Он направлялся на запад по прямой линии, удаляясь от Адораса и от всех известных земель, удаляясь и от Эль-Акаба, который оставался на севере, по его правую руку, и, как он решил, должен был стать следующим пунктом назначения.
Гасель был туарегом, жителем пустыни, для которого время, часы, дни и даже месяцы не имели значения. Он знал, что Эль-Акаб находился там не одну сотню лет и останется до тех пор, пока его память и даже память его внуков не сотрет его с лица пустыни. У него будет время вернуться обратно, когда солдатам, которым вечно не хватает терпения, надоест его искать.
«Сейчас они рвут и мечут, – рассудил он. – Но через месяц и не вспомнят о моем существовании».
Ближе к полудню он остановился, заставив верблюда опуститься на колени в небольшой ложбине, которую затем обнес камнями, воткнул в землю меч и винтовку, растянул одеяло, которое служило ему навесом, давая столь необходимую в такой час тень, и свернулся под ним калачиком. Через минуту он уже спал, и никто не смог бы его обнаружить с расстояния больше двухсот метров.
Его разбудило солнце, косыми лучами светившее ему в лицо и уже почти лежавшее на горизонте. Он посмотрел в щель между камнями и увидел легкий столб пыли, поднимавшийся к небу позади машины, которая очень медленно двигалась по краю равнины, словно боясь лишиться защиты барханов и оказаться внутри неприветливой бесконечности эрга.
Старший сержант Малик остановил машину, выключил зажигание и неспешно обвел взглядом бескрайнюю равнину: казалось, когда-то здесь развлекалась гигантская рука, разбрасывая острые черные камни, которые при малейшей оплошности угрожали изодрать в клочья покрышки или пробить картер.
– Даю голову на отсечение, что этот сукин сын там, внутри, – сказал он, выверенным движением зажигая сигарету. Затем, не глядя, протянул руку, и негр Али вложил в нее радионаушники. – Капрал! – крикнул он. – Ты меня слышишь?
Голос откликнулся откуда-то издалека:
– Я вас слышу, мой сержант. Вы что-нибудь обнаружили?
– Ничего. А ты?
– Ни следа.
– Тебе удалось связаться с Альмалариком?
– Несколько минут назад, мой сержант. Он тоже ничего не видел. Я послал его за Мубарраком. Если повезет, он сумеет добраться до его лагеря еще до темноты. Он свяжется со мной в семь.
– Понял, – ответил сержант. – Перезвони мне, как только с ним переговоришь. Конец связи.
Он вернул наушники, влез на сиденье, взял бинокль и снова оглядел каменистую равнину. Потом с угрюмым видом опустился, вышел из машины и помочился, встав спиной к своим подчиненным, которые последовали его примеру.
– Я бы тоже забрался в эту преисподнюю, – проговорил он вслух. – Здесь он может двигаться быстрее даже ночью, а мы растрясем по дороге все до последней гайки. – Он застегнул ширинку, взял сигарету, которую оставил на капоте джипа, и сделал длинную затяжку. – Если бы мы, по крайней мере, знали, куда он направляется…
– Наверно, возвращается домой, – подал голос Али. – Правда, это в противоположной стороне, на юго-востоке.
– Дом! – с иронией воскликнул сержант. – Когда это ты видел, чтобы у кого-то из этих проклятых «Детей Ветра» был дом? Первое, что они делают при малейшем признаке опасности, – снимают лагерь и отсылают семью в какое-нибудь отдаленное место, за тысячу километров. Нет, – сказал он убежденно. – Для этого туарега его дом сейчас там, где находится его верблюд, от побережья Атлантики до Красного моря. И в этом его преимущество перед нами: он ни в ком и ни в чем не нуждается.
– Что же в таком случае нам делать?
Сержант посмотрел на солнце, которое окрасило небо в красный цвет и готовилось вот-вот исчезнуть совсем. Мрачно покачал головой.
– Ничего уже не поделаешь, – заметил он. – Разбивайте лагерь и готовьте ужин. Один все время на часах, а того, кто заснет, я пристрелю на месте. Ясно?
