Мисс Рамирес бросает на врача злобный взгляд, как будто тот оскорбил меня.
— Мисс Рамирес, — брюзжит ворчливая медсестра из-за стола. — У вас есть собственные пациенты, о которых надо заботиться. Помогите интубировать девушку и перевезти в операционную. Это ей больше поможет, чем ваше мельтешение!
Медсестры работают быстро: отключают мониторы, отсоединяют катетеры и опять вставляют трубку мне в горло. Вбегают два санитара и перегружают меня на каталку. Я все еще обнажена ниже пояса, когда они поспешно вывозят меня, но не успеваю я доехать до задней двери, как сестра Рамирес кричит: «Подождите!» — и мягко прикрывает мои ноги больничной сорочкой. Она трижды легонько стучит по моему лбу кончиками пальцев, словно это какое-то послание азбукой Морзе. И я уезжаю в лабиринт коридоров, ведущих к операционной. Меня снова будут резать, только на этот раз я не иду за собой. На этот раз я остаюсь в палате интенсивной терапии.
Теперь я начинаю что-то понимать, хотя еще и не все. Вряд ли я скомандовала кровеносному сосуду открыться и начать протекать мне в живот. И вряд ли я хотела еще одного хирургического вмешательства. Но Тедди умер. Мама и папа умерли. Сегодня утром я поехала прокатиться со своей семьей. А теперь я здесь, одинокая как никогда. Мне семнадцать лет. Все должно быть не так. Моя жизнь должна была быть совсем, совсем не такой.
В тихом уголке палаты я начинаю по-настоящему обдумывать горькую правду, которую умудрялась игнорировать весь этот день. Каково мне будет, если я останусь? Каково будет очнуться сиротой? Никогда не почувствовать запах папиной трубки? Никогда не встать рядом с мамой, чтобы тихо разговаривать за мытьем посуды? Никогда не прочитать Тедди новую главу «Гарри Поттера»? Остаться без них?
Я не уверена, что это все еще мой мир. Я не уверена, что хочу приходить в себя.
* * *Единственный раз в жизни я была на похоронах, и это были похороны человека, которого я едва знала.
Я могла поехать на похороны двоюродной бабушки Гло, когда она умерла от острого панкреатита. Однако в завещании она весьма своеобразно изложила свою последнюю волю. Никакой традиционной службы, никаких похорон на семейном участке кладбища. Вместо этого она хотела, чтобы ее кремировали, а пепел развеяли в священной индейской церемонии где-то в горах Сьерра-Невада. Бабушку изрядно взбесило и это завещание, и сама тетя Гло — по бабушкиным словам, она всегда старалась привлечь внимание к своей непохожести на других, даже после смерти. В конце концов бабушка решила бойкотировать рассеивание пепла, а раз она не собиралась ехать, то нам, остальным, тем более не было смысла.
Питер Хеллмаи, мой друг-тромбонист из музыкального лагеря, умер два года назад, но я узнала об этом, только когда вернулась в лагерь и не нашла его там. Мало кто знал, что у него лимфома. Забавно: в музыкальном лагере ты очень сильно сближался с людьми за лето, но по какому-то неписаному правилу никто не поддерживал связь в остальное время. Мы были летними друзьями. Конечно, у нас в лагере устроили мемориальный концерт в честь Питера, но это не были настоящие похороны.
Керри Гиффорд был музыкантом из нашего городка, одним из родительских приятелей. В отличие от папы и Генри, которые, став старше и обзаведясь семьями, начали меньше играть и больше слушать, Керри оставался одиночкой, верным своей первой любви: музицированию. Он играл в трех группах и зарабатывал на жизнь, отстраивая звук в местном клубе. Идеальный расклад: ведь каждую неделю там играла хотя бы одна из его команд — так что во время своего выступления ему нужно было только выскочить на сцену и поручить кому-нибудь последить за пультом, хотя частенько случалось, что он соскакивал со сцены в перерыве между песнями, чтобы самому подкрутить мониторы. Я знала Керри с раннего детства и ходила на его концерты с родителями, а потом как бы познакомилась заново, когда мы стали встречаться с Адамом, и снова начала приходить его слушать.
