Лениво наблюдал князь за стороны за ней своими бледно-голубыми глазами, чуть улыбаясь уголками губ, но Анна видела, что эта ленивость обманчива, как и эта отстраненность на его лице. В нем было что-то опасно-притягательное, нечто пугающе темное, и это одновременно и интриговало ее, будоражило ее женский интерес к нему, и заставляло держаться от князя на расстоянии. Нет, определенно, увидеть его покоренным ее прелестью было отрадно, но Анна только вздохнет с облегчением, когда князь наконец продолжит свой путь в Москву.
После ужина в тот вечер и Анна, и Катиш ушли рано, взбудораженные тем, что предстояло нынче в покоях Анны. Там их уже ждала Полин и Глаша, по приказу барышни подготовившая все необходимое для ворожбы. И пусть мадам Элиза поджимала губы недовольно, твердя, что верить нельзя подобному, что сие есть предрассудки только, но девушкам отчаянно хотелось хотя бы одним глазком подглядеть в скрытое от них будущее. Собрались, переменив платья на сорочки и капоты, в чепцах, чуть бледные, взволнованные, стараясь не показывать своего предвкушения перед тем, что предстоит узнать ныне.
Сначала лили расплавленный воск в воду, что налила Глаша в тазик для умывания. Катиш показался цветок, «кривой и несуразный», как отметила Анна.
— Это к любви, — уверенно сказала Пантелеевна, что наблюдала за процедурой, кутаясь в шаль от сквозняка, который ей везде чудился. — К любви, Катерина Петровна, попомните мое слово.
— Разве цветок к любви? В прошлое Крещение ты мне твердила, что цветок к переменам добрым, — нахмурила Анна лоб. Но Пантелеевна твердо стояла на своем — то тогда ромашка была, а это диковинная роза из сада, разве Анечка не видит того? Знать, Катерине Петровне любовь будет, и взаимная к тому же. Катиш покраснела лицом аж до оборок чепца, а Анна только фыркнула на это предсказание — глупости какие!
Следующей лила воск Полин, Анна уступила той свою очередь. Сначала долго не могли понять, что за фигура вышла, а потом, когда пригляделись, с ужасом распознали гроб с лежащим в нем покойником со свечой длинной в руках. Пантелеевна и Глаша стали судорожно креститься, Полин побледнела так, что казалось, сейчас хлопнется в обморок. Анна же, растерянная, покрутила фарфоровый тазик в разные стороны и решительно заявила, что это корабль, а не гроб.
— Ну, какой же это корабль? Это же точно гроб. Разве есть паруса? — вгляделась в пятно воска на воде Катиш, и Анна едва сдержалась, чтобы не залепить ей пощечину за глупость.
— Это корабль, — процедила она сквозь зубы и больно ущипнула тайком кузину. — К чему там корабль, Пантелеевна? Скажи-ка!
Сошлись в итоге, что вышел воском именно корабль, сулящий перемены в жизни или дальний путь той, что вылила его в воду.
— В Москву! — хлопнула в ладони Полин. Ее глаза заблестели, но уже не от страха или тревоги, а от едва сдерживаемой радости. Анна хотела спросить ту, отчего именно в Москву путь желает для себя Полин, но передумала. Останутся они вдвоем, тогда и расспросы будут. Ни к чему при petite cousine разговоры вести — тут же Вера Александровна в курсе происходящего будет, ведь Катиш соблюдала правило: грешно от маменьки тайны иметь!
Почти та же фигура восковая вылилась в воду и от руки Анны. Те же очертания лица покойника, свеча, что держал он в руках. Сжалось сердце в тревоге, похолодели руки. Что за напасть? Что за потерю сулит ей Провидение в этом году?
— Не буду боле воска лить! — Анна резко отодвинула от себя тазик, чуть расплескав воду на ковер, едва не уронив тот вовсе со столика. — Будем тянуть из-под шали. Пантелеевна, скрывай давай! Тянуть будем, как из будуара вернемся.
Пантелеевна быстро разложила на ковре свертки, что накрутила с Глашей недавно из кусков полотна, накрыла те шалью, чтобы случайно нельзя было разглядеть, что внутри каждого из свертков. Пуговица от старого мундира Петра — выйти замуж за военного, зерна хлебные — быть женой помещика на земле, а кольцо достать — тут уж точно титул. Остальные свертки были, увы, пусты. Их же и вытащили три девицы под свои недовольные возгласы.
