— Вот это ни хрена ж себе! — пробормотала она и, подхватив сумку, пошла на кухню.
С некоторым сомнением осмотрев неожиданно свалившееся на нее изобилие, Людмила присела на краешек табуретки. Что это еще за подарки? А главное от кого?! Как-то очень уж странно. А может, стоит позвонить этому самому мужику из милиции, что был у нее недавно? Где-то должна быть его визитка. Она поднялась, и стала перебирать бумажки, наваленные на подоконнике. Ага, вот же она: Березин Алексей Дмитриевич. Набрав первые три цифры телефона, Людмила нерешительно нажал на «Отбой»: стрелки часов перевалили за час ночи. Неудобно как-то. Лучше уж утром. А сейчас, почему бы и не выпить, раз уж есть что? А позвонить успеется и завтра.
… Уже через несколько минут на столе стояла тарелка с бутербродами, а в рюмке плескалась чистая, как слеза, водочка…
* * *Черная тень выскользнула из подъезда и молниеносно растворилась в ноябрьской ночи. Это дело сделано. Теперь необходимо завершить начатое еще вчера. Он успеет, до утра времени еще много. Спрятать тело девчонки, — вопрос одного-двух часов. Но надо поторапливаться.
* * *Она никак не могла понять, что с ней и почему так больно. Больно было везде. Больно, холодно и очень страшно. Катька и не думала, что может болеть везде и сразу. Что-то теплое и соленое лилось по лицу и заливалось в нос и рот. Она пыталась открыть глаза, но почему-то не получалось. Сердце, странное дело! — билось не в груди, как учила Раиса Андреевна на уроках биологии, а где-то в горле. Да так сильно, что Катьке казалось, еще чуть-чуть, и оно выскочит наружу и ускачет от нее, как лягушка. «Надо будет его догонять, а я не сумею… А без сердца, говорят, жить совсем нельзя!» — подумалось ей. «Где-то у меня должны быть руки и ноги, а может еще и голова уцелела — вот счастье-то!». И вдруг сильнейший приступ рвоты сотряс тело девочки. Кислая жижа заливала все вокруг, и, казалось, что вместе с этой зловонной массой сама жизнь уходит из нее, Катьки Долговой. «Это конец, я больше не я. Я — это кровь, боль и страх. Меня больше нет», — пронеслась в мозгу мимолетная мысль. Выворачивало наизнанку, казалось, после этого внутри не останется ничего. Пустота, вакуум, черная дыра, открытый космос… Наконец все закончилось. Зато странным образом у Катьки вдруг обнаружились руки и ноги, которые сотрясал озноб. Она вытерла струйку, стекавшую по лицу, и облизнула ладонь. Она так и не поняла, были ли это слезы или кровь. Сильно саднило лоб. Глаза, постепенно привыкшие к темноте, с трудом различили оконный проем, зиявший разбитыми стеклами и похожий на проваленный рот беззубой старухи. Сквозь него в помещение заливался слабый свет. Бледная луна, цвета прокисшего молока, лениво проглядывала сквозь рваные тучи. Голая ветка дерева, повинуясь порывам ветра, постукивала по остаткам стекла, напоминая костлявую когтистую руку.
Потихоньку способность соображать стала возвращаться. Где она? Что это за дом? Сколько она пролежала здесь? День, два, неделю? Катька с трудом огляделась. Старые прогнившие доски на полу, какие-то гнилые тряпки, исходившие смрадом. Со стены грязными языками свешивались обои. Она попыталась достать из куртки носовой платок, заботливо положенный туда бабушкой, но карманы оказались разорванными. Тогда Катька, преодолевая отвращение, вытерла лицо рукавом куртки, а руки о джинсы, попыталась сесть, прислонившись к стене, и сосредоточиться.
«Я должна вспомнить, что произошло!» — приказала она самой себе.
Катька вообще считала себя очень сильной и бесстрашной девчонкой. Она была полностью уверена, что именно она является опорой их маленькой семьи — мама, бабушка и престарелый Тимофей. Отца у нее никогда не было. Ни мама, ни бабушка ничего ей не рассказывали, а она не спрашивала. Каким-то недетским умом она понимала, что маме трудно и больно будет отвечать на ее вопросы. Может быть потом, в будущем, ей будет интересно узнать о человеке, благодаря которому она появилась на свет. Но сейчас обделенной себя Катя не считала, напротив, ее всегда очень любили, она никогда ни в чем не испытывала недостатка. Ну и кто же, как ни она, должен защищать, оберегать, успокаивать, обнадеживать?
