Тополь волновался больше всех. Его верхушка закачалась под порывом ветра, но снова стало тихо, и туман медленно вполз в примолкший парк, просачиваясь меж деревьев в самые отдаленные его закоулки.
Стоящая под тополем фигура медленно подняла голову.
В парке тишина. Ни птиц не слышно, ни ветра. Полы теплой шинели качнулись, и фигура шагнула вперед. Тяжелые шаги кирзовых сапог приглушила ночь.
Он покинул парк незамеченным — либо сторож оказался не слишком бдительным, либо туман помог.
Холодной сырой ночью на улице сложно встретить людей. Одинокая фигура шагала по знакомой и в то же время неузнаваемо изменившейся набережной, удивляясь обилию ярких огней, складывающихся в неизвестные, иностранные слова, плакатов и лозунгов, смысл которых оставался непонятен. Странно, но памятники тоже могут удивляться.
Машины проезжали мимо, в их гладких боках отражались фонари. Ни водители, ни пассажиры не обращали внимания на идущую по тротуару фигуру в солдатской шинели и с автоматом на плече. Только спецназовский джип остановился на обочине. Трое выскочили из него, выхватив оружие, но не последовало ни окрика, ни приказа. Молодые ребята в форме вытянулись по стойке "смирно" и молча провожали взглядом фигуру солдата, который, проходя мимо, окинул их строгим взглядом из-под надвинутой на лоб каски.
Вот и площадь. Опустевший постамент — темная гранитная глыба со следами от снятой таблички. Перед нею — каменная звезда, в середине которой уже давно не зажигался огонь, названный "вечным".
У постамента фигура помедлила, но скоро неторопливым шагом отправилась дальше, сопровождаемая плывущим сквозь улицы города туманом.
В пелене влажной дымки светлым пятном проявился новый силуэт — полупрозрачный, словно призрак, и вот рядом с фигурой в солдатской шинели идет, невесомо касаясь земли, молодая девушка в коротеньком белом платьице, по-летнему открытом, без рукавов. Когда-то, очень давно эта девушка жила здесь, но уехала, и теперь, наверное, уже нянчила внуков, а то и правнуков. И все-таки сейчас она была здесь, и шла легко, словно балерина, рядом с тем, кого проводила когда-то навсегда. Завитки темных волос подпрыгивали в такт шагам… Странно, но памятники тоже могут мечтать.
— Там пусто без тебя, — голос прозвенел отголосками весны, но осенняя грусть смыла напоминания о солнечном тепле. Девушка зябко поежилась, словно ей и вправду стало холодно.
— Каждый новый рассвет я встречаю с тревогой, — она качнула головой, тень от изогнутых ресниц скользнула по щекам. — Что еще придумают, что сотворят мои бедные, неразумные дети?
Солдат молчал. Не потому, что нечего было сказать — та, которая говорила с ним теперь, знала больше. Она видела не только эту площадь с опустевшим постаментом, но сотни и тысячи площадей, не только тех, кто подходил к вечному огню или просто хоть раз прошел мимо — знала и стариков, давно не покидающих дворик с единственной целой пока лавочкой, и новорожденных, едва огласивших первым криком родильный зал. У каждого города есть своя душа. Только каждый житель, будь он человек или памятник, видит ее по-своему, и не всегда — настоящую.
— Они слишком беззащитны, хоть и не понимают этого. И сегодня едва не лишились одного из последних своих защитников.
До рассвета было еще далеко, а осенние ночи длинны, и пасмурное утро словно предлагает подольше не вставать с постели, не выглядывать на улицу. Тем, кто случайно подходил к окну в эту ночь, могло почудиться, что идет по улице солдат в шинели старинного покроя и с автоматом на плече. А рядом — молодая девушка, словно перенесшаяся сюда прямо с первомайской демонстрации. Но стоило моргнуть — и видение пропадало, лишь эхо шагов — тяжелых, солдатских, и легких, с перестуком тонких каблучков — разносилось по сонному городу.
Они шли молча. Иногда девушка говорила, без труда понимая безмолвные ответы своего спутника. Мало кто из людей смог бы подслушать этот разговор, но многим он этой ночью приснился.
