Тогда что? Какой-нибудь мошенник? Понравиться, войти в доверие и – что? Ограбить квартиру? Можно, конечно, у нас, в общем, есть там что брать, но у него один костюм стоит больше, чем две мои шубы. В смысле, вдвое больше, чем моя шуба, она у меня одна. По крайней мере, одна приличная. И потом… выставка… если там была его мебель, зачем ему моя?
Да, но эта настойчивость… Стоп. На выставке – это же я на него свалилась, значит, он меня не выбирал и это случайно… Хотя – можно было и подстроить. Неочевидно.
Но зачем, зачем? Сашке, конечно, в любом случае надо рассказать, пусть проверит по своим каналам на всякий случай. Вряд ли, но все же – не повредит. Домой не приводить, это точно. Она и не собиралась. Дура, и зачем дала тогда домашний телефон? Адрес по телефону узнать – не фиг делать. Хотя опять же – если захотят ограбить, узнают и адрес, и телефон. Детей предупредить, чтоб не особенно…
Мысль о детях была, пожалуй, самой неприятной. Ирину практически резануло. Все что угодно, но дети… Нет. Спокойно. Надо остановиться. Ирина взяла правее и тормознула возле троллейбусной остановки. Пять минут у нее еще есть, надо выдохнуть и спокойно подумать обо всем еще раз.
Так. Без паники. Что мы имеем? Незнакомец приличного вида. Беседа о высоком. Звонок. Встреча. Предлог вполне благовидный, настойчивость – но, в общем, в пределах приличий. Читал меня и хвалил. Было приятно. И вообще он мне симпатичен, не совсем же я идиотка, и в физиогномике кое-чего понимаю. Он мне вообще с самого начала понравился, оттого и телефон дала.
Между прочим, мошенники как раз и должны быть обаятельными. У них работа такая – нравиться восторженным дурам вроде тебя. А потом – раз!
А что раз-то? Что с меня взять? Почти нечего. То есть, конечно, чего-то можно, но не в таких масштабах. Он, если и мошенник, то работает по-крупному, я для него – ерунда, мелкая сошка. Подумаешь, замужняя журналистка с двумя детьми… Да, но не ради же моих прекрасных глаз он все это устроил?
А почему бы, собственно, и нет? Согласись, это многое бы объяснило. Что, в конце концов, я такой уж урод, что и понравиться никому не могу? Подумаешь, князь с портретом. Они тоже люди…
Ирина вытащила из сумки пачку сигарет, открыла окно, закурила, поправила зеркальце заднего вида так, чтобы видеть себя в нем целиком, откинула голову, прищурила глаза и продолжала, обращаясь к своему отражению:
– Что уж ты, мать, себя совсем уж не ценишь? Да, тридцать семь, да, дети – ну и что? Почему ты не можешь понравиться одинокому миллионеру благородно-княжеского происхождения, ищущему родственную душу, способную скрасить ему…
На этом месте Ирина заржала в голос и уронила на колени пепел. Скорей стряхнула, чтобы не прожечь юбку, выкинула сигарету в окно, завела мотор. Домой надо ехать, ребенка кормить, а не глазки самой себе в зеркало строить. Подумаешь, князь, большое дело. Разберемся. Хотя, что уж греха таить – любопытно. Но Сашке, конечно, на всякий случай надо рассказать.
Сашка к ее рассказу отнесся скептически. Можно сказать, во всех отношениях. Во-первых – и это, конечно, было хорошо, – он заверил жену, что никаких специально важных событий, требующих засылки внешних шпионов неизвестно от кого, да еще тем более таких навороченных, на фирме не происходит. Во-вторых – что тоже, безусловно, было неплохо – он со смехом опроверг ее опасения стать жертвами мошенничества и ограбления. То есть в принципе Сашка такую возможность не исключал, все-таки в Москве живут, но идею, что загадочные действия князя направлены именно на это, отмел категорически. Ну, и в-третьих – и вот это уже было просто обидно, – он почему-то упорно отказывался поверить в Иринину утешительную версию, что князь пал, пораженный огнем ее прекрасных глаз.
– Ир, – говорил он рассудительно, поглощая за ужином добавку телячьего жаркого. – Ир, ну ты же разумная женщина, зачем тебе нужны все эти драматически-романтические страсти?
– Ну а что тогда? – не сдавалась Ирина. – Чего ему тогда от меня надо? Зачем он врет, что статью читал?
– Ну почему врет? Может, он и правда читал. Я же вот читал.
– Да? В бабском глянцевом журнале? Ну ты-то ладно, тебе деваться некуда, а ему зачем? И потом, ты еще в компьютере читал, верстку.
Сашка заржал.