Он не стал дожидаться ответа. Вынул из бардачка карту, развернул ее на капоте и начал внимательно изучать. Он знал, что не может на нее положиться. Барханы постоянно меняли местоположение, дороги исчезали под песком, колодцы засорялись. Ему также было известно по собственному опыту, что люди, чертившие эти карты, никогда не были внутри эрга и не проводили точных измерений. Они ограничивались нанесением приблизительных контуров, не придавая большого значения тому, что он получился на сто километров больше или меньше.
А случись что – эти сто километров могут стать гранью между жизнью и смертью, особенно если у джипа лопнула ось и дальше придется передвигаться на своих двоих.
В какой-то момент сержант испытал искушение послать все к черту и отдать приказ о возвращении на пост, поскольку капитан Калеб эль-Фаси в любом случае тысячу раз заслуживал того конца, который его постиг. Если бы сержант не был знаком с туарегом, который это сделал, то ограничился бы тем, что послал рапорт и закрыл дело. Но он чувствовал себя лично обманутым и оскорбленным. Какой-то голодранец, «Сын Ветра», его использовал, сумел провести и насмехался под своим грязным лисамом, заговаривая ему зубы своими россказнями про Большой караван и его сокровища.
– Я даже помог ему привязать поклажу к верблюду, запастись водой и приготовить все для долгого путешествия, тогда как в действительности он уже задумал спрятаться за ближайшими барханами и вернуться в тот же день. – Он снова бросил взгляд на равнину, которая начала превращаться в серое пятно без рельефа. – Ежели я тебя поймаю, – процедил он про себя, – клянусь, сдеру с тебя шкуру полосками.
Туарег прочитал свои вечерние молитвы, положил на плечо небольшой кожаный мешок, в котором было несколько горстей фиников, и начал неторопливо их поглощать, отправившись дальше на запад, вглубь тьмы, уже завладевшей землей. Он знал, что ему предстоит вот так, не спеша, прошагать всю ночь, однако это позволит ему оторваться от преследователей на непреодолимое для них расстояние.
Верблюд накануне напился вдоволь. Он не подвергал его ни дальним переходам, ни чрезмерным нагрузкам, и тот был упитанным и сильным, с полным и лоснящимся горбом, а значит, сможет продержаться на своих запасах больше недели при том же ритме. Такое животное может спокойно потерять больше ста килограммов веса, прежде чем это начнет на нем сказываться.
Ну а он, со своей стороны, привык охотиться подолгу, и это бегство было для него всего-навсего прогулкой, ведь ему не раз приходилось идти по следу раненого зверя или кочующего стада. Туарегу было здесь хорошо – одному в пустыне, – потому что это была жизнь, которая ему действительно нравилась. И хотя иногда он думал о семье, а по ночам или в полуденную жару ему недоставало Лейлы, он точно знал, что может без них обойтись столько времени, сколько будет необходимо. Сколько понадобится, чтобы довести до конца начатое дело: отомстить за нанесенное ему оскорбление.
Позже он вознес благодарность за появление луны, осветившей ему путь, а в полночь различил вдали серебристый блик себхи – большого соленого озера, которое простерлось перед ним подобно окаменевшему морю. Его противоположный берег разглядеть не удавалось.
Он повернул на север в обход, держась от себхи на некотором расстоянии, потому что на заболоченных и топких берегах таких озер миллиардами плодились москиты, образуя целые тучи, которые ближе к вечеру или на рассвете закрывали солнце и устраивали ад кромешный любому – будь то человек или животное, – кто осмеливался туда сунуться. Гасель был свидетелем того, как верблюды становились безумными от боли, когда рой москитов залеплял им глаза и рот, и неслись стремглав, сбрасывая на землю груз или всадников, исчезали из виду и не возвращались обратно.
Вот поэтому на берег себхи следовало выходить в разгар дня, когда солнце стояло высоко и сжигало крылья москитам, рискнувшим подняться в воздух. В силу этой причины в самые жаркие часы они пропадали, словно их никогда и не было, словно не они были самым большим наказанием, которое Аллах мог наслать на обитателей пустыни.
Самому Гаселю это соленое озеро не было знакомо, но он слышал о нем от многих путешественников, и оно, помимо своих размеров, не особенно отличалось от тех, которые он встречал в своей жизни.
