Но в глубине души стремленьем к идеалу я ближе к Элиоту, Поэту-европейцу, к тому, кто утонченно
Всегда переживает потерю сил. Я трюки не люблю — Хожденье по канату, и тумбы, и шесты,
Но, как и все собратья, готов идти смиренно В поход меланхоличный, туда, где встречу смерть.
А кстати, вам известно, что греческие буквы Иных слонов учили ногами написать?
И вот, устав от муки, ложимся мы на спины И вверх траву бросаем — отвлечься, коль удастся, но не молиться, нет!
И вовсе не смиренье последняя дорога, скорее промедленье. Ведь я такой тяжелый, мне больно на земле.«Слон» из «Естественной истории» Дэна Чайссона, 2005 (пер. Ю. Поляковой)
Дженна
Я настоящий профессор, когда дело касается памяти. Хотя мне и тринадцать, я изучаю эту проблему так, как остальные мои сверстницы зачитываются модными журналами. У человека есть определенные воспоминания о мире, например знания о том, что плита — горячая, или если не будешь зимой обуваться — отморозишь ноги. Есть воспоминания, которые человек получает от своих органов чувств: если будешь смотреть на солнце — будешь жмуриться, есть червей — не лучший способ утолить голод. Какие-то даты человек запоминает на уроках истории, а потом жонглирует этими сведениями на выпускном экзамене, потому что они важны (или так меня, по крайней мере, уверяют) во всеобщем устройстве Вселенной. А еще есть личные подробности у каждого человека, например взлеты и падения диаграммы собственной жизни, которые значимы исключительно для этого человека. В прошлом году в школе учитель биологии разрешил мне провести независимое исследование, касающееся памяти. Многие учителя разрешают мне заниматься независимыми исследованиями, потому что на занятиях мне скучно, и, откровенно говоря, мне кажется, что учителя немного побаиваются, что я знаю больше их самих, хотя не желают этого признавать.
Мое первое воспоминание белесое по краям, как немного засвеченная фотография. Мама держит сахарную вату — воздушный леденец. Она подносит палец к губам — «Это будет нашим секретом» — и отрывает крошечный кусочек. Когда она прикасается ватой к моим губам, сахар тает. Мой язычок оборачивается вокруг ее пальца и сосет изо всех сил. «Iswidi, — говорит она. — Сладко». Это совсем не моя бутылочка, вкус незнакомый, но приятный. Потом мама наклоняется и целует меня в лоб. «Uswidi, — говорит она. — Любимая».
Мне не больше девяти месяцев отроду.
И это по-настоящему поражает, потому что большинство детей относят свои первые воспоминания к периоду между двумя и пятью годами. И это совсем не значит, что малыши страдают амнезией, — у них появляются воспоминания задолго до того, как они учатся говорить, но, как это ни странно, они не могут получить доступ к этим воспоминаниям после того, как начинают говорить. Может быть, я помню этот эпизод с сахарной ватой только потому, что мама говорила со мной на языке коса[1] — не на нашем родном языке, а на языке народа, который она выучила, проводя углубленные исследования в Южной Африке. Или, возможно, причина этих отрывочных воспоминаний заключается в том, что это своеобразная замена, которую совершил мой мозг, — потому что я так и не могу вспомнить то, что отчаянно пытаюсь: подробности той ночи, когда исчезла моя мама.
Моя мама была ученым и одно время даже занималась изучением памяти. Это исследование являлось частью ее работы, посвященной слонам. Знаете старую поговорку «Слоны никогда и ничего не забывают»? Это установленный факт. Если нужны доказательства, я готова представить все данные, собранные мамой. Я, как говорится, практически выучила их наизусть. Результаты своих исследований она публиковала в серьезных журналах: память связана с сильными эмоциями, и негативные моменты навсегда врезаются в память (как будто написанные нестираемым маркером на белой стене). Воспоминания о душевных травмах забываются или настолько искажаются, что их невозможно распознать, либо же превращаются в большое размытое белое «ничего», которое возникает у меня в голове, когда я пытаюсь сосредоточиться на событиях той ночи.
Вот что мне известно:
1. Мне было три года.