Однажды вечером он был на работе — настраивал звук для портлендской группы «Клод» — и просто повалился грудью на пульт. К приезду «скорой» он уже был мертв. Дурацкая аневризма мозга.
Смерть Керри всколыхнула весь наш город. Он был здесь своего рода постоянной величиной: яркая личность, искренний, открытый, энергичный парень, всеобщий любимчик с копной белобрысых дредов. И он был молод, всего тридцать два. Все наши знакомые собирались на его похороны, которые проводились в его родном горном городке, в двух часах езды. Мама с папой, конечно, ехали, и Адам тоже. Так что, хотя я чувствовала себя самозванкой, без спросу влезающей в чужой смертный день, я решила тоже поехать. Тедди остался с бабушкой и дедушкой.
В родной город Керри отправился целый караван машин. Мы четверо втиснулись к Генри и Уиллоу, у которой был такой срок беременности, что на ее животе не застегивался ремень безопасности. Все по очереди рассказывали смешные истории об усопшем. Про то, как Керри, известный левый радикал, решил протестовать против войны в Ираке. Он собрал группу парней, и все они, вырядившись в женские платья, отправились на местный вербовочный пункт, чтобы записаться в армию. Или про то, как Керри, брюзгу атеиста, бесил тот факт, что Рождество превратилось в источник наживы, и потому он ежегодно проводил Веселый антирождественский праздник у себя в клубе и устраивал конкурс на исполнение самых извращенных версий рождественских гимнов. Затем он предлагал всем сбросить их дрянные подарки в большую кучу посреди клуба. Но вопреки местному обычаю Керри не сжигал их на костре — папа рассказал, что он отвозил все это в благотворительную организацию имени Святого Венсана де Поля в качестве пожертвования.
Пока все говорили о Керри, атмосфера в машине была легкой и веселой, как будто мы ехали в цирк, а не на похороны. Но это казалось правильным, в самый раз для Керри, в котором всегда бурлила неистовая энергия.
Однако сами похороны получились совсем иными. Церемония была ужасно тоскливой — и не потому, что хоронили человека, трагически умершего молодым из-за какой-то артериальной ерунды. Прощание проходило в огромной церкви, что казалось странным, ведь Керри был убежденным атеистом, но это я еще могла понять. В общем-то, где же еще устраивать прощание? Меня больше удивила сама служба. Пастор, очевидно, никогда даже не встречался с Керри, потому что в своей речи произносил одни только общие фразы — о добром сердце усопшего и о том, что, несмотря на его печальный уход, он получает сейчас свою «небесную награду».
Никто не дал слова ни друзьям-музыкантам покойного, ни жителям города, где Керри провел последние пятнадцать лет. Вместо этого встал какой-то дядя из Бойсе [31]и начал рассказывать, как учил шестилетнего Керри ездить на велосипеде, как будто овладение велосипедом стало решающим моментом в жизни его племянника. Закончил он уверениями, что Керри сейчас шествует с Иисусом. Я заметила, как моя мама налилась краской при этих словах, и немного забеспокоилась, как бы она чего не сказала. Мы иногда ходили в церковь, так что мама вроде бы не имела ничего против религии. Зато имел Керри, причем по полной программе, а мама яростно защищала людей, которых любила, и оскорбления в их адрес принимала близко к сердцу. Друзья иногда называли ее за это «Мать-медведица». У мамы уже практически шел пар из ушей к тому времени, как служба окончилась тошнотворным переложением песни Бетт Мидлер «Wind Beneath My Wings».
— Хорошо, что Керри умер, потому что эти похороны его уж точно добили бы, — высказался Генри. После церковной службы мы решили пропустить официальный обед и отправились в недорогой ресторанчик.
— «Wind Beneath My Wings»? — удивился Адам, рассеянно взяв мою руку и дуя на нее. Он часто так делал, чтобы согреть мои вечно холодные пальцы. — А почему не «Amazing Grace»? Она все-таки традиционная…
— Но не вызывает тошноту, — перебил Генри. — А лучше бы сыграли «Three Little Birds» Боба Марли. Вот это было бы более достойно Керри и показало бы, каким парнем он был.
— Эти похороны вовсе не восхваляли жизнь Керри, — прорычала мама, дергая свой шарф. — Они отвергали ее. Как будто убивали его снова.
