– Как долго ему еще… как они считают?
– Не очень долго. Дело не только в том, что он скоро умрет. Еще – как долго он сможет разумно говорить. Я так поняла Каро, что ты уже закончил последний фильм, – добавила она.
– Более или менее. Дело не в этом.
– О да, разумеется. Ее фотография была на днях в «Экспрессе». Поздравляю.
– Ох, ради всего святого!
Она произносит очень ровным тоном:
– Если ты полагаешь, что нам с Джейн было так уж легко наблюдать…
– Я не совсем лишен воображения, Нэлл. А теперь давай-ка, к гребаной матери, выкладывай, что там у вас осталось.
Голос его звучит необычно – Дэн явно задет за живое. Молчание. Потом она, как бы удовлетворясь тем, что испытанное оружие по-прежнему способно ранить, отступает и говорит, будто ничего не случилось:
– Извини. Это не шантаж. Мы просто очень просим.
– Да это все прошло и быльем поросло.
– Не для Энтони. – И добавляет: – Но решать – тебе.
Он колеблется, делает какие-то расчеты, смотрит в сторону делового центра Лос-Анджелеса, сияющего огнями в шести-семи милях отсюда; он испытывает непонятный страх, словно отражение в зеркале оказалось его собственным призраком, явившимся к нему с обвинениями; словно эмпирик, столкнувшийся с чем-то угрожающе-сверхъестественным, хотя теперь он думает не о калитках, а о ловушках, о возвращении, грозящем утратой свободы, о выкапывании старых трупов, о смерти… не только о смерти Энтони.
– Джейн еще здесь? Могу я поговорить с ней?
– Минутку… да, хорошо. Передаю трубку.
– Дэн, извини, пожалуйста. Мы обе немного не в форме. Перенапряжение…
– Ладно, Джейн. Я понимаю. Послушай. Попробуй перенестись мыслями на тыщу лет назад. Помнишь тот день, когда ты бросила в реку полную бутылку шампанского? И когда я спросил, зачем ты это сделала, ты ответила, не помню точных слов, но что-то вроде «Мне подумалось, что так будет правильно». Помнишь?
– Кажется.
– Тогда забудь о годах молчания, разделивших нас. Забудь гнев. Предательство. Ответь мне так же, как тогда, вдохновенно И прямо. Ты думаешь, мне надо приехать? Ты хочешь, чтобы я приехал?
– Я не вправе ответить тебе, Дэн.
– Если бы я не задал этого вопроса. А я его задал. – Он добавляет: – Я сейчас закончил один фильм. Готовлюсь начать другой. Все равно собирался домой съездить.
Он ждет ответа и уже видит, как это бывает с ним в начале работы над новым сценарием, открывающиеся перед ним варианты, различные ходы, новые возможности, которые он так или иначе сумеет использовать.
– Энтони будет тебе бесконечно благодарен. Если только это не слишком по-дурацки звучит.
– А ты?
Молчание. Наконец она произносит:
– Пожалуйста. Если только можешь.
– Времени осталось мало?
– Совсем нет.
И решение принято, прежде чем он успевает сам это осознать; он чувствует себя как серфер (образ чисто зрительный, не из собственного опыта), вдруг вознесенный на гребень волны и соскальзывающий вперед. Это как бы и момент волевого решения, будто он, как серфер, ждал этого момента, но – одновременно – и отказа от собственной воли, когда человек предается на волю волн.
– Ну хорошо. Этот разговор уже обошелся вам в целое состояние, так что слушай. Скажи Энтони – я выезжаю. Передай ему мое всяческое сочувствие. И дай трубку Нэлл на минутку, ладно?
– Мне иногда думается, лучше бы я сама бросилась тогда в реку.
– Потребую от тебя объяснений, когда мы увидимся. Она опять молчит – в последний раз. Потом произносит:
– Просто не знаю, что сказать, Дэн. Прости, пожалуйста. У трубки снова Нэлл.
– Попробую вылететь завтра утром. Предупреди Каро, что я возвращаюсь, хорошо?
– Позвоню ей сегодня вечером.
– Спасибо.