2. Маму нашли на территории заповедника без сознания приблизительно в двух километрах от тела смотрительницы. Так записано в протоколе полиции. Ее доставили в больницу.
3. Обо мне в полицейском протоколе не сказано ни слова. Но позже меня забрала к себе бабушка, потому что мой отец слетел с катушек, когда узнал о смерти смотрительницы слоновьего заповедника и обнаруженной без сознания жене.
4. Ночью мама пришла в себя и сбежала из больницы.
5. Больше я ее не видела.
Иногда жизнь представляется мне двумя вагонами, которые столкнулись в тот момент, когда исчезла мама, — но когда я пытаюсь понять, как же они были изначально сцеплены, раздается пронзительный неприятный скрежет и голова резко отбрасывается назад. Я знаю, что когда-то я была белокурой девочкой, которая бегала как заведенная, пока мама что-то бесконечно записывала о слонах. Сейчас я выросла и стала слишком серьезным для своего возраста ребенком, умным не по годам. Однако, несмотря на внушительные познания в точных и гуманитарных науках, я чувствую себя беспомощной, когда дело касается повседневной жизни: например, не знаю, что Wanelo — это веб-сайт, а не название модного бренда. Если восьмой класс — это микрокосмос социальной иерархии подростков (а моя мама наверняка воспринимала бы его именно так), то знание наизусть всех пятидесяти слоновьих стад, обитающих в Тули-Блок в Ботсване, не может соперничать со знанием биографий всех участников англо-ирландского бойз-бенда One Direction.
И дело не в том, что я чужая в школе, потому что единственная сирота. У нас учится много детей из неполных семей, детей, которые не общаются с родителями, детей, чьи родители сейчас живут с новыми семьями и новыми детьми. Тем не менее у меня в школе нет настоящих друзей. В столовой я сижу в самом дальнем углу, ем то, что приготовила мне бабушка, в то время как девочки, которые пользуются успехом, — которые, клянусь Богом, называют себя «ледышками»! — болтают о том, что вырастут и станут работать в компании «Оу-пи-ай»[2], где будут создавать цвета лаков для ногтей и давать им названия известных фильмов: «Алый предпочитает блондинок», «Фуксия для хороших парней». Возможно, пару раз я и попыталась что-то сказать, но, когда я открывала рот, они обычно смотрели так, будто от меня воняло, — их носики морщились, и девочки возвращались к прерванному разговору. Не могу сказать, что страдала, оттого что меня не замечали. По-моему, у меня есть более важные дела.
С другой стороны, воспоминания о мамином исчезновении такие же обрывочные. Я могу описать свою новую комнату в бабушкином доме, где стоит большая девичья кровать — моя. Маленькая корзинка на прикроватной тумбочке почему-то наполнена розовыми пакетиками со «Свит-энд-лоу», хотя поблизости кофеварки не видно. Каждый вечер, даже еще до того как я научилась считать, я заглядывала в корзинку удостовериться, что пакетики на месте. И до сих пор продолжаю заглядывать.
Я могу рассказать, как вначале ездила проведывать папу. Коридоры в больнице «Хартвик хаус» воняют нашатырем и мочой, и даже когда бабушка подталкивала меня к разговору с отцом, я присаживалась на кровать и дрожала от самой мысли о том, что нахожусь рядом с человеком, которого узнаю?, но совершенно не знаю, а он не говорит и не двигается. Я могу описать, как из его глаз сочатся слезы, и это кажется мне вполне естественным и даже обыденным явлением — так же «потеет» холодная баночка с содовой жарким летним днем.
Я помню мучавшие меня кошмары, но на самом деле это были не кошмары — просто меня разбудил от глубокого сна громкий трубный рев Моры. Даже несмотря на то, что в мою комнату вбежала бабушка и объяснила, что слониха-матриарх живет в сотнях километров от нас в новом заповеднике в Теннесси, у меня было такое чувство, словно Мора пытается мне что-то сказать, и если бы я умела говорить на ее языке, как умела моя мама, я бы поняла.