Еще в первом классе она пообещала маме, что обязательно окончит школу на одни пятерки, и устроится на такую работу, что каждый год будет возить ее и бабулю на острова. Почему-то именно острова ассоциировались в воображении Катьки с шиком и богатством. Ей неизменно представлялись лазурные волны, накатывающие на прибрежный белый песок с мягким убаюкивающим шумом, теплое ласковое солнце и раскидистые пальмы. «Если меня не станет, то кто же повезет маму и бабулю на море?» — и Катька начала прокручивать память назад.
Вспомнилась заснеженная дорога от дома к метро и какая-то сердитая тетка в шапке, похожей на стог сена. Кажется там была еще какая-то телега… Точно, темно-синяя клетчатая телега! Множество людей, занятых своими хлопотами, снующих вокруг туда-сюда. А еще была машина. Да-да, машина точно была. Катька отчетливо помнила красную (или бордовую?) дверь большого внедорожника. Но почему она вообще подошла к чужой машине, зачем?.. Она же должна была встретить маму, а она никогда не приезжает на машине, только на метро. И все, пустота…
Вдруг она услышала шаги. Это шел ее страх. Ее черный человек. И Катька поняла, что если она не спасется сейчас, то некому уже будет защищать ее маленькую семью. И она поползла. Доски скрипели, стонали под коленями и ладонями. Один раз она едва удержалась, чтобы не вскрикнуть: большая заноза глубоко вошла под ноготь. Катя вздрогнула, и в тот же момент, что-то маленькое метнулось в сторону, и Катька поняла, что это мышь. Она совсем не испугалась — что там бояться какую-то мышку, когда нужно бояться вовсе не ее, а того, кто пришел сюда, в этот заброшенный старый дом с единственной целью — убить ее, Катьку Долгову. Это она понимала со всей отчетливостью, как и то, что спасти себя сможет только она сама. Надежды на то, что кто-то придет и поможет, не было. Это только в фильмах в самый нужный и опасный момент вдруг находится какой-то суперагент или супермен, который только и ждет случая, чтобы прийти на помощь незадачливой блондинке с длиннющими ногами и волосами до попы, которая по собственной дурости пошла добровольно прямо в лапы маньяка. Лизка Горина обожала такие глупые киношки, тогда как у Катьки они вызывали здоровую усмешку и презрение к этим самым идиоткам-блондинкам.
Шаги были уже совсем рядом, когда она, как мешок, вывалилась изо рта беззубой старухи и упала лицом в колючий шершавый сугроб. Шарф, зацепившись за гвоздь, торчащий из оконной рамы, так и остался висеть на нем лиловой шелковой ленточкой. Луна, на секунду появившись из-за лохматой растрепанной тучи, осветила едва утоптанную тропинку. Катька встала на ватных ногах и побежала. Каждый шаг ей казался последним, вот еще чуть-чуть и колени подломятся, тошнота горечью колыхалась в горле, но она все бежала и бежала, стараясь не прислушиваться к тому, что творится за ее спиной. Где-то в глубине своего детского сознания она понимала, что то, что она может увидеть или услышать разбудит панику. А паника, как трясина — засосет и не оставит ни единого шанса. Вдруг где-то сбоку, за деревьями промелькнул свет. Катька поняла, что это автомобильные фары. Значит, там дорога, значит там, в той стороне, спасение, там надежда. Она решительно свернула вправо от тропинки и побежала, петляя между деревьев. Несколько раз она спотыкалась о корни, падала, натыкаясь на острые, как ножи, сучки и вновь поднималась. Колени и ладони были разбиты в кровь, но инстинкт самосохранения гнал ее вперед, подстегивал и не давал ни малейшей поблажки. «Я потом поплачу», — твердила Катька самой себе, — «Потом, обязательно! Я буду долго-долго сидеть на диване, плакать от ужаса и боли, а мама и бабуля будут меня утешать, мазать ссадины и синяки зеленкой и йодом, и приносить мне капли и горячий чай, будут укрывать меня пледом! Тимофей свернется пушистым комком у меня в ногах и будет успокаивающе мурлыкать. А я буду рыдать и жалеть себя! Но все это потом, иначе некому будет сидеть на диване и переживать…»
Катька не выбежала, она скорее выпала на дорогу, по обеим сторонам которой темной стеной стоял лес. Сколько она лежала, прижимаясь пылающей щекой к мокрому заледеневшему асфальту? Пять минут или пять секунд? Когда она смогла открыть глаза, ей показалось, что небо стало серым и стали заметны верхушки старых елей. Наконец она услышала шум мотора и в то же самое время метрах в двадцати от нее мелькнула чья-то тень. Собрав последние силы, Катька бросилась вперед и встала во весь рост на пути приближающегося автомобиля. Заскрежетали тормоза, маленькая фигурка медленно опустилась на колени перед вставшей почти на дыбы машиной. Последнее, что уловил ее взгляд, это темный силуэт, растворившийся в лесных зарослях.