* * *Старый сторож приходил сюда часто — к бронзовой фигуре под тополем. Осенние дожди поливали город, и памятник, казалось, позеленел от сырости больше, чем за многие годы, что простоял на площади, под открытым небом, возле угасшего "вечного" огня. Через два дня у его ног появились цветы — красные и белые гвоздики. Прошла неделя — цветы лишь едва заметно привяли. А вскоре вместо них появились новые. Их принесла пожилая пара — они медленно шли по дорожке с ярким букетом, опираясь на палочки и друг на друга.
А на осиротевшей площади еще долго собирались люди с самодельными плакатами, но шло время, незаметно подкатила зима. Декабрь пролетел в суматохе предпраздничной кутерьмы. Над городом расцветали салюты, гремели веселые пожелания, музыка лилась из окон. В воздухе пахло петардами, и дым поднимался, накрывая город мглистым куполом.
Верхушка тополя тревожно раскачивалась. Молодая девушка в летнем платье будто растворилась в воздухе, заслышав человеческие шаги, но старый сторож уже привык к тому, что ее силуэт часто появляется на парковых дорожках, и был уверен — не померещилось.
Грохот фейерверка раздался совсем близко. Небо засветилось алыми звездами салюта, и бронзовый автомат на плече солдата блестел в ярких отсветах начищенным стальным корпусом.
Натюрморт
Четыре стены и маленькое окошко. За ним снова стены, и снова такие же маленькие окошки. А между стенами молодая березка пытается вжиться в картину, превратить в пейзаж то, что при всем ее старании остается боле похожим на натюрморт — изображение неживых, неодушевленных предметов. Иногда на этой картине с бетонными стенами, стеклом и пластиком, щедрыми мазками нарисованным вокруг переполненных железных баков, появляются люди. Но картина остается всего лишь натюрмортом, несмотря на присутствие людей — они ведь тоже неживые, неодушевленные.
Березка робко шевелит листочками, пытаясь исправить оплошность автора: "Я живая! Я живая!" Но пейзаж не получается, потому что хрупкий росток через минуту ломается, вминается в землю. Треск негромкий, но жалобный, словно мольба о помощи, остается неуслышанным из-за шума мотора нашедшего подходящее для стоянки место автомобиля.
В небе неторопливо плывут облака. Иногда они более светлого серого оттенка, чем само небо, иногда темнее, а иногда черные, коричневые и даже грязно-желтые. Наверное, плохой художник рисовал эту картину, потому что и облака у него получились ненастоящие, неправильные.
А может, наоборот, талантлив оказался художник, нарисовал великолепный натюрморт, удивительную композицию неживых вещей, и назвал ее "Город".
Просто я не люблю натюрморты.
Портрет из прошлого
В городе цвели каштаны. Яркие, нарядные свечи над охапками пушистых, свеже-зеленых листьев, украшали проспекты и скверы, парки и дворы. Город походил на именинный пирог, и даже дождливое серое небо уже не казалось унылым. Под прозрачными каплями плакали анютины глазки, цвел месяц май.
Из полуразрушенной трансформаторной будки, что стояла в тихом дворике на одной из улиц большого города, вышел человек — широкоплечий, крепкий, отчего казался невысоким. Он щурился так, будто на улице ярко светило солнце, и немного растерянно тер виски, полускрытые прямыми, каштаново-медными волосами.
Чужой город встретил его моросящим дождем, и людей на улицах было немного. Прикрываясь разноцветными зонтами, они смотрели себе под ноги, чтобы не промочить обувь, ступив неосторожно в лужу, и потому не обращали внимания на пришельца. Лишь ребенок, шедший за руку с матерью, удивленно моргнул фиалковыми глазами, и долго еще оглядывался на странного незнакомца. Антуан Робер де Ковиньи отряхнул с плеча прилипшую паутину, поправил шнуровку с золотой нитью на рукаве — единственное украшение его любимой темно-зеленой дорожной куртки — и неторопливо направился к просвету меж двух четырехэтажных домов.
Спешить, и правда, было некуда. Если она действительно здесь, то в поисках может пройти немало времени, а пока следовало осмотреться, чтобы понять, куда же он в самом деле попал.
Обогнув угол дома, он на миг остановился, провожая взглядом блестящий экипаж, не запряженный лошадьми, но пронесшийся на огромной, почти невозможной скорости. Однако не следовало человеку его возраста и положения глазеть по сторонам, словно мальчишке-простолюдину, и тогда граф де Ковиньи пошел по обочине, стараясь не обращать внимания на разноцветные экипажи, то и дело с шорохом пролетающие мимо.