– Ирка, ну ты прямо как в анекдоте. Приходит муж домой, видит свою страшную жену с любовником и говорит ему: «Ну я-то должен, а ты-то что?» Ты хорошо пишешь, и потом, откуда ты знаешь, может, ему тоже жена дала прочитать?
Эта мысль, несмотря на ее разумность и простоту, почему-то Ирине не понравилась.
– Он не говорил ни про какую жену. Он сказал: «Я читал».
Сашка заржал пуще.
– Ну, ясно дело, не говорил. С чего бы он, делая тебе комплименты, будет про жену-то? Ты уж совсем как маленькая.
Ирина окончательно разозлилась, причем сразу в двух направлениях.
– Да? Я, между прочим, про тебя все время всем говорю. Князю тому же – первым делом сказала, не посмотрела, что комплимент. И потом, значит ли это, что ты, когда делаешь комплименты, тоже про меня забываешь?
И самой тут же стало странно, с чего ее так занесло. Не с мысли же, что князь может оказаться женатым, смешно. Хотя – а с чего бы другого? Ирина устыдилась.
– Ладно, Сань, да фиг с ним. Если ты считаешь, что волноваться нечего, то и я не буду. Встречусь с ним тогда, как собиралась, напишу статью. Статья-то, кстати, должна неплохая выйти. Для этого, для «Глянца», у них еще рубрика есть: «Женщины прошлого». Я просто взволновалась – больно уж гладко все.
– Да все нормально. Смешная ты. Попался раз в жизни приличный человек, сказал тебе приятное, ты сразу в панику. Хочешь – зови его домой, я погляжу. Мне и самому интересно на живого князя посмотреть.
– Нет, домой пока не буду. Может, потом. Пусть сперва окончательно реабилитируется. И потом, знаешь, может, он и не князь вовсе, это я его так для себя называю. Сань, а ты что – ну совсем-совсем не думаешь, что я ему понравилась? И не ревнуешь?
– Р-ревную! Стр-рашно! – зарычал Сашка, вскочил со стула, сгреб ее и закружил по кухне. – Затем и зову, чтоб заманить и разор-рвать на месте!
На крики и возню набежал из комнаты один ребенок, потом другой, потом кто-то под шумок вытащил из холодильника торт… В общем, Иринины волнения на тему князя были благополучно забыты, вытесненные более актуальными делами – дележка торта на троих мужиков, два из которых – прожорливые дети, а третий, хоть и взрослый, но тоже насчет сладкого не дурак, и еще хорошо бы себе на утро к кофе хоть кусочек оставить (по вечерам Ирина сладкого старалась не есть) – требовала большой сосредоточенности и не оставляла места никаким посторонним мыслям.
Из колонок Ирины Волгиной
2. Лернейская гидра
Скажите, вы кому-нибудь завидуете? Я – да. Я завидую молоденьким девочкам, потому что они могут надеть на себя, не думая, джинсы и простенькую маечку, и быть прекрасными, а я – уже нет. То есть это не значит, что я не могу быть прекрасной – я еще как могу, просто мне для этого нужно прилагать гораздо больше усилий. И джинсы – не просто джинсы, и маечка должна где надо – скрывать, а где надо – подчеркивать, и думать обо всем этом надо – ого-го! И даже когда я все продумаю, и выйду на улицу, прекрасная вся из себя, а мне навстречу пробежит молоденькая девочка, я грустно вздохну ей вслед. Потому что, несмотря на все ухищрения, мне все равно уже никогда в жизни не будет двадцать пять. А ей будет. И мне ужасно завидно.
Единственное, что меня извиняет – потому что, как все знают, завидовать нехорошо, – так это то, что я страдаю легкой формой зависти. Я ограничиваюсь вздохами. Я не бегу за девочкой и не подставляю ей подножку. Я не дергаю ее за маечку. Я не шиплю ей вслед гадости, и даже если я не одна, а с подругой, не обсуждаю с ней девочкины джинсы. Только вздыхаю. Но это же ничего – можно?
Еще я завидую одной своей знакомой за то, что у нее спаниель не жрет все, что видит. Все остальные, включая моего, жрут – а ее нет. Мой особенно жрет. Он может сожрать кусок мяса размером с себя, и все равно будет просить еще, если сможет двигаться, конечно. А еще он научился открывать холодильник. Последствия – соответствующие. Тогда как у моей подруги точно такой же спаниель только вздыхает над полной миской, как голливудская дива на диете, и – не жрет ничего. Она тратит на собачий корм в два раза меньше меня. Не говоря уже о холодильнике. И это вызывает у меня острые пароксизмы зависти.