Папа мягко положил руку на мамин сжатый кулак.
— Ну, успокойся. Это была всего лишь песня.
— Это была не всего лишь песня, — возразила мама, отдергивая руку, — а то, что она олицетворяла: весь этот фарс. Ты-то должен это понимать.
Папа пожал плечами и печально улыбнулся.
— Может, и должен. Но я не могу злиться на его родных. Думаю, эти похороны были их попыткой вернуть сына.
— Не надо, — сказала мама, качая головой. — Если они хотели вернуть сына, почему им было не уважить жизнь, которую он выбрал? Почему они никогда не приезжали его навестить? Не поддерживали его музыку?
— Мы не знаем, что они думали обо всем этом, — ответил папа. — Давай не будем судить слишком резко. Наверное, ужасно тяжело хоронить своего ребенка.
— Поверить не могу, что ты ищешь им оправдание, — возмутилась мама.
— Я и не ищу. Просто думаю, что выбор музыки не может служить основанием для таких выводов.
— А я думаю, сочувствовать и быть размазней — это разные вещи!
Папина гримаса была едва заметна, но этого хватило, чтобы Адам сжал мою руку, а Генри с Уиллоу обменялись взглядами. Генри тогда пришел папе на выручку.
— У него с родителями не так, как у тебя, — сказал он. — То есть твои, конечно, старомодны, но они всегда поддерживали то, что ты делал, и даже в самые сумасбродные годы ты был хорошим сыном и хорошим отцом. Всегда дома, на воскресном обеде.
Мама заржала, как будто слова Генри подтвердили ее точку зрения. Мы все повернулись к ней, и наши ошарашенные лица, похоже, привели ее в чувство.
— Просто я здорово расстроилась, — сказала она.
Папа, видимо, понял, что других извинений прямо сейчас не дождется. Он накрыл ее ладонь своей, и на этот раз мама его не оттолкнула.
— Я просто думаю, — неуверенно заговорил он после короткого молчания, — что похороны очень похожи на саму смерть. У тебя могут быть какие-то пожелания, какие-то планы, но в конце концов ты уже ничего не контролируешь.
— Еще чего! — возразил Генри. — Просто надо сообщить о своих пожеланиях правильным людям, — он повернулся к Уиллоу и заговорил в ее огромный живот: — Итак, слушайте, семья. На моих похоронах никому нельзя быть в черном. А музыку я хочу какую-нибудь веселенькую и старомодную. Например, «Мистер Ти Экспириенс». [32]— Он поднял глаза на Уиллоу. — Поняли?
— «Мистер Ти Экспириенс». Я позабочусь об этом.
— Спасибо, а чего хочешь ты, дорогая? — спросил ее Генри.
Не медля ни секунды, Уиллоу ответила:
— Поставь «Илз», [33]песню «Р. S. You Rock My World». И я хочу такую зеленую церемонию, когда хоронят под деревом. Так что сами похороны должны быть на природе. И никаких цветов. То есть тащи мне сколько угодно пионов, пока я жива, но когда умру, лучше отправь от моего имени пожертвование в какую-нибудь хорошую благотворительную организацию вроде «Врачей без границ».
— Вы уже все продумали, — восхитился Адам. — Все медсестры так делают? Уиллоу пожала плечами.
— Если верить Ким, это означает, что ты очень глубокий человек, — сказала я. — Она говорит, мир делится на тех, кто представляет собственные похороны, и тех, кто нет, а умные и художественно одаренные люди естественным образом попадают в первую категорию.
— А ты в какой? — спросил меня Адам.
— Я хочу «Реквием» Моцарта, — сказала я и повернулась к родителям. — Не волнуйтесь, я не самоубийца, ничего такого.
— Ой, да ладно, — сказала мама, помешивая свой кофе. Ее настроение улучшалось на глазах. — Пока я росла, я много фантазировала о своих похоронах. Мой лодырь папаша и приятели, которые плохо со мной обращались, будут рыдать над моим гробом — естественно, красным, — а играть будет Джеймс Тейлор. [34]
— Дай-ка угадаю, — вмешалась Уиллоу. — «Fire and Rain»?