Он опускает трубку – назло, прежде, чем она успевает найти подходящий тон, чтобы выразить раскаяние или благодарность – или что там еще она может сейчас чувствовать. Смотрит на сияющие плато калифорнийской ночи, но видит Оксфорд – в пяти тысячах миль отсюда, серое зимнее утро. Откуда-то снизу доносится нервозно-прерывистый вой патрульной сирены. Не поворачивая головы, он говорит:
– На два пальца, Дженни. И не разбавляй, пожалуйста.
Пристально смотрит на бокал, который она, не проронив ни слова, подносит ему. Потом, взглянув ей в глаза, с грустной усмешкой произносит:
– И черт бы побрал твою шотландскую прабабку.
Она не отводит глаз, вглядывается – что там, в его взгляде?
– Что случилось?
– Мой когдатошний свояк хочет меня видеть.
– Тот, у которого рак? Но я думала…
Он отпивает виски – половину. Снова смотрит на свой бокал. Потом на нее. И снова опускает глаза.
– Когда-то мы были очень близки, Дженни. Я никогда по-настоящему не говорил с тобой обо всем этом.
– Ты говорил, что они тебя отлучили.
Он отводит глаза, избегая ее взгляда, смотрит вниз, на бесконечный город.
– В Оксфорде он был моим самым близким другом. Мы тогда… это было что-то вроде квартета. Две сестры. Он и я. – Лицо его складывается в гримасу неуверенности: он ждет реакции. – Призраки.
– Но… – Восклицание повисает в воздухе. – Ты едешь?
– Кажется, ему не очень долго осталось…
Она смотрит на него пристально, в глазах ее – искренность и обида, детская и взрослая одновременно. И если сейчас он ей солжет, это будет в равной степени и ложь самому себе.
– Это из-за Каро, Дженни. Ей так долго пришлось разрываться между нами, что теперь, когда мне протягивают оливковую ветвь, я не могу отказаться.
– Почему ему вдруг так понадобилось увидеться с тобой?
– Бог его знает.
– Но у тебя должны же быть хоть какие-то предположения?
Он вздыхает:
– Энтони – профессиональный философ, к тому же католик. Такие люди живут в своем собственном мире. – Он берет ее руку в свои, но смотрит не на нее – в ночь за окном. – Его жена… она человек совершенно особенный. Очень честный. Придерживается строгих принципов в отношениях с людьми. Она не нарушила бы молчания после стольких лет, если бы… – Он замолкает.
Дженни высвобождает руку из его пальцев и отворачивается. Он смотрит, как она, стоя у дивана, закуривает сигарету.
– Почему ей подумалось, что надо выбросить в реку полную бутылку шампанского?
– Реакция на ее собственное предположение, что все мы в Оксфорде до тех пор жили в фальшивом раю. Вне реальности. – Он продолжает, может, чуть поспешно: – Все это очень сложно. Я когда-нибудь тебе расскажу.
– Совершенно ни к чему занимать оборонительную позицию. Я просто спросила.
Но на него она не смотрит. А он говорит:
– Может, все это только к лучшему.
– Премного благодарна.
– Переведем дыхание.
– А я и не догадывалась, что у нас соревнования в беге. – Она берет пепельницу и без всякой нужды вытряхивает ее в корзину для бумаг. – Ты не вернешься?
– Ты ведь нужна здесь всего недели на три. Если все будет нормально.
Она молчит. Через некоторое время произносит:
– Ну что ж. Это мне урок. Буду знать, как шутки шутить про ясновидение.
– Да уж. Это, оказывается, довольно опасно. Она бросает на него обиженный взгляд:
– Ты еще раз не попросишь меня выйти за тебя замуж?
– Я стараюсь не повторять дурацких ошибок.
– Вся твоя жизнь – сплошная ошибка. Ты сам только что сказал.
– Тем более важно не втягивать туда еще и тебя.
– Мне, конечно, не надо бы соглашаться.
– Тогда в чем дело?
Она наклоняется и начинает взбивать подушку.
– Я все время думаю об этом. Много думаю. И подозреваю, гораздо серьезнее, чем ты. Несмотря на все твои разговоры.
– Тогда ты должна бы представлять себе, почему из этого ничего хорошего не выйдет.