Город был похож и не похож одновременно на те города, которые ему довелось увидеть: улица непривычно широка, кругом чисто, от воды, что мутноватым потоком стекает по дороге, не тянет помоями, воздух немного пахнет гарью, неприятно щиплющей горло, но еще дождем и свежей листвой.
На вывесках у дороги — большие надписи… Странно, можно подумать, те люди, что ходят по этим улицам, сплошь все грамотные, умеют читать. Антуан Робер не читал — незнакомые буквы складывались в что-то, понятное графу не более древней клинописи. Хотя ему было любопытно, что такое важное написали городские властители для местных жителей, да еще, видать, наняли не самого плохого художника — вон люди на картинах словно живые, только что не движутся.
На крыльцо дома, мимо которого он проходил, вышла женщина. Она раскрыла над головой цветастый зонт, но выскочивший из дверей следом за нею ребенок в ярко-голубой курточке с капюшоном не желал прятаться и с радостным визгом выбежал под дождь.
— Кирилл, а ну вернись! Ты же сейчас промокнешь!
Слова незнакомой речи достигли слуха, и сперва показались невнятным щебетом, но внезапно Антуан Робер осознал, что понимает смысл сказанного — не обманул, значит, колдун…
Он шел дальше, мимо невероятных дворцов с зеркальными стенами, мимо высоких столбов, между которых натянуты длинные тросы, мимо людей под пестрыми зонтами, одетых ярко, но бедно — ни бархата и парчи, ни драгоценного шитья. Дождь утихал, отдельные капли хрустальными бусинами срывались с небес и падали на вымытый тротуар. Тучи расступились, и в образовавшийся просвет выглянуло солнце.
Сердце вздрогнуло и сжалось. Антуан Робер де Ковиньи остановился, огляделся по сторонам, стараясь незаметно разглядеть лица прохожих, но что-то внутри упрямо твердило: "не она, не она"… А ведь она может быть совершенно не похожа на ту себя, которую он знал — так сказал колдун, да только графу де Ковиньи это было безразлично: он готов был найти ее среди многих тысяч, угадать под любой маской, и поэтому, повинуясь голосу сердца, шел по чужому городу, словно держа в руках путеводную нить.
* * *По тенистой аллее шли две девушки. Та, что повыше ростом, с круглым, почти бесцветным лицом и пышными морковно-рыжими волосами, собранными в хвост, доедала шоколадное мороженное. Вторая — невысокая брюнетка с небесно-голубыми глазами — капризно морщила носик, разговаривая с кем-то по телефону. Потом вздохнула, закрыла свою "раскладушку" и спрятала в замшевую сумочку со стразами.
— Ну что там? — спросила рыжая.
— Думала, Игорь нас заберет, а он не может! Говорит, что не может…
— Да ладно, Тань, сядем на маршрутку! — рыжая облизала оставшуюся от мороженного плоскую деревянную палочку и скомкала обертку. — Остановка же рядом с домом!
— Ну и что? — брюнетка пожала плечами, красиво тряхнула волосами, удостоив оценивающего взгляда проходивших мимо парней. Те еще несколько раз обернулись на ее стройную фигурку, что-то прокричали вслед. — Вот я скажу Игорю все, что о нем думаю! Еще будет прощения у меня просить!
— Может он, и правда, не может? — осторожно предположила рыжая. — Поехали! Все равно маршрутки днем пустые…
— О, Нинка, смотри! — перебила Таня, указав на витрину магазина одежды. — Сегодня распродажа! Я давно хотела к ним зайти, посмотреть, что новенького завезли…
— Кларисса! — закричал кто-то громко и отчаянно.
Девушки обернулись на вопль и увидели мужчину лет тридцати в странной одежде: темно-зеленой куртке с шнуровкой на плечах, локтях и груди, коричневых бриджах и высоких сапогах.
— Кларисса! — мужчина с искаженным лицом бежал прямо на них. Девушки отошли в сторону, чтобы пропустить сумасшедшего, но, вместо того, чтобы пробежать мимо, он вдруг широко раскинул руки с огромными ладонями и обхватил худенькую Таню, заставив ее сперва замереть в ужасе, а потом тонко вскрикнуть.