Много-много лет назад Сахара была огромным морем, и, когда оно ушло, вода оказалась в ловушках таких вот многочисленных углублений. Затем она начала очень медленно испаряться, образуя на дне слой соли, которая в самом центре зачастую достигала толщины в несколько метров. Нередко случалось так, что иногда, когда шел дождь, эти озера также питали подземные потоки селитровых вод, и по берегам образовывалась зона пастообразного мокрого и соленого песка, который обжигало солнце, превращая в затвердевшую корку, подобную корке хлеба, вынутого из печи. Эта корка таила в себе опасность: в любой момент она могла лопнуть, и путник погружался в трясину, напоминающую полурастаявшее масло, которая поглощала его за считаные минуты. Она была еще коварнее, чем предательский феш-феш – зыбучий песок, в котором человек и верблюд исчезали, словно их никогда и не было.
Гасель боялся непредсказуемости феш-феша, который никогда не предупреждал о своем присутствии, однако был благодарен ему за то, что он, по крайней мере, заглатывал жертву в мгновение ока. А вот подвижный песок по краям соленых озер забавлялся с добычей, увязшей в нем, как муха в меду, засасывая ее сантиметр за сантиметром, не давая возможности выбраться, – это была самая затяжная агония, какую только можно себе представить.
Вот почему теперь он очень медленно двигался на север, пытаясь обойти это белое пространство, которое словно не имело пределов, сознавая, что это еще одна преграда, которую природа возвела между ним и его преследователями. Солончак проглотит любое средство передвижения, которое устремится вглубь него.
– Мубаррак мертв. Этот сукин сын проткнул его мечом. Альмаларик уверяет, что это, мол, был честный поединок и что родственники Бен-Сада не собираются по этому поводу начинать межплеменную войну. Для них проблема решена.
– К несчастью, мы не можем поступить так же. Глядите в оба до получения нового приказа.
– Понятно, сержант. Конец связи.
Малик повернулся к негру:
– Мне нужно поговорить с постом в Тидикене. Соедини меня с лейтенантом Разманом. Дай мне знать, когда он будет на связи.
Он удалился, чтобы в одиночестве прогуляться в ночи, созерцая звезды и луну, которая извлекала золотистые отблески из высоких барханов, вздымавшихся у него за спиной. Он понял, что, хотя впереди, несомненно, трудные дни, он счастлив, что находится здесь, у края эрга, и его ожидает непростое приключение – охота на человека, который, безусловно, знает пустыню намного лучше, чем когда-либо смог бы узнать он, и для которого все это лишь забава: так заяц играет с верблюдом, пожелавшим его поймать. Однако, что ни говори, охота есть охота, и благодаря ей он вновь ощущал себя в движении, в действии, вновь чувствовал себя молодым, как в те времена, когда он подстерегал французских офицеров на каком-нибудь углу Старого города, чтобы всадить им нож в живот и затеряться в лабиринте темных улочек. Или когда швырнул бомбу внутрь кафе европейского района в день, когда они наконец решились на открытую борьбу, уверенные в скором освобождении.
Замечательная была жизнь – бурная и полнокровная, не то что серые казарменные будни, которые принесла с собой независимость. Она была совсем не похожа на ужас ссылки в Адорасе и их напрасную извечную борьбу с наступающим песком.
«Я хочу поймать этого грязного туарега, – сказал он себе. – Поймать его живьем, чтобы сдернуть с него покрывало, взглянуть ему в лицо, и чтобы он в свою очередь увидел мое и понял, что ему не суждено стать первым человеком, который надо мной посмеялся».
Он всю ночь напролет ворочался без сна в кровати: мечтал, как отправится вместе с ним в «пустую землю» на поиски Большого каравана; представлял, какие приключения они переживут вместе и чему его может научить человек, сумевший побывать там и вернуться обратно, да еще и не один, а целых два раза. За ту долгую ночь этот туарег превратился в его друга, вернул ему надежду на возможное будущее – и вдруг спустя какие-то несколько часов тот же самый туарег дважды разбил его мечты: отказавшись от его компании и перерезав горло капитану, которого ему уже удалось убедить.