– Я понимаю – все признаки скорее против, чем за. Как ты и утверждаешь. – Она продолжает приводить в порядок диванные подушки, поднимает одну, рассматривает отпоровшийся шнур. – Я просто хочу спросить, почему то, что ты не захочешь повсюду тащиться за мной, а я не захочу все бросить, чтобы штопать тебе носки, – плохо, а не хорошо. Это самое лучшее, на что я могу рассчитывать. Роль домашней наседки меня вовсе не привлекает. Именно из-за этого и рухнула моя единственная – до тебя – серьезная связь. И так оно всегда и будет с любым нормальным человеком моего возраста… Я просто пытаюсь быть честной, – добавляет она.
– Тогда определенно ничего не выйдет, Дженни. Очень важный компонент таких браков – недостаток честности. Думаю, нам с тобой это не под силу. В конечном счете.
Она укладывает подушку на место.
– Ты, кажется, никак не можешь понять, что очень нужен мне. Во многих смыслах.
– Не обязательно я.
Она отходит от дивана и усаживается в кресло. Сидит сгорбившись, голова низко опущена.
– Мне уже страшно.
– Это только доказывает, что я плохо на тебя действую. И так будет всегда.
– Мне надо решить насчет новой роли.
– Ты знаешь, что я об этом думаю. Он – человек что надо. И сценарий он вытянет. Соглашайся.
– «И развяжи мне руки». – Она меняет тон: – Я знала бы, что ты меня ждешь. Что ты – рядом.
– Но так оно и будет. Пока ты этого хочешь. Ты же знаешь. – Он ищет слова, которые могли бы ее утешить. – Знаешь, ты ведь можешь переехать в «Хижину». Эйб и Милдред будут просто счастливы.
– Может, я так и сделаю. И не меняй тему. – Она затягивайся сигаретой, выдыхает дым, поднимает на него глаза. Он так и не отошел от телефона. – Отметим: ты так и не сказал, что я – самое лучшее, на что можешь рассчитывать ты.
– Ты уже торгуешься!
– А ты скрываешь. Это еще хуже.
– Что я такое скрываю?
– Свое прошлое.
– Не очень-то оно интересно. Мое прошлое.
– Это глупый, поверхностный, уклончивый ответ.
Она делает паузы между прилагательными. Слова звучат как щелканье хлыста. Дэн отводит взгляд.
– То же можно сказать о большей части моего прошлого.
– Это сценическая реплика. Не реальность. – Он не отвечает. – Но так ведь можно сказать о прошлом любого из нас. Не понимаю, почему ты считаешь, что твое прошлое так особенно ужасно.
– Я не говорю, что оно ужасно. Оно не изжито. Не исторгнуто из себя. – Он отходит к дивану, садится; диван – под прямым углом к креслу Дженни. – Дело не в статистике. Даже не в фактах личной биографии. Дело просто в личном восприятии. – Она молчит, ничем ему не помогая. Он продолжает: – Я неправильно тебе сказал. То, что я ощутил сегодня днем, было вовсе не чувством пустоты. Скорее наоборот. Как будто здорово переел. Тяжкий груз непереваренного. Как жернов.
Она разглядывает кончик своей сигареты.
– А что такого сказала твоя бывшая жена, когда ты возмутился?
– Про этот снимок в «Экспрессе». Не удержалась – надо было меня уколоть.
Теперь она рассматривает ковер.
– А у тебя – то же самое?
– Что «то же самое»?
– Чувство ненависти? Я слышала, ты сказал: «Это все прошло и быльем поросло».
– А ты лет через двадцать будешь считать, что все, что сейчас, – быльем поросло?
– Что бы ни случилось, я не захочу снова причинить тебе боль.
Она не поднимает на него глаз, а он вглядывается в ее лицо – упрямое лицо обиженного ребенка и ревнивой молодой женщины; ему так хочется обнять ее, растопить лед, но он подавляет это желание и молча хвалит себя за это. Теперь он разглядывает то, что осталось в бокале от значительно большей, чем «на два пальца», порции виски.
– Мы ценили вовсе не то, что следовало. Слишком многого ожидали. Слишком многим доверяли. Через двадцатый век пролегла огромная пропасть. Рубеж. Родился ты до тридцать девятого или после. Мир… нет, само время… словно проскользнуло мимо. За десять лет перескочило на три десятилетия вперед. Мы – допотопники – навсегда остались за бортом. Твое поколение, Дженни, прекрасно знает все, что касается внешней стороны явлений. Все, что на виду. Как выглядели и как звучали тридцатые и сороковые. Но вам неизвестно, как они ощущались изнутри. В какие смешные одежды они облекли наши сердца и души. Какие оставили следы.
