Брат перестает жонглировать и подходит взглянуть. — Черви, — сообщает он. — Температура внутри трупа может настолько повыситься, что черви, которые в глубине, вылезают на поверхность- там прохладнее. — Откуда ты знаешь? — Кэл пожимает плечами: — Интернет.
Кэл переворачивает птицу носком ботинка, и у нее лопается брюшко. Куча червей вываливается на траву- они корчатся, ослепленные солнцем. — Видишь? — замечает Кэл, садится на корточки и тычет в червей палкой. — Труп-это замкнутая экосистема. В некоторых условиях покойник может всего за девять дней сгнить до костей. — Он бросает на меня задумчивый взгляд. — Но с тобой такого не случится. — Правда? — Это чаще бывает, когда человека убили и оставили лежать под открытым небом. — А что будет со мной?
Я готова поверить каждому его слову, словно Кэл-великий волшебник, которому ведома вселенская истина. Но брат пожимает плечами и произносит: — Я выясню и расскажу тебе.
Кэл идет в сарай за лопатой. — Посторожи птичку, — просит он.
Ее перья ерошит ветерок. Она прекрасна-черная с синим отливом, как разлившаяся по морю нефть. Черви тоже красивы. Они в ужасе извиваются на траве, ищут птицу, друг друга.
Лужайку пересекает Адам. — Привет, — произносит он. — Как дела?
Я выпрямляюсь в шезлонге: — Ты перелез через забор?
Адам качает головой: — Он сломан внизу.
На Адаме джинсы, ботинки и кожаная куртка. Он что-то прячет за спиной. — Вот, — говорит он и протягивает мне букет зеленых листьев. Среди них, словно фонари или маленькие тыковки, виднеются ярко-оранжевые цветы. — Это мне? — Тебе.
У меня колет в сердце. — Я стараюсь не обзаводиться новыми вещами.
Адам хмурится: — Может, живое не считается? — Еще как считается.
Он опускается на траву рядом с моим шезлонгом и кладет цветы между нами. Земля сырая. Адам промокнет. Замерзнет. Но я молчу. И про червей тоже. Пусть заползут к нему в карманы.
Возвращается Кэл с садовым совком. — Ты что-то сажаешь? — любопытствует Адам. — Дохлую птицу, — отвечает Кэл, указывая на место, где лежит трупик.
Адам наклоняется взглянуть на нее. — Это грач. Его ваша кошка поймала? — Не знаю. Но все равно надо похоронить.
Кэл идет к дальнему забору, отыскивает на клумбе местечко и начинает копать. Земля сырая, как смесь для кекса. Время от времени лопата натыкается на мелкие камешки, и раздается звук, похожий на хруст гравия под ногами.
Адам срывает травинку и пропускает между пальцами. — Я прошу прощения за то, что тогда сказал. — Ладно. — Это все неправда. — Все нормально. Не будем об этом.
Адам с серьезным видом кивает и теребит травинку, не глядя на меня. — Ради тебя можно и потерпеть. — Правда? — Ага. — Значит, ты хочешь со мной дружить?
Он поднимает глаза: — Если ты согласишься. — И ты уверен, что в этом есть смысл?
Я с удовольствием смотрю, как он, смутившись, заливается румянцем. Наверно, папа прав: я становлюсь злюкой. — Да, я думаю, смысл есть, — отвечает Адам. — Тогда я тебя прощаю.
Я протягиваю ладонь, и мы жмем друг другу руки. У Адама теплые пальцы.
Возвращается перепачканный грязью Кэл с лопатой в руке. Он похож на чокнутого малолетнего могильщика. — Яма готова, — сообщает он.
Адам помогает ему закатить грача на лопату. Тельце окоченело и кажется тяжелым. Сзади на шее виднеется глубокая красная рана. Адам и Кэл, подхватит лопату с двух сторон, несут грача к клумбе; его головка болтается, как у пьяного. Кэл разговаривает с ним. — Бедная птичка, — говорит он. — Покойся с миром.
Я заворачиваюсь в плед и иду за ними через лужайку, чтобы посмотреть, как они будут закапывать грача. Один его глаз приоткрыт. Он смотрит умиротворенно, даже благодарно. Перья кажутся темными. — Наверно, надо что-то сказать? — спрашивает Кэл. — Быть может, «прощай, птица»? — предлагаю я.
Он кивает: — Прощай, птица. Спасибо, что ты была. Пусть земля тебе будет пухом.
Он засыпает грача землей, оставив торчать голову, словно предполагая, что птица захочет бросить на нас прощальный взгляд. — А как же черви? — спрашивает Кэл. — А что черви? — Они там не задохнуться? — Оставь им дырочку, — говорю я.