Ну уж нет. Не родился еще такой «Сын Ветра», который смог бы совершить подобный поступок и остаться живым. Не родился.
– Сержант! Лейтенант на связи.
Он бросился к машине:
– Лейтенант Разман?
– Да, сержант. Туарега схватили?
– Пока нет, мой лейтенант. Однако у меня такое впечатление, что он пересекает большой эрг на юге Тидикема… Если вы пошлете своих людей, то сможете преградить ему путь, прежде чем он окажется в горах Сиди-эль-Мадья…
Воцарилось молчание. Наконец раздался неуверенный голос лейтенанта:
– Но это же почти в двухстах километрах отсюда, сержант…
– Я знаю, – согласился он. – Но если он доберется до Сиди-эль-Мадья, тогда даже армиям всего света его не достать. Это лабиринт.
Лейтенант Разман обдумывал ответ. Он презирал сержанта Малика так же, как презирал капитана Калеба эль-Фаси, чьей смерти он обрадовался, и всех, кто в итоге оказался в Адорасе. Это были отбросы армии, которую ему хотелось видеть достойной. В ней нет места таким вот подонкам, даже для того, чтобы держать открытым этот злосчастный пост.
Если какой-то туарег имел смелость сунуться в этот ад, прикончить капитана и унестись быстрее ветра, он в глубине души был на его стороне, какими бы ни были мотивы его поступка. Однако лейтенант также понимал, что речь идет о чести армии, и если он ответит отказом на просьбу о помощи и туарег уйдет, то сержант этим воспользуется, чтобы свалить на него ответственность перед начальством.
Через два года его должны произвести в капитаны. Он превратится в высшее должностное лицо в регионе. Если вдобавок он поймает убийцу офицера, эти два года могут сократиться. Он вздохнул и кивнул головой, словно собеседник мог его видеть.
– Ладно, сержант, – ответил он. – Мы выступим на рассвете. Конец связи.
Он оставил микрофон на столе, повернул выключатель и продолжал неподвижно сидеть, уставившись на передатчик, словно надеялся получить от него ответ.
Голос Суад вывел его из задумчивости, вернув к действительности.
– Тебе не нравится это задание, правда? – спросила она из кухни, высунув голову.
– Нет, конечно, – признался он. – Я родился не для того, чтобы быть полицейским, не для того, чтобы гоняться по пустыне за человеком просто потому, что он совершил то, что считал справедливым по своему закону.
– Этот закон – уже не закон, и ты это знаешь, – заметила она, сев с другого конца длинного стола. –
Мы – современная и независимая страна, в которой все должны быть равны, потому что, если каждый будет руководствоваться своими обычаями, в итоге мы окажемся неуправляемыми. Как увязать обычаи жителей побережья и жителей гор или же бедуинов и туарегов пустыни? Надо порвать с ними и начать заново, введя общее законодательство, а не то мы все рухнем в пропасть. Разве ты этого не понимаешь?
– Понимаю. Можно понять, когда кто-то, как я, учился в военной академии или, как ты, во французском университете. – Он сделал паузу, поискал изогнутую трубку среди полудюжины висевших на стене и начал со знанием дела ее набивать. – Но сомневаюсь, что это может понять человек, который провел всю свою жизнь в глубине пустыни. Вдобавок мы не позаботились сообщить ему о том, что ситуация изменилась. Есть ли у нас право заставить его принять – вот так, вдруг, – что его жизнь, жизнь его родителей и его предков, обитавших здесь две тысячи лет назад, теперь преступна? Почему? Что мы дали им взамен?
– Свободу.
– Свободу войти в дом, убить одного гостя и увести другого? – Он изобразил удивление. – Ты говоришь о политической свободе, как какая-нибудь студентка в университетском городке или в баре, но не так, как человек, который всегда считал себя по-настоящему свободным, кто бы ни правил – французы, фашисты или коммунисты… Полковник Дюпрэ, который был колонизатором, сумел бы с большим уважением отнестись к обычаям туарега, чем эта сволочь, капитан Калеб, принимавший такое участие в борьбе за независимость…