диване и взглядывая на бар, где на запыленной полке стояла фотография. — Да будет тебе известно, Андрей, мою жену звали Вера. Вера Алексеевна. Символично, а? Вера! Собачий хохот! Нету Веры, ушла Вера, не приняла мою жизнь на чужом прицеле! Жизнь живого трупа, как сказала она. И презирая вот это — мой наркотик, мое зелье! — Он воспаленным глазом показал на бутылку. — Одначе без этого я бы подох, не смог быть рыцарем огня и кинжала! Ха-ха и хо-хо! Учти: ры-ца-рем! Нет, ты послушай Омара Хайяма, какая глубина о жизни и смерти! Вот, подожди, вот здесь, слушай. “Приход наш и уход загадочны…” Нет, прочту другое. “Ты видел мир, но все, что ты видел, — ничто. Все то, что говорил ты и слыхал, — ничто. Итог один — весь век ты просидел ли дома, иль из конца в конец мир исшагал, — ничто”. Вот так, старик, — ничто. Самое исчерпывающее философское понятие — ничто. Бермудский треугольник. Приборы на нуле. Машины корабля заглохли. Рули не подчиняются. Компас не действует. Глубина и пустота океана. Бездонный колодец. Всех засосет. Тьма. Но не могу согласиться с этим “ничто”. Вроде умею принимать и держать удары жизни — но не могу. Ненавижу “ничто”! Потому что второй жизни во веки веков не предвидится — никому, ни за какие купюры, ни за какие заслуги! Ни голодному бомжу, ни сиятельному президенту. Ни хрена! Или вот еще у Омара: “Океан, состоящий из капель, велик. Из пылинок слагается материк. Твой приход и уход — не имеет значенья. Просто муха в окно залетела на миг”. Исчерпывающе! Ничто! Исчерпывающее понятие! Ни секунды за пределом! Ничто! Вот читаю Омара Хайяма о ничтожестве и бренности человеческой жизни, а все же, все же, все же! Ведь люблю я этот треклятый дорогой коньяк, люблю мудрые книги, люблю злую жену. Бог с ней или черт с ней! А главное — маленькое беленькое существо, такую беззащитную инфузорию — вон там, на фотографии, видел мою дочь? Живут у матери жены. Не со мной! Да, живут у матери жены. А я как перст. Один. Будь моя воля и деньги — увез бы я их на Канарские острова. Подальше! Перестал я любить Русь святую. — Спирин взял бутылку и как-то по-ухарски, со стоном отпил из горлышка, вытер ладонью губы. — Нет веры в Россию, Андрей, вся вышла! Бермудский треугольник!..
“Он нетрезв, болтает черт знает что, и не нужно начинать разговора, для которого я пришел”, — подумал Андрей, но спросил безучастно:
— В чем же тогда твоя вера, Тимур?
— Вера? Моя? Моя вера — оружие.
— Вера с оружием или оружие без веры, то и другое — это подлость истории, в которой мы живем. Я, знаешь, понял, что свобода нашей демократии — это свобода плевка… свобода убийства. Свобода и вера демократов третьего и четвертого октября — это сволочизм кровавого абсурда! Ты ведь участвовал в событиях девяносто третьего?
— Очень уж умно, старик. А кто они, правдоискатели истории? Это ты и кто еще?
— Те, кто начал соображать под автоматными пулями в девяносто третьем. После октября я начал сомневаться во многом, даже в самом себе. Это, Тимур, понятно?