Похоже, Кэла устраивает мое предложение; он засыпает голову птицы землей, прихлопывает лопатой и палкой протыкает в земле дырку для червей. — Тесс, принеси камней, мы украсим могилку.
Я послушно иду на поиски. Адам остается с Кэлом и рассказывает, что грачи очень общительны, наверняка у этого грача было много друзей, и они будут благодарны Кэлу за заботу о покойном товарище.
Похоже, Адам пытается произвести на меня впечатление.
Я вижу два белых, почти абсолютно круглых камня. А вот раковина улитки и красный лист. Мягкое серое перышко. Я собираю их в ладонь. Они так красивы, что я прислоняюсь к сараю и закрываю глаза.
И напрасно. Кажется, будто я проваливаюсь в темноту.
На лице у меня земля. Я окоченела. Вокруг копошатся черви. Ползают термиты и мокрицы.
Я пытаюсь думать о хорошем, но ужасно трудно избавиться от навязчивых мыслей. Я открываю глаза и утыкаюсь взглядом в узловатые ветви яблони. Дрожит серебром паутина. Мои теплые пальцы сжимают камни.
Но все теплое со временем остынет. Отвалятся мои уши, растают глаза. Сожмутся челюсти. Губы превратятся в клей.
Подходит Адам. — Что с тобой? — спрашивает Адам.
Я сосредоточенно дышу. Вдох. Выдох Но если думать о том, как дышишь, начинаешь задыхаться. Мои легкие высохнут, как бумажный веер. Выдох. Выдох.
Адам трогает меня за плечо: — Тесса?
Ни вкуса, ни запаха, ни осязания, ни звука. Не на что смотреть. Навеки-абсолютная пустота. Подбегает Кэл: — Что случилось? — Ничего. — У тебя странный вид. — Я наклонилась, и у меня закружилась голова. — Позвать папу? — Не надо. — Уверена? — Кэл, доделывай могилу. Со мной все будет хорошо.
Я отдаю ему то, что нашла, и Кэл убегает. Адам остается со мной.
Низко над забором пролетает черный дрозд. Небо испещрено розовыми и серыми пятнами. Дышать. Вдох. Вдох. — Что с тобой? — спрашивает Адам.
Как я ему объясню?
Он протягивает руку и проводит по моей спине. Я не понимаю, что это значит. Ладонь у него жесткая; Адам легонько поглаживает меня кругами. Мы решили, что будем дружить. Разве друзья так поступают?
Его тепло проникает сквозь плед, куртку, свитер, футболку. Сквозь кожу. Оно обжигает меня, и трудно собраться мыслями. Все мое тело обращается в чувство. — Прекрати. — Что?
Я отстраняюсь: — Уходи, ладно?
Повисает пауза. Ее можно расслышать-кажется, будто разбилось что-то очень маленькое. — Ты хочешь, чтобы я ушел? — Да. И не возвращайся.
Он пересекает лужайку, прощается с Кэлом и вылезает в дыру в заборе. Кажется, будто Адам и не приходил, и лишь цветы у стула напоминают, что это не так. Я поднимаю их. Оранжевый головки кивают мне, когда я передаю букет Кэлу: — Это птице. — Круто!
Он кладет цветы на мокрую землю, и мы стоим бок о бок, опустив взгляд на могилу.
Двадцать
Папа все никак меня не хватится. Лучше бы ему поторопиться, потому что у меня свело левую ногу и нужно подвигаться, чтобы не заработать гангрену или чего похуже. Я неуклюже сажусь на корточки, стягиваю с верхней полки свитер и стелю его на ботинки и туфли, чтобы было куда вытянуть ноги. Дверь шкафа, скрипнув, чуть приоткрывается. От неожиданности звук кажется оглушительным. Потом все стихает. — Тесс? — Дверь спальни отворяется, и на цыпочках входит папа. — Мама приехала. Ты разве не слышала, как я тебя звал?
Сквозь щелку в двери шкафа я вижу, как изумляется папа, обнаружив, что бугорок на моей кровати-всего лишь одеяло. Приподняв краешек, папа заглядывает под одеяло, словно с тех пор, как мы виделись за завтраком, я усохла до лилипутки. — Черт! — восклицает он и проводит рукой по лицу, словно не может понять, что произошло, потом подходит к окну и выглядывает в сад. На подоконнике рядом с папой стоит зеленое стеклянное яблоко. Мне его подарили, когда я была подружкой невесты на свадьбе двоюродной сестры. Мне тогда было двенадцать лет, и я только-только узнала свой диагноз. Помню, гости уверяли меня, будто со своей лысой головой, обвязанной платком с цветочным узором, я выгляжу прекрасно, — притом что остальные девушки вплели в волосы живые цветы.