Воскресенье
Неприветливые, казенные стены больницы казались родными. И так хорошо пахло котлетами из мяса второй свежести, жидким рассольником и компотом из сухофруктов! «Надо же, как мало надо для счастья! То, что Катька нашлась, да еще и живая, — это просто настоящее чудо», — думала Инна, сидя рядом с Тамарой Евгеньевной на коричневой ободранной банкетке перед облупившейся дверью, ведущей в палату, куда только что перевели из реанимации Катьку Долгову.
Все события предыдущего дня от момента похищения до чудесного появления девочки в больнице вспоминались Инне, как дурной сон: туман, чувство непоправимости произошедшего, собственная беспомощность, желание проснуться и оказаться в привычном, светлом и таком обычном мире… Алексей и Макс уехали сразу, после короткого разговора с Долговыми. А Инна осталась с Тамарой Евгеньевной и бабушкой. Плакала только Людмила Николаевна, тихо и как-то очень безнадежно. Тамара Евгеньевна же просто молчала, но от этого молчания становилось жутко. Только один раз она сказала, глядя в никуда перед собой:
— Катюша не могла пропасть, я в это не верю! Она очень сильная девочка и она знает, что мы с бабушкой без нее не сможем! Я верю, что моя малышка обязательно найдется, потому что по-другому и быть не может… Вы знаете, Инна Викторовна, ведь у Катюши нет отца. Он бросил меня еще до ее рождения и никогда больше не появлялся в нашей жизни. Мы с мамой воспитывали ее вдвоем. Она — это все, что у нас есть. Наше солнышко, наша единственная надежда.
Инна несколько раз поила их чаем, капала в рюмки валокордин и корвалол. Макс и Алексей сбрасывали Иннины звонки — видно, им было не до нее. На протяжении всей этой бесконечной ночи тишина квартиры нарушалась только тиканьем часов на кухне. Старый Тимофей устроился на Катиных пушистых тапочках, стоящих в коридоре, и только изредка тревожно поводил ушами. Уже под утро следующего дня наконец ожил телефон в квартире Долговых. Тамара Евгеньевна вздрогнула и перевела полный отчаяния взгляд на Инну. В ее глазах отчетливо читался страх: а вдруг ЭТО все-таки произошло, и больше нет надежды, и больше некого будет ругать за несделанные уроки, и некому будет дарить волшебные новогодние подарки?!
— Алло! — произнесла Инна совершенно охрипшим голосом. — Я слушаю, говорите!
— Плюшка, привет! — услышала она усталый, но спокойный голос Березина, — Ну, твоя Катька молодчина! Нашлась наша пропажа! У тебя, Иннка, все ученицы агенты британской разведки, что ли? Представляешь, и этой егозе удалось сбежать! — восхищенно сказал он.
Инна быстро нашла кнопку громкой связи и переключила телефон.
— Лешка, ты не тарахти, скажи лучше, Катюша жива? Где она?!
— Жива, жива, и по-моему даже почти здорова! Ее, конечно, сейчас в реанимацию забрали, но судя по тому, что сказал врач, ненадолго. Так что вы давайте, приезжайте сюда, — он быстро продиктовал адрес больницы, — А я вас здесь подожду, так и быть, проведу вас, так сказать, в святая святых пользуясь служебным положением!
…Уже в больнице выяснилось, что Катерину доставил на своей машине какой-то мужичонка, который, в честь окончания дачного сезона, решил перевезти свой простенький небогатый скарб из садового домика на городскую квартиру. Проводив Инну и Тамару Евгеньевну к Катерине, Алексей, вместе с Королевым, отправились на Петровку, в компании Семена Ильича Кривозуба, того самого неожиданного Катькиного спасителя.