Но это, что называется, белая зависть. Я не хочу отравить подругу, и даже не хочу украсть ее спаниеля (если честно, мне своего хватает). В конце концов, я сама виновата – нечего было раскармливать прожорливую тварь с самого детства. Поэтому я опять же, вздыхаю с легкой улыбкой, обнаружив в очередной раз разлитую кастрюлю супа. Строго говоря, это я просто должна отдышаться после того, как вытаскивала упирающуюся скотину из-под дивана, била тапком и запирала в ванной – чтобы не мешал уборке в кухне.
Да, так возвращаясь к зависти. Потому что моя сегодняшняя колонка именно о ней – а вы что подумали? О спаниеле? Много чести!
Я искренне верю, что, несмотря на то, что мне приходится завидовать другим довольно часто (а кому не приходится?), эта зависть не разъедает душу и не портит жизнь. Ни мне, ни тем, кто у меня эту зависть вызывает. Я могу говорить вслух о своей зависти и могу над нею смеяться. Это очень правильно – смеяться над собственной завистью. И над другими пороками тоже. Но только над своими.
Потому что если к зависти относиться всерьез, холить ее и лелеять, она непременно вырастет до гигантских размеров, и вас же первого потом и съест изнутри. И что-нибудь сделать с ней, такой разросшейся, будет уже достаточно трудно. Большая, черная, раскормленная зависть практически не поддается уничтожению. У нее, как у лернейской гидры, отрастают все новые и новые головы, а те, что вам, казалось бы, удалось оторвать, валяются тут же и капают вам в кровь смертельным ядом. И не надо думать, что, раз это происходит у вас внутри, этого никто не замечает. Еще как!
Лучший способ борьбы с завистью (кроме смеха) – это ее признание. Да-да, вот так и сказать – себе, а можно и всем другим тоже: «Я страшно завидую Васе! Потому что у него то-то и то-то, такое прекрасное, а у меня нету. Я тоже хочу!» И это сразу – немедленно – переведет вашу зависть в разряд конструктивных, а конструктивность – это совсем другая категория ощущений, и из нее может много чего полезного получиться. Ну и, как минимум, ваше признание будет приятно Васе.
Кстати, из собственно гидры тоже потом извлекли пользу. Стрелы, смазанные оставшимся от нее ядом, не выдыхались с годами и поражали всех врагов без исключения.
Она, конечно, встретилась с князем еще раз. И даже еще не раз, потому что рассказ о замечательной прабабке получился долгим, и первая встреча плавно перетекла во вторую, потом текст надо было править, и это тоже потребовало личного контакта, потом возникла нужда в еще каком-то дополнительном уточнении… Встречались они всякий раз все в том же кафе, где князь действительно оказался постоянным и любимым посетителем, так что им для бесед был даже выделен отдельный столик в тихом закутке. Сам же он был неизменно любезен, и мил, и вообще «приятен во всех отношениях», – так Ирина, пытаясь ерничать сама с собой, описывала после мужу своего собеседника; но, ерничай она или нет, князь действительно был ей приятен и интересен. Впрочем, впечатление, казалось, было взаимным, так что неудивительно, что поводы для встреч находились все легче, а разговоры часто и естественно выплескивались за рамки оговоренной темы, охватывая самые разные направления. При этом Ирина каждый раз удивлялась, насколько легко и точно этот, в сущности, малознакомый мужчина понимает и улавливает самые тонкие оттенки ее мысли. Даже в случаях, когда князь по какому-либо поводу не соглашался с ней, и они спорили – такое бывало, хотя и нечасто, – он, тем не менее, слышал и воспринимал именно то, что говорила она, не передергивая и не разворачивая сказанное в свою пользу, чем, как правило, грешит в запале спора (да и не только в нем) большинство мужчин, для которых даже маленькая победа здесь и сейчас важнее всего того, что случится потом.
Но потом – это только потом, а пока было маленькое кафе, полумрак, разбиваемый только бликами свечки в маленьком стаканчике, стоящем перед ними на столе, да слабым лучом, пробивавшимся в их закуток из-за угла над барной стойкой, где, собственно, и лила свой свет эта лампа. Князь Илья, откинувшийся в кресле напротив нее, через стол, закинувший ногу на ногу и сложивший перед собой руки так, что они касались одна другую лишь кончиками пальцев, ее собственные руки, держащие маленькую коробочку диктофона перед ним на столе, тихое шуршание пленки и подмигивание красной лампочки. И голос, медленно раскрывающий, разматывающий перед ней эту историю, как клубок, виток за витком, так, что никогда не известно, чем откроется очередной поворот…
В самый первый раз, прежде чем вообще начать разговор, князь Илья заметно нервничал, крутился в кресле, словно пытаясь как-то спрятаться будто бы сам от себя, мял в руках салфетку, кашлял, начинал несколько раз… И Ирина, которой не привыкать было к тому, как ведут себя люди на интервью, и которая всегда умела успокоить «клиента» верным словом, сказанным в нужной тональности, никак не могла здесь уловить эту самую тональность, и сидела молча, не зная, что сказать, и не желая спугнуть собеседника какой-нибудь фразою невпопад.