Все, что мне осталось от мамы, — ее исследования. Я изучаю ее журналы, потому что знаю: однажды слова выстроятся на странице и укажут мне путь к ней. Она научила меня, даже не будучи рядом, что любая настоящая наука начинается с гипотезы, которая на самом деле является всего лишь основой, только названной модным словом. А моя гипотеза такова: «Мама никогда бы не оставила меня, по крайней мере по собственному желанию».
Я докажу это, даже если это будет последнее, что мне удастся сделать.
Когда я просыпаюсь, гигантским мохнатым ковром у меня в ногах лежит Джерти. Она подергивается во сне, как будто бежит за кем-то, кого только она одна видит во сне.
Я знаю, каково это.
Пытаюсь встать с кровати, не потревожив собаку, но она вскакивает и лает на закрытую дверь моей комнаты.
— Успокойся, — говорю я и треплю ее по густой холке. Она облизывает мне щеку, но не успокаивается. Неотрывно смотрит на дверь комнаты, как будто видит то, что находится за ней.
Если вспомнить, чем я собираюсь заняться днем, в этом можно увидеть своеобразную иронию судьбы.
Джерти спрыгивает с кровати и так сильно виляет хвостом, что бьет по стене. Я открываю дверь, собака несется вниз — там бабушка выпустит ее на улицу, накормит, а потом начнет готовить завтрак для меня.
Джерти появилась у бабушки в доме через год после того, как там поселилась я. До этого она жила в заповеднике и была лучшим другом слонихи по кличке Сайра. Она каждый день была рядом с Сайрой, а когда Джерти заболела, Сайра заботилась о подруге и нежно поглаживала ее хоботом. Это не первая история дружбы слона и собаки, но именно она стала легендой, о которой написали в детских книгах и показали репортаж в новостях. Один известный фотограф даже сделал календарь о необычной дружбе животных, и Джерти стала мисс Июль. Поэтому, когда Сайру после закрытия заповедника увезли в другое место, Джерти осталась такой же одинокой, как и я. Несколько месяцев никто не знал, что с ней. Но однажды к бабушке в дверь позвонили. Она открыла, на пороге стоял офицер из службы спасения животных. Он поинтересовался, не знает ли она собаку, которую обнаружили неподалеку. У нее на ошейнике была вышита кличка. Джерти исхудала до костей и была вся искусана блохами, но бросилась вылизывать мне лицо. Бабушка разрешила Джерти остаться, вероятно, потому, что решила: это поможет мне привыкнуть.
Если уж говорить откровенно — не сработало. Я всегда была одиночкой и всегда чувствовала себя здесь чужой. Я похожа на одну из тех женщин, которые зачитываются романами Джейн Остин и продолжают надеяться, что на их пороге однажды появится мистер Дарси. Или солдаты времен Гражданской войны, которые орали друг на друга на поле боя, а теперь разгуливают на бейсбольных полях и сидят на лавочках в парке. Я принцесса в башне из слоновой кости, где каждая пластина — это история, и я сама возвела эту темницу.
Как-то у меня в школе была подруга. Чатем Кларк стала единственной, кому я рассказала о маме, о том, что собираюсь ее найти. Чатем жила с тетей, потому что ее мама оказалась наркоманкой и теперь сидела в тюрьме, а отца она никогда не знала.
— Как благородно, — сказала мне Чатем, — что ты так хочешь увидеть свою маму.
Когда я попросила объяснить, что она имела в виду, подружка рассказала, что однажды тетя возила ее в тюрьму, где мама отбывала наказание. Она нарядила племянницу в отделанную рюшами юбку, а туфли ее блестели так, что напоминали черные зеркала. Но мама оказалась серой и безжизненной, глаза ее были мертвыми, а зубы — гнилыми из-за наркотиков, и Чатем призналась, что, хотя мама и сказала, будто жалеет, что не может обнять дочь, сама девочка была несказанно рада, что их в комнате свиданий разделяла стеклянная стена. Больше она туда не ездила.