Мама кивнула, они с Уиллоу рассмеялись, и скоро все за столиком покатывались со смеху, да так, что слезы текли по щекам. А потом мы плакали, даже я, знавшая Керри не слишком хорошо. Плакали и смеялись, смеялись и плакали.
— А что теперь? — спросил Адам маму, когда мы успокоились. — Все еще приберегаете теплое местечко для мистера Тейлора?
Мама заморгала, как всегда делала, раздумывая о чем-то. Потом повернулась к папе и погладила его по щеке. Они редко проявляли свои чувства на людях.
— В моем идеальном сценарии мы с моим добрым глупым мужем умираем одновременно и быстро, когда нам по девяносто два года. Я не знаю точно как. Может быть, в Африке, на сафари — потому что в будущем мы богаты; а что такого, это же моя фантазия. Так вот, нас подкашивает какая-нибудь экзотическая болезнь, и однажды вечером мы засыпаем, прекрасно себя чувствуя, но уже не просыпаемся. И никакого Джеймса Тейлора. На наших похоронах будет играть Мия. Если, конечно, удастся вытащить ее из нью-йоркской филармонии.
Папа ошибся. Да, нельзя контролировать собственные похороны, но иногда можно выбирать смерть. И я невольно признаю, что часть маминого желания и вправду сбылась: она ушла вместе с папой. Но я не буду играть на ее похоронах. Возможно, ее похороны также будут и моими. В этом есть что-то умиротворяющее: уйти всей семьей, никого не оставить. Однако меня не покидает мысль, что мама не обрадовалась бы такому исходу. По правде говоря, Мать-медведица пришла бы в дикую ярость от того, как сегодня разворачиваются события.
02:48
Я вернулась туда, где все началось: в палату интенсивной терапии. Точнее, мое тело. Я-то все время сидела здесь, слишком уставшая, чтобы двигаться. Мне очень хотелось бы заснуть. А еще лучше — чтобы нашелся какой-нибудь наркоз или другое средство, отгородившее меня от этого мира. Я хочу стать такой же, как мое тело, тихой и безжизненной, послушной куклой в чьих-то руках. У меня нет сил решать. Я больше не хочу всего этого. Я говорю вслух: «Я этого не хочу». Потом оглядываю палату и понимаю всю нелепость своих слов. Неужели кто-нибудь из этих изувеченных людей в восторге от пребывания здесь?
Мое тело отсутствовало в палате не так уж долго: два часа операции плюс некоторое время в послеоперационной. Я не знаю точно, что со мной было, и впервые сегодня меня это абсолютно не волнует. И не обязано волновать. Мне не должно быть так тяжело. Теперь я понимаю: умирать легко. Жить трудно.
Меня опять подключили к аппарату искусственного дыхания, и на моих глазах новая лента пластыря. Я никак не могу понять зачем. Неужели врачи опасаются, что я очнусь посреди операции и приду в ужас от скальпелей и крови? Как будто такие вещи могут расстроить меня теперь. К моей кровати подходят две медсестры — приписанная ко мне и сестра Рамирес. Они проверяют все мониторы. Нескончаемым рефреном звучат в их устах показатели, уже знакомые мне, как собственное имя: артериальное давление, кислород в крови, частота дыхательных движений. Сестра Рамирес теперь совершенно не похожа на ту женщину, которая вошла сюда вчера днем. Макияж весь стерся, волосы опали. Ее смена, должно быть, скоро закончится. Я буду скучать по ней, но хорошо, что она сможет уйти подальше от меня и этого места. Я бы тоже хотела уйти. Думаю, я и уйду. Наверняка это только вопрос времени — нужно понять, как отпустить саму себя.
Я и пятнадцати минут не провела в своей кровати, когда в дверях возникает Уиллоу. Она решительно входит в палату и направляется к медсестре за столом. Я не слышу ее слов, только тон: вежливый, мягкий, но не допускающий вопросов и сомнений. Когда через несколько минут она уходит, в атмосфере что-то меняется. Теперь за меня отвечает Уиллоу. Ворчливая медсестра сначала возмущается: мол, да кто она такая, чтобы указывать мне, что делать? — но потом подчиняется и покорно поднимает руки. Ночь была безумно тяжелая. Смена почти закончилась. Зачем же беспокоиться? Скоро я и все мои шумные наглые посетители перестанут быть ее проблемой.