– Прежде чем начать всю эту историю, я хочу сразу оговорить, – начал князь, – все, что я расскажу, основано скорее на моих собственных раскопках, домыслах и догадках, нежели на каком-то реально-историческом материале. Прабабка, хоть и любила меня, всегда была человеком крайне скрытным. Она и про вчерашний свой день напрямую рассказывать не любила, а уж чтоб прошлое вспоминать… Да и не располагало оно к воспоминаниям. Так что все это я восстанавливал сам – по каким-то обрывкам разговоров, по бумагам, фотографиям, что-то помнила мама, что-то – отец. Никаких дневников от Панаи, естественно, не осталось, да и писем было немного, так что семейные архивы тоже не способствовали. Но уж – что есть. Я, уже после наших встреч, все думал, задавал себе вопрос – а надо ли, чтобы это было написано, чтобы это прочли? Если она сама так всю жизнь это прятала? То есть – поймите меня правильно, Паная в жизни ни от кого не пряталась, не тот был характер, но распространяться о своей жизни она совершенно определенно не желала. А с другой стороны – она была потрясающая, абсолютно невозможная женщина. Из поколения тех, ушедших, смытых отсюда революцией, эмиграцией, пропавших и затерявшихся, погубленных и просто не переживших… Их и так мало, а если еще и потомки будут скрывать… В общем, я решил все-таки рассказать вам, что знаю, а там будет видно.
Сама Паная, которая совершенно не была суеверной, и что к богу, что к черту всегда на моей памяти относилась с весьма изрядной долею скепсиса, тем не менее испытывала некоторое загадочное почтение к цифрам, вернее даже, к их сочетаниям. Так, она родилась в 1888 году – три восьмерки. Да еще и дата была – одиннадцатое ноября. (Тут Илья вынул ручку с золотым пером и четким, чуть косоватым почерком написал на салфетке – 11.11.1888.) Красиво, правда? Я по ходу дела буду отмечать еще какие-то ее знаменательные даты и цифры, но сама она была свято убеждена, что все, происходившее с ней по ходу ее весьма и весьма непростой грядущей жизни было завязано уже здесь, среди этих единиц и восьмерок, палочек и кружков.
Она родилась в Москве, в семье совсем небогатого, обрусевшего бывше-польского дворянина, по фамилии Быстржинский, и была третьей, самой младшей, дочкой в семье, основным достоянием которой, кроме этих самых трех дочек, были знаменитый польский гонор и нерастраченная дворянская честь. Собственно, именно эти сокровища, похоже, и вынуждали Панаиных родителей жить не по средствам, а по положению, одевая девиц на последнее в кружева и вывозя «в свет». Да, кстати, ее ведь и звали тогда совсем не Паная…
– То есть? – не поняла Ирина. – А как же тогда?
– При крещении нарекли Еленой, – улыбнулся Илья. – Соответственно, в семье звали Леночкой. Паная – это она потом себе придумала, ну да я еще расскажу…
– Это уж непременно.
– Итак, продолжаю, – вывозили в свет, на балы, может быть, не самые большие московские балы, а те, где труба пониже, но все-таки шансы встретить приличную партию были ненулевыми. Так были пристроены старшие сестры, одна за кого-то из гвардии, кажется, другая за отставного полковника со своим поместьем… Там сложная история, и связи потом все пропали… В общем, Леночка, меньшая и самая красивая из сестер, имела, как говорится, успех и все надежды, и они вполне реализовались, когда ей сделал предложение некто Тумаков. Он был не из дворян, что, конечно, в глазах родителей было недостатком, но недостаток этот вполне искупался другим. Тумаков был промышленником, не просто, а золотопромышленником, миллионером, имел в Сибири свои прииски, шахты и бог знает что еще, на фоне чего не иметь голубых кровей было простительно. Ему было тридцать семь лет, и шестнадцатилетнюю Леночку он выбрал по рекомендации старшего брата, неженатого бобыля и, собственно, основного владельца… Там тоже все было непросто, в этой семье… Дело принадлежало отцу, а по его смерти досталось двум братьям, в равных долях. Но старший, который предполагался основным наследником, тяжело пострадал во время пожара, случившегося на прииске. Известно было, что детей у него быть не может, и он, как человек глубоко религиозный и не без странностей, решил передать бразды правления в руки брату – при условии, что тот женится и обзаведется семьей.