— Еще бы! Коммунисты девяносто первый год прокакали. Ввели танки, подняли войска — и ни хрена, пшик, трусость! Клятвопреступнику номер один Мишке Меченому, болтуну, дураку и пухлой заднице с плевком на лысине, позволили разрушить двадцатимиллионную партию и развалить державу. Подарили власть бухому Борьке, который длинной струёй улучшал шасси самолета на глазах иностранной публики. Чего они стоят, сегодняшние коммунисты, пар-ртей-цы, мать иху так? Я был в партии и вышел на хрен, сжег партбилет, как туалетную подтирку. На кой мне бесхребетная, благообразная организация, у которой нет мало-мальской воли? Хотят благостный социализм? Мокрохвосты! Не мужики! Ни одного райкома не подняли в девяносто первом, когда демократы без оружия их разгоняли одним воплем! Миллион москвичей не смогли вывести на улицы в девяносто третьем, да и не пытались! Шуршали по углам, как тараканы! А надо было гаркать и действовать, а кое-кому набить морды! Все бы решилось в их пользу! Пр-резираю их за сопливую безрукость, за бесхарактерность юродивых, за отвратную трусость! Не-ет, со слабаками и проигравшими я быть не хочу! Я — за силу! Я за победивших, а не за тех, кто когда-то победит! Я теперь не помню, было ли вчера. Я знаю, что есть сегодня! А завтра будет — ничто! И на хрен предаваться иллюзиям. Социализм накрылся бо-ольшой шляпой!
Выговорив это со злоречивой страстью, так не похожей на его обычную ленивую манеру добродушной силы, он закатился перхающим хохотком и добавил:
— Надо быть смекалистым, как говорят юмористы. Пока не пришло “ничто”!
— Значит, ты способен выжить в любом качестве? — спросил недобро Андрей. — Чем тебе так уж насолил социализм, который “накрылся большой шляпой”?
— А ты хочешь, чтобы я жил по Пифагору, по Канту, по Ленину или по Сталину? Хоп! Скажи прямо: низость духа! Так думаешь? Так, что ли? — Спирин жадными глотками отпил из горлышка бутылки, мазнул ладонью по скосившемуся рту. — Хоп, отвечаю! Как бы это тебе сказать поумнее? Хоп! Милосердие дано человеку, чтобы он умел страдать, ибо… — Он вскинул перед грудью бутылку, как жезл. — Ибо через страдание постигают истину, а истина есть Бог. Так? Так! Но блаженному Бог не нужен. И — никаких вождей! Он живет по личным законам! Считай меня блаженным. Мне нужно сейчас вот это — и только! — Он потряс бутылкой. — Доволен моим объяснением?
— Вполне. Все на русском языке.
— Иронист! Ты не утомлен своими замороженными страданиями, так сказать, плачем по гибнущей России? — проговорил Спирин и почмокал губами, точно пробуя на вкус нечто несъедобное. — Спрашивать о здоровье умирающего у родственника — не всегда вежливо! Так? Та-ак! И — напрасно! Почему? Отвечу, отвечу. Ты человек несовременного склада, ты идеалист девятнадцатого века, наивный народник, потомок Дон Кихота, ты — просто идиот московского разлива! — вдруг взорвался Спирин, изумляя Андрея какой-то озверелостью. — Ты не понял, что вокруг тебя хищные тигриные пасти, клыкастые морды, медные рожи демократов и новых русских адвокатского происхождения! Если ты такого не понимаешь — ты трус и ничтожество перед правдой! Они — победители! Он! Ты — побежденный и сидишь в клозете! Признайся — проиграл ты!
— Это так, — выговорил Андрей пропадающим голосом и почувствовал, как у него заболел затылок. — Очень тебе благодарен… за науку. Спасибо.
— Кушай на здоровье.
И Спирин с презрительным уничижением перечеркнул омытыми пьяной влагой глазами лицо Андрея. — Знаешь ли ты, наивняк, что такое сейчас Россия? Ты думал об этом без всякой там гнусной лирики?
— Немного.
— Так вот слушай, умник. В одной мудрой древнегреческой эпиграмме рассказано, как на лире оборвалась струна, а самая обыкновенная примитивная цикада прыгнула на ее место. И вот тут началось дикое пиликанье на весь мир: дзиг-дзаг, дзыг, дзаг! Россия — цикада, глубокоуважаемый кантианец. А не лира. И на весь мир: дзыг-дзаг!.. С хрущевских времен, со времен тыквоголового и Мишки Меченого! Ленинско-сталинско-хрущевский обрубок — вот что такое вместо державы. Была великая страна — и нет великого гиганта! И нет народа! Утрачен генофонд! Гниющий мусор… И ты в этом мусоре — искуренный до ногтей окурок! Будь реалистом — осознай!..