— Вот уж ворожба ныне так ворожба! — заметила Анна, передергивая плечиками. Пантелеевна решила, что та замерзла в тонких сорочке и капоте, и накинула ей на плечи шаль. Анна тут же сбросила ее на пол, поджала губы.
— Как еще ворожить будем, Пантелеевна? — резко спросила у няньки. Та задумалась, припоминая. В прошлые Святки гадали с петухом, что загадил ковер в будуаре барышни, и вызвал тем самым гнев барина, ведь тот так и не оттерли.
— Можно имя поспрашать, — предложила она, но Анна отвергла эту затею, зная, что брат только и ждет, чтобы посмеяться над ворожащими девицами. — Аль башмак бросить. Аль псов послушать — с какой стороны лай, туда и замуж идти.
— Ну, лай в усадьбе может быть только со стороны псарни, — заметила Анна. — Да никто из нас и замуж-то в этом году не пойдет, чего башмак кидать-то?
Хотелось чего-то такого, что взбудоражило бы кровь в жилах, вдруг поняла она. Что достовернее будущность бы указало ей, открыло бы ей ответ на тот вопрос, что вот уже несколько дней не давал покоя голове.
— В зеркала глядеть желаю! — и улыбнулась торжествующе, когда ахнули все в спальне: и Полин с Катиш, и Пантелеевна, и Глаша, крестясь неистово. Все знали — в зеркала глядеть, черта дразнить, да только разве барышню переубедить ныне? Вон как подбородок вздернула высоко, не передумает.
Ворожить решили во флигеле, что стоял закрытым с лета в глубине парка. Кликнули лакея, которому строго-настрого запретили говорить кому-либо в доме, куда и зачем он проводит барышень Анну и Полин и Глашу, которая тряслась, как осиновый лист на ветру. Скоро собрали с собой узел: зеркало небольшое на ножках, свечи, салфетку на стол да приборы на двоих. Наспех оделись, путаясь от возбуждения в рукавах, не сразу застегивая пуговицы на салопе, небрежно надетом прямо на капоты.
— Застудишься! — качала головой Пантелеевна, едва скрывая свой страх не только за здоровье, но и за душу своенравной своей питомицы. — Ну, дурья же голова, прости Господи!
В последний момент Полин испугалась, засмотревшись на слезы Катиш, поддавшись ее истерике, отказалась идти. Тем лучше, подумала Анна, не будет мешать, да и petite cousine удержит в ее покоях, не даст открыться Вере Александровне в этой затее.
Во флигеле было жутковато — чуть ли не в передней едва не закричали в голос от страха от белых фигур, на деле оказавшихся мебелью под чехлами. Даже лакей, что нес в руке фонарь, задрожал от страха, но молчал, глядя, как бесстрашно шагнула барышня внутрь дома, заспешила к лестнице на второй этаж.
— За мной ступайте! — резко приказала она, и ее провожатые поспешили следом, испуганно озираясь по сторонам, с трудом перебарывая желание перекреститься. В одну из трех спален второго этажа Анна направилась с умыслом — никто не заглянет в оконце, никто не испортит ворожбы. Там Глаша наспех, трясущимися руками расстелила на одном из столиков салфетку, расставила приборы и зеркало, зажгла свечи, что разогнали своим светом тени по углам, заставили те попрятаться в укромных местечках.
Лакей поставил возле столика напротив зеркала стул с высокой спинкой, стянув с него чехол. Анна заняла положенное место, кивнула перепуганной дворне, отпуская их из спальни.
— Где ждать будете? — резко спросила она. Она видела по глазам тех, что они предпочли бы быть ныне, как можно дальше от флигеля, но лакей вызвался постоять с Глашей на крыльце. — Хорошо, милые. Сторожить будете. Коли барина молодого увидите, то тут же голос подайте.
Нельзя сказать, что ей было не боязно. Была легкая дрожь, что стала бить сначала в коленях, а после вдруг перешла выше на тело, вынуждая Анну обхватить себя руками в надежде обуздать свои эмоции.
— Суженый мой, ряженый мой, покажись мне, до ужина приди! — проговорила и сама вздрогнула невольно от звука своего голоса, что так громко прозвучал в тишине флигеля. Замолчала, пытаясь справиться с ознобом, что уже охватил все тело полностью. Даже зубы застучали мелко. Неужто снова хворь какую подхватила, подумала Анна, хмурясь невольно. Быть того не могло — с утра же ее окатили водой крещенской из ердани [131] забранной, чтобы снять грех ряжения в Святочные дни. А тот, кто крещенской водой окачен, тот весь год болеть не будет по примете.