Чатем оказалась полезной во многих смыслах — например, она повела меня в магазин, чтобы купить мне первый бюстгальтер, потому что бабушка даже не подумала о том, что нужно прикрывать несуществующую грудь, но Чатем утверждала, что ни одна девочка старше десяти, которой приходится переодеваться в школьной раздевалке, не может ходить без бюстгальтера. Она на английском передавала мне записочки, грубые карикатуры на нашу учительницу, которая слишком активно пользовалась кремом для автозагара, а еще от нее воняло кошатиной. Она брала меня под руку, когда мы прогуливались по коридору, и любой исследователь дикой природы скажет вам, что, когда речь идет о выживании во враждебной среде, двоим выжить неизмеримо легче, чем одному.
Однажды Чатем перестала ходить в школу. Когда я позвонила ей, никто не снял трубку. Я на велосипеде отправилась к ней домой и увидела знак «Продается». Я не верила, что она уедет, не простившись, особенно зная, как меня встревожило неожиданное исчезновение мамы, но прошла неделя, вторая, и становилось все сложнее находить ей оправдания. Когда я перестала делать домашние задания и провалила пару контрольных (что было совершенно на меня не похоже), меня вызвали в кабинет к школьному психологу. Мисс Шугармэн было сто лет в обед, и в кабинете у нее были игрушки: насколько я поняла, чтобы дети, которые боялись вслух произнести слово «влагалище», могли на кукле показать, где к ним прикасались. Как бы там ни было, я не рассчитывала, что мисс Шугармэн сможет мне помочь выбраться из кокона, что уж говорить о разрушенной дружбе. Когда она спросила, что, по-моему, случилось с Чатем, я ответила, что полагаю, будто ее похитили. А меня БРОСИЛИ.
И уже не в первый раз.
Больше мисс Шугармэн меня к себе в кабинет не вызывала, и если раньше меня считали в школе странной, то теперь я стала совершеннейшим изгоем.
Бабушка была удивлена неожиданным исчезновением Чатем.
— И тебя не предупредила? — поинтересовалась она за обедом. — Так с друзьями не поступают.
Я не знала, как ей объяснить, что, хотя все это время Чатем вроде бы была моей подругой по несчастью, я подспудно ожидала чего-то подобного. Когда тебя бросают один раз, ожидаешь, что это случится снова. В конечном итоге ты перестаешь близко подпускать к себе людей, привязываться к кому-то, чтобы потом, когда они выпадут из твоего мира, даже не заметить этого. Для тринадцатилетней девочки это невероятно грустно — только представьте, что это значит! — понять, что твое спасение в твоих же руках.
Возможно, я не в силах изменить будущее, но абсолютно уверена, что буду пытаться разобраться в своем прошлом. Поэтому у меня сложился утренний ритуал. Кто-то по утрам пьет кофе и читает газету, кто-то проверяет страничку в «Фейсбуке», кто-то выпрямляет утюжком волосы и делает сотню приседаний. Что же касается меня, то я одеваюсь и иду к компьютеру. Я много времени брожу в Интернете, чаще всего на сайте NamUs.gov — официальный сайт Министерства юстиции, занимающийся пропавшими и неопознанными людьми. Быстро просматриваю базу «Неопознанные лица», удостоверяюсь, что ни один патологоанатом не добавил информацию о погибшей неопознанной женщине. Потом я проверяю базу «Невостребованные лица», пробегаю добавления к списку тех, кто умер, но так и не был востребован ближайшими родственниками. В конце я загружаю базу «Пропавшие без вести» и открываю страничку мамы.
Статус: Пропавшая без вести
Имя: Элис
Девичья фамилия: Кингстон
Фамилия по мужу: Меткаф
Прозвище/вымышленное имя: Нет
Когда видели в последний раз: 16 июля 2004 года, 23:45
Возраст на время исчезновения: 36
Возраст на настоящий момент: 46
Раса: Белая
Пол: Женский
Рост: 1 м 65 см
Вес: 56,5 кг
Город: Бун, штат Нью-Гемпшир
Обстоятельства исчезновения: Элис Меткаф — натуралист и исследователь в слоновьем заповеднике в Новой Англии. Около 22:00 16 июля 2004 года она была обнаружена без сознания в двух километрах от тела смотрительницы заповедника. Женщину затоптал слон. Приблизительно в 23:00 Элис пришла в себя в больнице «Мерси Юнайтед» в Бун-Хайтс. Последней ее видела в 23:15 медсестра, которая проверяла состояние ее здоровья.