Папа берет с подоконника яблоко и разглядывает его на свет. Внутри виднеются кремовые и коричневые завитки, похожие на сердцевинку настоящего яблока-эфемерные зернышки, занесенные стеклодувом. Папа медленно вертит яблоко в руке. Я частенько смотрела на мир сквозь это зеленое стекло: он кажется крошечным и тихим.
Мне не нравится, что папа без спросу берет мои вещи. Лучше бы он занялся Кэлом, который что-то кричит про антенну, прикрепленную к телевизору. Или спустился и признался маме: он попросил ее приехать только потому, что хочет, чтобы она вернулась. Муштровать и наказывать не в ее правилах, так что вряд ли папе нужен ее совет.
Он ставит яблоко на подоконник, подходит к книжному шкафу и проводит пальцем по корешкам книг, как по клавишам пианино, словно ожидая услышать мелодию. Запрокинув голову, папа разглядывает стойку с дисками, вынимает один, читает надписи на обложке и ставит на место. — Пап! — кричит снизу Кэл. — Изображение расплывается, и мама ничего не может сделать!
Папа вздыхает, идет к двери, но по пути, не удержавшись, поправляет одеяло. Останавливается и чает надписи на стене- все, о чем я буду скучать, о чем мечтаю. Папа качает головой, наклоняется, поднимает с пола футболку, складывает и оставляет на подушке. Тут он замечает, что ящик тумбочки чуть-чуть приоткрыт. Кэл все ближе. — Я пропущу передачу! — Кэл, иди вниз, я сейчас вернусь.
Но папа не трогается с места. Он сидит на краешке моей кровати и одним пальцем выдвигает ящик. Внутри-мой многостраничный список. Мысли о том, что я успела попробовать — ага, секс, наркотики, правонарушения, — и планы на будущее. Папа с ума сойдет, если прочитает пункт пять — что я задумала сделать сегодня. Слышен шелест бумаги, щелчок резинки. Очень громкий. Я рывком сажусь, чтобы выпрыгнуть из шкафа и повалить папу на пол, но меня выручает Кэл: он открывает дверь спальни. Папа запихивает бумаги обратно в тумбочку и захлопывает ящик. — Могу я побыть один? — возмущается он. — Хотя бы пять минут? — Ты рылся в вещах Тесы? — Твое какое дело? — Я ей все расскажу! — Ради бога, отвяжись! — Папа с топотом спускается по ступенькам. Кэл идет за ним.
Я выползаю из шкафа и растираю затекшие ноги; кровь еле движется в колене, и я не чувствую ступни. Я ковыляю к кровати, плюхаюсь на одеяло, и тут заходит Кэл.
Он удивленно смотрит на меня: — Папа сказал, тебя здесь нет. — Меня здесь нет. — Нет, ты здесь! — Говори тише. Где он?
Кэл пожимает плечами: — С мамой на кухне. Ненавижу его. Он обозвал меня засранцем, а потом выругался матом. — Они говорят обо мне? — Ага. И не дают мне посмотреть телек!
Мы крадемся вниз по лестнице и выглядываем из-за перил. Папа восседает на табурете посреди кухни. Он неуклюже роется в карманах брюк-ищет зажигалку и сигареты. Мама стоит, прислонившись спиной к холодильнику, и наблюдает за папой. — Ты снова начал курить? — спрашивает она. На маме джинсы; волосы собраны на затылке, и отдельные пряди свисают на лицо. Мама протягивает отцу блюдце и в эту минуту выглядит очень молодо и привлекательно.
Папа закуривает и выдыхает дым. — Извини. Ты, наверно, думаешь, что я вызвал тебя сюда под надуманным предлогом. — Папа смущается; кажется, он не знает, что сказать. — Просто мне казалось, что у тебя получилось ее вразумить. — Как ты думаешь, куда она отправилась на этот раз? — Насколько я знаю Тесс, наверно, она уже едет в аэропорт!
Мама хихикает, и почему-то кажется, что она все воспринимает живее, чем папа. Он угрюмо ухмыляется ей с табурета, проводит рукой по волосам: — Я устал как собака. — Я вижу. — Правила все время меняются. То она никого к себе не подпускает, то просит, чтобы ее часами обнимали. Иногда целыми днями не выходит из дома, а потом неожиданно исчезает. А от этого ее списка у меня голова кругом. — Ты же знаешь, — говорит мама, — единственное, чем здесь можно помочь, — это вылечить ее, но это невозможно.
Папа пристально смотрит на нее: — Не знаю, сколько я еще выдержу в одиночку. Иногда утром у меня нет сил открыть глаза.
Кэл толкает меня локтем. — Хочешь, я в него плюну? — шепчет он. — Давай. Прямо в чашку.
Кэл набирает слюны и харкает. Но плевок получается никудышный. Он едва долетает до двери; почти вся слюна попадает Кэлу на подбородок и на ковер в коридоре.