Тишину флигеля вдруг разорвал отчетливый звук, и Анна резко выпрямилась на стуле. Затем он повторился снова и снова. Шаги. Тихие, но различимые. Явно кто-то поднимался по ступеням.
Это Петруша, попыталась успокоить сама себя Анна, с трудом сдерживаясь, чтобы не крикнуть в голос трижды «Чур меня!». Шаги стихли, будто кто-то пережидал некоторое время, а после снова зазвучали, но уже по-иному — так шагают, когда больно ступать на ногу, калеченные. Или черт, подумала Анна, сжимая руки так сильно, что заболели суставы. Заставила себя поднять голову и взглянуть в зеркало, когда шаги стихли на пороге спальни. Едва сдержала крик, что рвал душу, заметив в дверях темный силуэт.
— Чур меня! Чур меня! Чур меня! — быстро зашептала она, а после стала читать «Отче наш» в голос, креститься, набрасывая на зеркало полотенце. Резко развернулась и выбежала из спальни, стараясь не смотреть в темные углы спальни, куда не доходил свет свечей. Ее била дрожь, она едва не упала с лестницы, запутавшись в подоле сорочки, ободрала руки о перила, когда заскользила по ступеням вниз. Распахнула дверь флигеля, отчего лакей и Глаша чуть не заорали в голос, перепугавшись.
— А, вот ведь пуганые! — рассмеялась Анна, стараясь не показать своего страха, выровнять дыхание. Запахнула салоп, чтобы укрыться от мороза, резко развернулась к дому, бросив лакею «Приберись там!». Глаша едва поспевала за барышней, спешащей вернуться в свои покои.
Слезы душили, мешали сделать вдох полной грудью. Не хотелось ни с кем говорить, а просто упасть в постель и выплакать этот комок, душащий ее ныне. А ведь и Полин, и Катиш непременно будут выпрашивать, что она видела в зеркале, кто ей судьбой предназначен. Потому Анна даже обрадовалась, увидев в спальне только мадам Элизу, что сидела у окна и дожидалась ее возвращения.
— Quel est ce folie, mademoiselle Annett? [132] — начала мадам, но замолчала, заметив странное выражение лица Анны, отпустила Глашу и сама помогла барышне снять салоп, развязала шаль.
— Что, ma chere? — спросила после, и Анна бросилась в ее объятия, пытаясь найти в тех утешение, как привыкла с детских лет, расплакалась вдруг тихо.
— Я видела, мадам, видела суженого в зеркале, — призналась она. — Оттого и душу рвет мне нынче, что не он… не он… не мундир то был в зеркале. Не блестели пуговицы, не было эполет. Фрак темный с белым галстуком шелковым на шее, с белым жилетом… не он… не суждено! — а потом вдруг отстранилась от мадам Элизы, вывернулась из ее рук, заметалась по спальне. — Нет любви во мне. Нет ее! Не знаю я, что это, и знать не желаю! Боюсь приближать к себе, пускать в свою душу, боюсь разлюбить, остыть, как у ног увижу, как сердце отзовется. Оттого и ненадобно мне того, не надо теплоты и привязанности сердечной. Пусть лучше скажет «холодна», чем назовет ветреной. Пусть так! Да и к чему то ныне? Коли и не суждено… не суждено…Не суждено!
Анна еще долго плакала после, лежа в постели, прижавшись к мадам Элизе, что обнимала ее и успокаивала, ласково гладя по плечам, по спине, шептала ей всякие нежности, как когда-то в детстве, когда Анечка плакала от обид. Только, когда Анна тихо скользнула в сон, оставила ту, вышла из ее покоев, не прикрывая дверь, чтобы Глаша, спавшая в будуаре на диванчике, тут же услышала зов барышни.
В ту ночь, когда людям по поверьям приходят вещие сны, Анна снова вернулась во флигель в ту спальню, где ворожила с зеркалом, а вокруг ходили люди, знакомые и незнакомые. Мелькнула в светлом капоте Полин, улыбаясь, прижимая к груди какой-то сверток. Прошел, хмуря брови, Михаил Львович, погрозила ей в отражение пальцем сурово графиня. Взглянул из угла сквозь прищур глаз князь Чаговский-Вольный, скрестив руки на груди. Улыбнулась насмешливо и самодовольно поверх веера Маша, казавшаяся совсем незнакомой в атласном платье ярко-алого цвета.