На допросе Семен Ильич без перерыва смолил вонючий «Беломор», и даже Березин с Королевым, привыкшие к дымовой завесе, которая неизменно образовывалась под потолком в кабинетах к концу рабочего дня, то и дело открывали окно, и подходили к нему «подышать».
— Дак, а чего я-то? Еду себе, никого не трогаю и вдруг такие страсти-мордасти! — начал он свой рассказ, теребя в руках папиросу. Лицо его выражало крайнюю степень растерянности и испуга, и даже казалось, что реденькие волосенки, прикрывавшие лысину, как будто подрагивали и нервничали. — Девчонка прямо прыгнула мне под колеса! Как затормозить-то успел, — до сих пор удивляюсь. А чего ее в лес-то понесло, а, ребят? Вроде как уже и грибов-то нет, — осторожно поинтересовался Семен Ильич.
— Она не за грибами ходила, — пробормотал Макс, выставляя голову из окна. Холодная морось, которой с утра сочилось набрякшее над городом небо, моментально забралась под воротник рубашки. Он поежился и нырнул обратно в сизое облако.
— Семен Ильич, а вы-то что делали на дороге в такое время? — спросил Березин, в который раз вытряхивая в корзину пепельницу, полную окурков.
— Дак я с дачи ехал. У нас с женой участок есть в Самойлихе — это поселок такой, неподалеку от того места, где я на девчонку наткнулся. Мы с весны и до поздней осени там только и живем. Да и что в Москве этой поганой делать-то? Жара, духота, толкотня. А там у нас и грядочки, и лес рядом, и речка даже есть. Ленка, — это жена моя, — та больше по хозяйству, да на огороде попой вверх, — простите, отдыхает, а я столярничаю. В августе вот сарай достроил, терраску справил. Одна беда, домишко у нас холодный — из досок, без отопления. В прошлые выходные в последний раз вместе съездили, ну, там розы укрыли, кусты обрезали, забрали кое-что по мелочи. У нас ведь в прошлом году несколько дач обокрали. Представляете, мужики, все подчистую вынесли! Бомжи шалили, их здесь полно. Вот мы теперь и вывозим все, что к полу не прикручено. А вчера я снова поехал. Там еще много барахла осталось, — ну там, подушки всякие, одеяла… Говорил я Ленке, что снаряд в одно место два раза не падает, да ей все без толку: забирай, говорит, все до последнего гвоздя, а то как Космачевы — это соседи наши, — без трусов, пардон, останемся! Ну, так вот, приехал я поздно, — три часа в пробке простоял, потом паковался долго, закончил уже к полуночи. Позвонил, значит, Ленке, чтоб не волновалась, и решил на даче переночевать, а уже утречком в Москву. Но часам к трем я, мужики, так закоченел, что зуб на зуб не попадал. Ну, думаю, еще немного, и — со святыми упокой! В таком случае мне бы грамм сто накатить, но ведь с утра за руль. Я, мужики, никогда накануне не пью, мало ли что… — Семен Ильич тяжело вздохнул, словно жалея, что сто грамм оказались под запретом и продолжал, — Оседлал я, значится, своего Гошу…
— Кого, простите? Гошу? — не понял Макс.
— Ну да, Гошу. Это я так свой «Жигуль» называю. Он уже без малого двадцать лет, как верный конь нас везде катает! Что там — на дачу! Были времена, когда мы на нем и в Крым, и на Байкал, и в Карелию ездили! Так что Гоша у нас — член семьи! — от этих спокойных воспоминаний Семен Ильич, как будто, понемногу пришел в себя и даже улыбнулся, подняв на Королева усталые, воспаленные глаза.
— Понятно. Гоша, значит. Продолжайте, пожалуйста.
— А чего продолжать-то? Сел да поехал. Дорога пустая, ехать одно удовольствие, правда, темень такая, что почти ничего не видать, особенно, когда через лес. Да и отъехал я совсем немного, и вдруг, выскакивает кто-то, да прям под колеса! — с видом доброго обиженного спаниеля, Семен Ильич воровато покосился на пепельницу, которую Березин поставил на край своего стола. — Мужики, можно закурю?
— Курите, — разрешил Макс, снова поднимаясь и заранее приоткрывая форточку.