Я закатываю глаза и знаком показываю, чтобы он шел за мной. Мы поднимаемся ко мне в комнату. — Сядь на пол у двери, — приказываю я, — закрой лицо руками и никого не впускай. — Ты что собираешься делать? — Одеться. — А потом?
Я снимаю пижаму, натягиваю свои лучшие трусики и проскальзываю в шелковое платье, которое купила, когда мы с Кэлом шли по магазинам. Я растираю ступню, которую прокалывают сотни иголок, и надеваю туфли с ремешком. — Хочешь, покажу Мегазорда? — предлагает Кэл. — Только пойдем ко мне, потом что он защищает город и, если я его заберу, все погибнут.
Я снимаю со спинки стула пальто: — Вообще-то я немного тороплюсь.
Кэл глядит на меня сквозь пальцы: — Это твое платье для приключений! — Ага.
Кэл поднимается на ноги, загородив дверь: — Можно с тобой? — Нет. — Ну пожалуйста. Мне здесь так надоело. — Нет.
Телефон я оставляю дома, потому что по нему можно вычислить, где я нахожусь. Бумаги из ящика засовываю в карман пальто. Потом где-нибудь выброшу в урну. Видишь, папа, как предметы исчезают у тебя из-под носа?
Перед тем, как отправить Кэла вниз, я от него откупаюсь. Он прекрасно понимает, столько всяких штук для фокусов можно купить на десятку, и знает: если он хоть пикнет о том, что я была здесь, я вычеркну его из завещания.
Я жду, пока Кэл не спустился на кухню, и, услышав, что он там, медленно следую за ним. На площадке между этажами я замираю, чтобы перевести дух, и оглядываю лужайку перед домом, провожу пальцем по стене, вокруг стойки перил, улыбаюсь фотографиям наверху.
На кухне Кэл садится на корточки перед родителями и пристально смотрит на них. — Ты что-то хотел? — интересуется папа. — Я хочу послушать. — Извини, это взрослый разговор. — Тогда я хочу поесть. — Ты только что умял полпачки печенья. — У меня есть жвачка, — вмешивается мама. — Хочешь? — Отыскав в кармане кофты жвачку, мама протягивает ее Кэлу.
Кэл запихивает резинку в рот, сосредоточенно жует, а потом спрашивает: — А когда Тесса умрет, мы поедем отдыхать?
Папа сверлит Кэла сердитым и вместе с тем растерянным взглядом: — Разве можно говорить такие гадости! — Я даже не помню, как мы ездили в Испанию. Я всего разик летал на самолете, и это было так давно, что будто и не было. — Хватит! — перебивает его папа и хочет встать, но мама его останавливает. — Успокойся, — говорит она и оборачивается к Кэлу. — Тесса так давно болеет, что, наверно, тебе бывает ужасно одиноко.
Кэл ухмыляется: — Ага. Иногда утром у меня нет сил открыть глаза.
Двадцать один
Зои открывает мне дверь. На ней та же одежда, что в нашу последнюю встречу; волосы разлохмачены. — Поехали на море? — Я бренчу у нее перед носом ключами.
Она бросает взгляд на папину машину за моей спиной: — Ты приехала одна? — Конечно. — Но ты не умеешь водить! — Теперь умею. Пункт пятый из списка.
Зои хмурится: — Ты когда-нибудь училась водить? — В каком-то смысле. Можно войти?
Она распахивает дверь: — Вытри ноги или сними туфли.
В доме ее родителей всегда невероятно чисто, как на картинке из каталога. Они так много работают, что наверно, им некогда устраивать беспорядок. Я прохожу за Зои в гостиную и устраиваюсь на диване. Она присаживается на край кресла напротив меня и, скрестив руки на груди, спрашивает: — Значит, папа дал тебе свою машину? Хотя ты не застрахована и это противопоказано? — Вообще-то он не знает, что я взяла машину, но я отлично вожу! Вот увидишь. Я бы сдала экзамен, но возраст не подошел.
Зои качает головой, словно не может поверить в то, что я такая дура. А ведь она должна бы мной гордиться. Я улизнула так, что папа даже не заметил. Я отрегулировала зеркала, прежде чем завести мотор, потом выжала сцепление, включила первую скорость, отпустила сцепление и нажала на газ. Я три раза объехала вокруг квартала и всего два раза заглохла; для меня это рекорд. Я благополучно миновала кольцевую развязку, а на шоссе, ведущему к дому Зои, даже перешла на третью скорость. А она уставилась на меня, словно все это ужасная ошибка. — Знаешь что, — заявляю я, поднимаясь и застегивая куртку, — я полагала, что если доберусь до твоего дома без происшествий, то самое трудное будет проехать по автомагистрали. Я и подумать не могла, что ты окажешься такой занудой.