— Смотри, — показал сидевший на кровати Петр ей свою обнову — ярко-красный высокий сапог, и она нахмурилась, недоумевая, для чего ему алые сапоги, ведь совсем не идут к мундиру гвардейскому ни по форме, ни по цвету.
А потом шагнул из тени одного из углов к ней Андрей в парадном красном мундире кавалергарда, блеснуло золото эполет в свете свечей, что стояли перед зеркалом. Он опустился на одно колено перед ней, сидящей на стуле, и она развернулась к нему, протянула руки, обхватила его лицо ладонями, как давеча в оранжерее он проделал то. Провела кончиками пальцев нежно по его скулам, а потом Андрей поймал их, перецеловал один за другим, вызывая странный трепет в ее душе не только прикосновениями губ, но и нежностью, которой светились его глаза.
— Почему это был не ты? — спросила Анна тихо, и его взгляд превратился из нежного в напряженно-грустный. Потускнели голубые глаза, были поджаты сурово губы. Он обхватил руками ее ладони, прижал их своему лицу, прячась в них от ее взгляда. Словно уходя от ответа на ее вопрос, наполняя ее душу тоской, от которой хотелось плакать. — Почему это был не ты…
Анна проснулась поздно. Уже вовсю играло солнце лучами по снежному полотну у подножия деревьев в парке. Перекрикивались дворовые у подъезда, вычищая площадку от снега, что насыпало вдоволь за ночь.
Она долго лежала молча, не призывая к себе Глашу из будуара, пряча лицо в подушке от яркого солнечного света. Ей хотелось, чтобы сон продолжался — чтобы она так же сидела во флигеле возле Андрея, держала его лицо в своих руках, наслаждалась такой запретной интимностью. Ведь это ныне возможно только во сне. Не суждено им иначе…
После завтрака, который приказала себе подать в будуар, Анна спустилась в оранжерею, где долго бродила между цветущими растениями, словно пытаясь уловить отголосок того дня, когда как, ей показалось, что-то дрогнуло в ее душе. Бледно-розовые цветы на решетке раздражали своей прелестью, своим ароматом, словно легким флером того, что могло бы быть, но никогда не сбудется, не станет явью, и Анна с трудом удержалась, чтобы не сорвать эти бутоны, не раздавить их с силой, понимая, что цветы не виноваты.
— Pourqoui etes-vous si triste? [133] — спросила Анну пришедшая к тому времени в оранжерею с рукоделием в руках Полин, глядя на нее с любопытством и странным пониманием в глазах.
— Mais non! [134] — пожала плечами Анна, а потом присела на канапе подле нее, заставляя отложить работу в сторону, видя, что Анна явно настроена поделиться чем-то.
— Ты веришь в судьбу, Полин? — спросила Анна, и когда та пожала плечами в ответ, вдруг разозлилась, поднялась с канапе, прошлась до решетки. — Он чуть не поцеловал меня здесь, в оранжерее тогда. Я жалею, что этого не случилось. Уверена, что помнила бы о том всю жизнь. Это был бы первый мой поцелуй, — а потом поправилась тут же. — Первый, подаренный от души, от сердца…
— О, ты бы определенно помнила его всю свою жизнь, этот поцелуй! — задумчиво сказала Полин, не отрывая взгляда от работы, и Анна снова вернулась к канапе, присела подле той, схватила за руки, заставляя взглянуть на себя:
— Как это понимать, mademoiselle Pauline? Ну же! Говори!
— О, Аннет! Ты даже себе не представляешь, каково это! — улыбнулась Полин, поворачиваясь к ней, радостно сверкая глазами. — C’est incomparable! [135]. И каждый последующий…
— Последующий?! — едва не взвизгнула Анна, и шокированная, и заинтригованная услышанным. — Mademoiselle Pauline! Рассказывай тотчас! Кто это? Когда случилось? Каково это?
— На балу Рождественском, — покраснела Полин, прижимая пальцы к губам, словно только-только этот поцелуй сорвали с ее губ. — Это… это как будто солнцем тебя опалит горячо… сдавит в груди… захочется никогда-никогда не отрывать губ от губ…
— Да кто же сей счастливчик, дерзнувший украсть твой поцелуй под кровом моего папеньки? — спросила Анна, сжимая ладонь Полин, а потом вдруг выпрямилась резко, словно ударили ее наотмашь. Вспомнились обмены взглядами между Полин и Петром, их неловкие касания рук друг друга при возможности, тот romance, что пел Петр на вечере у графини, когда приехали ряжеными: