— Ты мне не улыбайся! Ты мне не улыбайся! — заголосила учительница, приходя в привычную ярость.
— Я и не улыбаюсь, — столь же привычно отпиралась Лена и уже теряла интерес к учительнице, уже маялась, ожидая, чтоб ее отпустили: химичка и в других местах мира была точно такой же, как в школе.
— Притащилась, сволочь, — тоскливо думала девочка, — Орет теперь. — И, как в классе, уныло ища поддержки, оглядывала двор, ловила взгляды прохожих. И машинально посмотрела на окна Лазуткиных.
Марья, перехватив взгляд, поперхнулась. Резко смолкнув, набычась, рассматривала Лену Зацепину. Вдруг увидела то, что подсознательно давно уже заметила: бледная кожа девочки тонко ровно розовела, будто подсвеченная изнутри. И хотя глаза ее, дикие и зимние, были столь пустыми, как и раньше, пробегал в них новый пристальный блеск, пробегал. «И эта туда же» — неопределенно подумала Марья Петровна, и, заметив, что Лена мучительно сдерживает дыхание, страдая от близости помойки, обрадовалась и стала нарочно задерживать девочку.
— Лена, — проникновенно заговорила Марья Петровна, — ты уже взрослая девочка, ты все понимаешь…
— Мерзости говорить станет, — догадалась Лена (учительница часто говорила в школе девочкам мерзости).
— Если тебя обижают какие-нибудь мальчики… или мужчины… ты мне сразу скажи.
— Хорошо, — кивнула Лена покорно.
— Я все-таки тебе не чужая, пойми ты, девочка!
— Я скажу, Марья Петровна, — искренне отозвалась Лена, вскидывая свои глаза на учительницу. — Ей, наверное, интересно про все такое, — догадалась она, — про гадости…
Лена вспомнила прошлый Новый Год, разъятого Деда Мороза и ввинчивающего в него Петю Лазуткина.
«Сука — холодно подумала девочка, — чуть не убила Петьку Лазуткина. Чуть не умер, чуть не застрял навеки. Сука проклятая».
Лена «гадости» ненавидела и даже простое прикосновение к себе воспринимала с отвращением. Никто никогда не касался ее. Кроме родителей. И то, когда она маленькой была. И больше никто. Никогда. Невольно отступив от учительницы, Лена прикрыла нос рукавом.
И Марья Петровна ответно подумала:
«Сука. Кочевряжится. Девочка еще. Целка. Сука».
Она тряхнула сумку, в сумке ответно шевельнулись. Марья напряглась. Шальная соблазнительная мысль шибанула в башку: сунуть сумку Ленке, послать к Лазуткиным, пусть отдаст им… что будет?!
— Можно, я пойду? — уныло попросила Зацепина.
— Иди! — очнулась Марья и, размахнувшись, зашвырнула сумку в контейнер.
Вернувшись домой, Марья Петровна хотела было пожарить окорочков себе, завалиться в кровать и позырить «серик» «Нежный яд», но внезапно сильно, до зеленой мути закружилась голова, и она мощно шарахнулась пустым животом об угол стола. От удара Марья Петровна зарыдала, и рыдая, пустая, голодная, ни в чем неутоленная, повалилась на кровать.
Привычная вонь постели подействовала успокаивающе, и полностью сотрясенная женщина уснула.
Проснулась в больное, нехорошее время дня. Не понимая, зачем, она подбрела к окну, и навалив весь живот на подоконник, стала смотреть на соседние низкие крыши (она жила на птичьем продувном семнадцатом этаже одинокой башни). Был закат. Он багрянил металлические крыши внизу, а пустое просторное небо окраины в зеленых и серых полосах снизу злобно пылало, и это пылание неожиданно встревожило Марью Петровну и как будто укусило ее где-то внутри, под грудиной. Марья Петровна позабыла включить свет спросонья, и комнату вместе с нею быстро затопила мгла. На улице было светлее, хотя и там было не светло, а сумрачно, были видны низкие дома и их пустые дворы, даже стайка бродячих собак, скользящая в обезлюдевших пустотах, а вверху и вдалеке сквозное красное небо кончалось очень-очень далеко, за какой-то низкой и мутной деревней. Одним глазом охватить все это было невозможно, тем более, что мертвый глаз неусыпно сторожил неуловимые, убегающие движения где-то сзади. И, хоть ни разу еще не удавалось обернуться достаточно быстро, чтобы что-то застать, боковой глаз не смыкал своих век даже ночью.
Устав от простора, который она видела впервые, Марья Петровна повела плечами, и чары простора ушли — Марья Петровна увидела своим живым глазом маленький грузовик, который, казалось, висел над дальней кривой дорогой. Но он двигался, он был далеко, и его движение казалось не настоящим, а придуманным самой Марьей Петровной, и это движение сразу и сильно понравилось, стало дорогим. Оно было не таким, как движение полос в небе, перекатов света и тени в зимнем воздухе и опускания дня к ночи.
Но грузовик ушел и ничего от Марьи Петровны вокруг не осталось.
Стало одинаково темно и снаружи и внутри. Марья Петровна пошарила рукой сбоку — на столе и включила настольную лампу. Она увидела свое лицо в стекле. Вздрогнув, она отошла от окна. Она включила верхний свет. Она увидела свою комнату. «Завтра лабораторная, — вспомнила Марья Петровна. — Опыты будем ставить. Лазуткин огребет по первое число. Уж я вам обещаю!»
— Уж я вам обещаю! — сказала она. Прочистила горло и повторила громко: — Уж я вам обещаю!
Постучала рукой но столу и рявкнула?
— Уж я вам это уж точно обещаю!!!
Потом послушала тишину, исподлобья озирая комнату, а затем резко обернулась вслед за своим белым глазом — но заднего движения опять не засекла. От резкого поворота обширно и глубоко заболел живот. Марья Петровна снова все вспомнила, и у нее задрожал подбородок. Тряпка, которой она подоткнулась, быстро намокала, от этого она злилась, потому что тряпок было мало и жалко. Внезапно нелепо и ненужно захотелось любить Петра. Она вытянула перед собой руки и свела их на такое расстояние, каким скромный рыбак показывает длину пойманной рыбки. «Узкий, как дерево», — мрачно подумала Марья Петровна, но вспомнила ключицы мальчика и длинные ноги с широкими коленками и маленькую попку…
— Это магнитные бури! — сказала Марья Петровна весомо. — Самочувствия никакого!
Потом передернула шкурой и послушала тишину. Была ночь. Тишина была глухой и мутной, пропитанной непонятными дальними звуками. Она зажала левое ухо, то, которое сообщалось с белым глазом. «Если я пол-вижу, то пусть я и пол-слышу?» — подумала она мстительно.
И так же, как тайное заднее движение с мертвой стороны, из зажатого уха донесся невнятный лепет, а затем тихое пение. Слов не разобрать было. Да и не совсем пение, голоса такого снаружи нигде не было в мире. «В башке у меня поет, — испугалась Марья Петровна. — Головной глист завелся в мозгах. От грязи это все…»
Учительница, поддерживая тряпки между ног, подошла к кровати, и, сопровождаемая незванным внутренним пением, рухнула на нее. Ворочаясь, чтобы спать, она твердо решила завтра же вымыть и вычистить всю свою квартирку. Глист пел фортиссимо.
Очнувшись, Петя медленно поднял руку вверх. Кисть красиво свесилась, влажно отсвечивая непросохшей еще глиной. Но выше, на третьем этаже, стоял и ходил Зиновий, и рука, надломившись, упала. Было душно, надышанно. Петя поднялся кое-как, прошаркал к окошечку. Белый блестящий подоконник был такой чистый, что наружный бег снега отражался в нем мелкой рябью, придавая подоконнику зыбкое, успокаивающее движение. Петя, глядя сквозь стекла в зиму, поднял обе руки вверх, но теперь для кружения. Заглянул себе за спину — нет ли движения там и пошел, и пошел легкими ногами. Люстра, брызжа медовым светом, кружилась над головой. Виски заломило от такого венца. (Жаркая люстра стала венцом огненным).
«Что ж, венценосность приходит, приходит… — подумалось где-то сбоку. — Ля-ля-ля.»
Петя резко стал, так что люстра звякнула летящими подвесками, мелко задрожала. Петя бросился на пол, пополз под кровать. Вытянул старый чемодан и достал сверток. Сверток он спрятал в штаны. Получилось заметно, но нечего делать. Потом побежал в столовую и взял полбатона. Хотел уже идти дальше, но в столовую вошел Зиновий.
— Кого тут делаешь? — рявкнул Зиновий рассеянно. В голосе его выли черные ветры.
Иногда Пете казалось, что отец ненавидит его, такие беспокойные черные делались его глаза — совсем ничего не отражали. И сейчас показалось, но в этот раз мальчик не ощутил смутной тоски, с любопытством посмотрел в лицо отца.
Петя прижался к отцу и прошептал:
— Папонька, училка придет скоро, химичка, а я не готов.
— Ничо, сына, я с ней поговорю, ты не волнуйся, — успокоил Зиновий, чувствуя в горле щекотное содрогание от любви к сыну, к шелковистой темной головке, припавшей к груди его.
«Ласковый такой, дитё совсем», — подумал Зиновий, и, чтоб не зареветь от нежности, нарочито грубовато оттолкнул сына.
— Пап… — мальчик вновь приник к отцовской груди и снизу заглянул отцу в глаза глазами женщины и лани. — Пускай она в бассейне поплавает.
— На хуй? — удивился отец.
— Завидует она, — вздохнул мальчик, опуская трепетные веки, подбирая спелые губы. — За это придирается.
— К ребенку? — не поверил Зиновий. — Здоровая кобыла к ребенку придирается?
— Ну папа, — заныл Петя, — Она поплавает, а мне лучше будет. Мне пятерка выйдет по химии.
— Да мне жалко? Пускай! — согласился Зиновий. — Хер с ней, пусть плавает хоть до синих соплей!
— Спасибо, папочка! — взвизгнул Петя, легко обнял бычью шею отца и тут же отпустил ее, отстранился.
— Пойду, мамочку поцелую, — прошептал, чуть-чуть улыбаясь.
— Иди, ласковый, — удивился отец.
«Папочка, папочка», — твердил Петя, соскакивая по ступенькам вниз и не думая совсем про мамочку, которая пела за дверью.
Петя спустился в подвал и открыл новеньким ключиком заветную дверь. Влажная комната была полна новых старух. Чтобы они не облепили его, Петя сразу же крикнул им: «Хлеб!» и бросил в дальний угол пол-батона, украденного из столовой. Потом Петя сказал им, держа голову выше и выше:
— Всем раздеться. Догола, — и полез к себе в штаны.
Переодетые в костюмы снежинок, старухи стояли стайкой. Мелькнуло мстительное: школьный утренник, горящие от обиды щеки, холодные приставания метели. Но мальчик подавил обиду. Встав так, чтоб всем старухам его было видно, он сказал:
— Юбки должны стоять, как в «Лебедином озере».
Помотал бедрами, словно разгоняя на себе круглую юбочку. Старухи сделали так же. Стеклянная пыль блеснула на миг и, вдохновившись, мальчик медленно поднял руки над головой.
— И раз, два-три, раз, два, три… — поднимая и опуская руки, он мелко кружил вокруг себя, и, поводя руками, как волнами, на цыпочках обегал каждую из старух, показывая как нужно кружить, и почему, внезапно вскинув ножку — прыгнуть, чтобы вновь кружить, кончиками пальцев касаясь подруг, кружить вокруг подруг, но и сам вокруг себя тоже. Пригнувшись, можно было скользнуть под сцепленные руки и пробежать и вскинуться, и руки вскинуть вновь. Та, которая оказывалась в центре хоровода, должна была балетно прыгать, завернув ноги круто в сторону и падать на руки подруг. Главное было — не разрушить беспрестанно меняющийся снежный узор. Главное, было — мелко семеня — догонять.
Он им запел про метель. Про наружное небо и воздух, наполненный ветром. Есть холодная быстрая метель, вся она — насквозь — погоня. Он показал им, как надо встать, когда откроется дверь и войдет человек, у которого голос гулкий, подземный и черный. Главное, лентовидно руками поводить — говорил он, — движения рук и трепет торчащих юбочек создадут подобие движения метели.
— При первом же снегопаде, — обещал он им, тая смех в черных глазах, — вы будете выпущены в зиму, вольетесь в метель. В снежную обратитесь вы пыль. Снежинки лентовидно качали руками, били ножкой о ножку, прощались.
В спальне его поджидала учительница. Сняв теплые рейтузы, она развесила их на батарее — сушиться. Глухой запах знакомой вони наполнил комнату. Сама же она сидела на кровати, широко расставив ноги и потирая колени, усталая от дневных забот. Он ткнулся было лбом ей между ног, но терпкий запах крови отбросил его. Вопросительно он посмотрел на учительницу.
Быстро сжав коленки, Марья Петровна сказала ему:
— Петр, Петр, сил-то моих нету давно уже, нету моих сил никаких! — тяжело завздыхала пожилая химичка, потом шумно почесала под левой грудью и сказала раздумчиво:
— Ума не приложу, что мне с тобой делать? На второй год оставить? Почему же ты химию не учишь совсем, Петр?
Он шмыгнул носом и скривил лицо, стал двигать пальцами ног в тапочках.
— Поясница болит, так вот тянет, прямо тянет, — продолжала химичка, — за день наорешься, намучаешься с вами… лабораторная завтра… двойку, ну никак нельзя тебе! Ты где?!
А он стоял с мертвой стороны…
— Так не делай… — развернулась к нему химичка и улыбнулась, скрывая обиду.
Он тоже улыбнулся ей.
— Не криви рожу! — невольно рявкнула химичка и испуганно замолкла.
— Папочка сказал, что вы можете в бассейне у нас плавать, — прошептал мальчик, ломая от волнения пальцы.
И затем, выбросив руки к ней, произнес:
— Сколько хочешь! Я уговорил! Я тебе «пепси» буду носить в бассейн!
— Врешь?! — вскочила Марья Петровна, задышав.
— Честное слово, — бормотал соблазнитель, подставляясь ей, чтоб она его лапала.
Опустился на пол, пополз.
— А раньше можно было сказать? — распалялась химичка. Шевелила пальцами в тухлых носках.
— У меня купальника нету!!!
— Там никого нету, — шептал Петя, обхватывая ее ноги, замутненно и преданно глядя в лицо ей. — Там можно голыми.
Петя повел химичку в подвал. В пустом подъезде она озиралась.
— Эти уехали. Эти умерли. Эти в Америке, — показывал Петя пустые квартиры.
— Все ваше, что ли? — не верила учительница.
— Весь подъезд, — хихикал Петя.
— Что смешного? — одернула его учительница. — Это же деньги, эта богатство. Эта отец твой горбом для тебя добывал!
— Я знаю, — бормотал мальчик, перепрыгивая через две ступеньки.
— Не в отца ты, не в отца! — не одобрила Марья Петровна.
Петя на миг замер с поднятыми плечами и с полуулыбкой, на краю ступеньки. Некая мысль посетила его. «Папочка», — прошептал мальчик.
Внезапно Марья затихла совсем. И, не ощущая ее присутствия, Петя тревожно оглянулся.
Немытое окно лестничного пролета было приоткрыто, и на холодный мраморный подоконник намело горку сухого сыпучего снега.
— Снег, — сказала Марья Петровна.
— Снег, — подтвердил Петя.
Спускались.
— Это вот, — удивлялась Марья Петровна, увидев сломанный стульчик у нижней квартиры… — Они вам прямо и вещи свои пооставляли?
— Люблю тебя, — сказал Петя, тоскуя юным голосом.
— А! — шарахнулась Марья Петровна, провезла спиной по стене, измазалась в известке.
Захотел отряхнуть ее, но потом передумал.
— А? — шарахнулась снова на самом нижнем пролете, ведущем в подвал.
— Это я, — отозвался мальчик.
— Я вижу! — врала, потому что обернулась мертвой стороной.
Отвернулась и больше не оглядывалась. «Так и не увижу, — тоскливо раздумывала. — Никогда уже не увижу, кто там бегает меленько за моим неусыпным трагиским глазом».
В подвале, в сырой темноте Петя помедлил, слушая дыхание воды. Потом, жалея безлюдное это мгновение, включил слабый свет, донный лишь. Вода засияла снизу и мягко бросила весь колеблемый отсвет свой на потолок и на стены.
— Ё-ма-ё! — присела потрясенная Марья Петровна. — Это ж прям сказки.
Миндалевидные глаза юноши ласково смеялись.
Марья Петровна, содрав с себя все, рухнула в воду. Вода же, сияя, рванула было вверх, к потолку, но, передумав, осталась.
Петя стоял на кромке. Заскорузлую бурую тряпку, от которой разило ржавой кровью, толкал-толкал краем тапочки. И столкнул в воду.
…На спине лежала. Снизу ее держала вода золотая. Большое тело блаженно расслабилось, чуть-чуть шевелила пальцами ног разведенных. Из темного треугольника между ног тянулась черная волнистая нитка и таяла, как дым.
Нестерпимо захотелось прыгнуть к ней, и пусть она его стиснет, пока слезы не хлынут и он не отдаст ей короткий свой крикливый кипяток.
— Опыты завтра, — вслух сказал Петя, не в силах отвести глаз от учительницы. — У меня не получится. Все будут ржать опять. Ненавижу я химию и боюсь я кислот ваших.