Она долго не отвечает.
– Может, тебе лучше позвонить в аэропорт?
– Дженни!
– Это не пропасть, Дэн. Это всего лишь баррикада, которую ты сам, по своей воле, возводишь.
– Чтобы оберечь нас обоих. Она тушит сигарету.
– Я иду спать.
Встает, идет через комнату к двери в спальню, но у самой двери останавливается и оборачивается к нему.
– Пожалуйста, отметь для себя, что я принципиально стараюсь не хлопать дверью.
Войдя в спальню, она с нарочитой старательностью оставляет дверь полуоткрытой. И снова поднимает на него взгляд:
– Ну как? Порядок, старина? – И исчезает.
Несколько секунд он сидит молча, допивает виски. Потом идет к стулу, где лежит пиджак, и достает из кармана записную книжку. Листает, направляясь назад, к телефону. Набирает номер и, ожидая ответа, смотрит в сторону полуоткрытой двери в спальню: как пресловутая калитка в стене, как сама реальность, как двусмысленная фикция возвращения прошлого, она словно застыла в вечной нерешительности: приглашая и запрещая, прощая и обвиняя… и всегда – в ожидании кого-то, кто наконец догадается, как надо.
После
Полицейский автомобиль довез их до Норт-Оксфорд-стрит, где Дэн снимал меблирашку. Небо совсем затянуло, накрапывал дождь. Они быстро шагали меж двух рядов солидных, в викторианском стиле, домов, таких чопорных, таких уравновешенно-банальных, что трудно было поверить в их реальность. Ветер срывал с деревьев листья. Словно вдруг пришла осень, сумрачная, преждевременная, злая. Не было сказано ни слова, пока они не оказались у Дэна в комнате.
Его однокомнатная квартирка была лучшей в доме: в глубине второго этажа, окнами в сад; но не меньшим достоинством здесь была и хозяйка, заядлая марксистка, ухитрившаяся как-то получить разрешение сдавать жилье студентам. Она практически не ограничивала свободу своих жильцов, что для того времени было совершенно необычно. Можно было примириться с нерегулярной и невкусной кормежкой и коммунистическими брошюрками ради возможности распоряжаться самим собой и своим жильем как собственной душе угодно. А жилье Дэна свидетельствовало о довольно передовых – для пятидесятых годов – вкусах его обитателя. Кроме государственной стипендии, у него были собственные небольшие средства, а до повального увлечения «Art Nouveau»40 оставалось еще лет двадцать. В мелочных лавках и у старьевщиков можно было за один-два шиллинга приобрести самые разные образчики этого стиля.
К каким выводам можно было бы сегодня прийти, рассматривая фотографии этой комнаты? Интерес к театру: на стене коллекция открыток с портретами звезд мюзик-холла и оперетты периода до 1914 года (она хранится где-то и до сих пор и даже изредка пополняется); игрушечный театр, чуть напоказ выставленный на маленьком столике у окна, выходящего в сад; над камином – этюд декораций Гордона Крейга41 (подлинник), тогдашний предмет его гордости, позднее по глупости подаренный им женщине, из-за которой его жена подала на развод; афишка спектакля в рамке, с его собственной фамилией (предыдущей зимой он был одним из авторов либретто музыкального ревю); маски – Целый набор – от представления «Антигоны» Ануя42 (вряд ли имеющие отношение к искусству fin de siecle43 и рождающие мысль о подозрительном эклектизме обитателя комнаты).
Интересы научные: шкаф с английской художественной литературой и – на стене – карикатура: профессора Толкиена44 попирает ногами русский стахановец со знаменем в руках, испещренным какими-то буквами; при ближайшем рассмотрении стахановец оказывался оксфордским студентом-старшекурсником, а рунические письмена на знамени гласили «Долой англосакса!». (Этой карикатуре цены нет с тех пор, как увидел свет «Властелин колец»; к сожалению, она была предана огню всего три недели спустя с момента описываемых событий, точнее говоря, в последний день выпускных экзаменов, заодно с набившим оскомину «Беовульфом»45 и целым рядом других печатных орудий пытки; акт сожжения был страшной местью за степень магистра с отличием, но – третьего класса, о чем его неоднократно предупреждали и что он, вполне заслуженно, и получил.)