— Кларисса, Кларисса…
— Пусти! — заверещала Татьяна. Ее рыжая подружка опомнилась и принялась колотить незнакомца по спине и плечам. — Пусти!
Наконец-то он обратил внимание на ее попытки высвободиться и отступил назад, продолжая разглядывать девушку сумасшедшим взглядом.
— Кларисса!..
— Я не Кларисса! — срывающимся голосом выкрикнула брюнетка и, спотыкаясь на каблуках, поспешила отойти от него.
— Придурок, — в полголоса проговорила рыжая, подхватила подругу под локоть и буквально потащила ее дальше.
Мужчина лишь несколько секунд провожал их взглядом, но внезапно забежал вперед и, преградив дорогу, попытался схватить Таню за руки. Та снова заверещала, а ее подруга замахнулась сумочкой, целясь незнакомцу в голову. Убежать от него на каблуках у девушек не было никакой надежды, но мужчина неожиданно отступил. Он выглядел одновременно и счастливым, и растерянным.
— Кларисса, ты меня не помнишь? Совсем не помнишь? Это я, твой муж…
Голубые глаза брюнетки расширились в ужасе, девушка попятилась, и, снова споткнувшись, едва не упала. Незнакомец рванулся вперед, но рыжая Нина успела первой и, придержав подругу, взмахнула рукой, пытаясь ударить нападающего по лицу. Тот уклонился, но попыток наброситься на Таню больше не предпринял, и остался стоять на месте, глядя быстро удаляющимся девушкам вслед.
Нина часто и настороженно оглядывалась, а когда Таня, устав бежать на каблуках, сбавила темп, прошептала:
— Скорее! — в ответ на несчастный взгляд подруги она добавила: — Он идет за нами.
Девушки перешли дорогу и бодро, насколько позволяли каблуки, шагали вдоль витрин магазинов. Незнакомец выглядел обескураженным, но продолжал целенаправленно идти за ними.
— Я боюсь, — призналась Таня. — Вдруг это — маньяк?
— Давай поймаем маршрутку, — предложила Нина.
Она махнула рукой, и тут же рядом, у тротуара остановилась белая "газель". Девушки запрыгнули внутрь, Нина захлопнула дверь, и маршрутка тронулась.
— Ну вот и все, — успокоила Таню подруга, — теперь он нас не найдет.
* * *Кларисса… Да, это, без сомнения была она! То же лицо, та же хрупкая фигура. Только волосы другие: не светло-русые, с медовым оттенком, а темные. Темнее, чем у него. И одежда… ужас! Свою Клариссу в подобном он бы никогда и представить не мог, но граф де Ковиньи успел заметить, что женщины здесь одеваются так, как не позволила бы себе выйти на люди и самая вульгарная подопечная госпожи Алисы, хозяйки "веселого дома". Кларисса в приталенной светлой блузе и невообразимо короткой юбочке шла в компании какой-то высокой девахи в брюках. Что-то говорила, капризно морщила аккуратный носик и была неотразимо прекрасна.
Когда он ее увидел, внутри все перевернулось. Долгий месяц беспробудного похмелья и тоскливой безнадежности были забыты враз. Кларисса! Живая. Живая…
Он думал, что будет готов, если любимая его не узнает. Верил, что Кларисса не может не узнать, и потому как сумасшедший, растеряв достоинство и здравомыслие, обнимал ее, не замечая, что Кларисса, его Кларисса, кричит, вырывает, что она боится. А когда понял, не смог заставить себя отступить сразу — шел за ней. Шел до тех пор, пока перепуганные девушки не заскочили в остановленный на ходу белый экипаж. И уехали.
Мужчина не пытался их догнать — знал, что бесполезно. Однако Антуан Робер де Ковиньи был не из тех, кто предается отчаянью — колдун обещал, что Клариссу муж почувствует, где бы она ни находилась. Остановившись у перекрестка, мужчина сосредоточился на внутренних ощущениях, и сразу, словно ищейка, учуял тянущийся сквозь улицы и проспекты четкий след. Кларисса была где-то там, за переплетением дорог, нагромождением домов, за потоком спешащих по умытому дождем городу людей, и Антуан Робер пошел к ней, безошибочно угадывая направление.