Встреча с женщинами-хмонгами в тот день во Вьетнаме напомнила мне старую поговорку: «Если есть ожидания, будут и разочарования». Моей знакомой бабуле-хмонг никогда не внушали, что задача ее мужа – сделать ее бесконечно счастливой. Более того, ей не внушали, что ее задача на этой земле – стать бесконечно счастливой. Она никогда не питала таких ожиданий, и потому в браке ее не постигло разочарование. Ее брак выполнил свою роль, необходимую социальную задачу: он был тем, чем и должен был быть, и ее это устраивало.
Меня же, напротив, всегда учили тому, что поиски счастья – это мое естественное (и даже гражданское) право, право по рождению. Поиски счастья – эмоциональная характеристика моей культуры. И не просто любого счастья, а глубокого, даже райского блаженства. А что, как не романтическая любовь, способно принести человеку райское блаженство? Моя культура всегда внушала, что брак должен быть чем-то вроде теплицы, в которой романтическая любовь будет расти и цвести. Вот я и сажала грядку за грядкой великих ожиданий в несколько покосившейся теплице своего первого брака. Это был образцовый огород из ожиданий, но за все свои заботы я получила с него лишь урожай горьких плодов.
Мне кажется, попытайся я объяснить всё это бабуле-хмонгу, та бы ни слова не поняла. И наверняка ответила бы точно так же, как одна пожилая дама, встреченная мною в Южной Италии. Когда я призналась, что ушла от мужа, потому что замужество принесло мне одни несчастья, она спокойно ответила: «А кто счастлив?» И махнула рукой, давая понять, что разговор окончен.
Заметьте, я вовсе не хочу романтизировать простую крестьянскую жизнь в живописной деревушке. Скажу начистоту: у меня нет никакого желания меняться местами с женщинами, которых я встретила в деревне хмонгов во Вьетнаме. Мне такая жизнь не нужна хотя бы по той причине, что у них у всех ужасные зубы. К тому же было бы нелепо и оскорбительно пытаться перенять их взгляд на мир. Неумолимое наступление промышленного прогресса означает, что скорее хмонгам придется перенимать мой взгляд на мир в ближайшие годы.
И между прочим, это уже происходит. В наши дни, когда в связи с наплывом туристов молоденькие девочки вроде моей двенадцатилетней подруги Май постоянно видят западных женщин, им приходится переживать первые критические минуты культурных сомнений. Я называю это явление «А ну-ка, минуточку!» – тот поворотный момент, когда девочки из традиционных обществ начинают задумываться: а чем, собственно, хороша жизнь, где замуж выходят в тринадцать, а рожают немногим позже? Они начинают думать и о том, что, возможно, предпочли бы другой выбор – или хотя бы возможность сделать выбор, раз уж на то пошло. И как только такие мысли забираются в голову этим девчонкам, пиши пропало. Взять Май – умная, наблюдательная, говорит на трех языках. Она уже имеет представление о том, какие еще пути ждут ее в жизни. Совсем скоро она заявит о себе. Другими словами, скоро и у хмонгов быть хмонгами перестанет получаться.
Поэтому нет, я вовсе не хочу – да и не могу, наверное, – отказаться от своей жизни, полной индивидуалистических стремлений, доставшихся мне по праву рождения в современную эпоху. Подобно большинству людей, стоило мне только узнать, что в жизни может быть не один путь, а много, я поняла, что всегда буду хотеть, чтобы у меня было больше выбора: выбор, чтобы выразить себя, индивидуальный выбор, случайный, неоправданный, иногда рискованный… но в любом случае это будет мой выбор. Если бы бабуля-хмонг узнала о том, сколько возможностей было предоставлено мне в жизни – а их было так много, что мне почти стыдно, – у нее бы глаза на лоб полезли. В результате такой личной свободы моя жизнь принадлежит лишь мне и отражает мою личность до степени, совершенно немыслимой в горах Северного Вьетнама – даже в наши дни. Я представляю собой абсолютно новый вид женщины (можете называть его хомо безграничиенс). И хотя наш храбрый новый вид обладает обширными, великими и почти безграничными возможностями, важно помнить, что жизнь, столь богатая вариантами, в перспективе чревата и новыми неприятностями. Мы подвержены эмоциональным сомнениям и неврозам, которые вряд ли знакомы нашим друзьям хмонгам, но среди моих современников, скажем в Балтиморе, встречаются сплошь и рядом.
Проблема, просто говоря, в том, что нельзя выбрать всё и сразу. Вот мы и живем, опасаясь, что нерешительность парализует нас, в ужасе, что каждый выбор может быть неправильным. (Одна моя подруга настолько мнительна, что ее муж шутит: ее автобиография будет называться «Надо было всё-таки взять креветки»).
Не меньше путает и ситуация, когда мы всё-таки делаем выбор и нам начинает казаться, будто, согласившись на одно-единственное железобетонное решение, мы уничтожили какую-то частичку себя. Мы боимся, что, выбрав дверь номер три, мы убьем иную, но не менее важную часть нашей души, которая могла бы проявить себя, если бы мы вошли в дверь номер один или два.
Философ Одо Маркар обратил внимание на существующую в немецком языке связь между словами zwei, которое означает два, и zweifei, сомнение, предположив тем самым, что наличие двух вариантов чего бы то ни было автоматически привносит в нашу жизнь неопределенность. А теперь представьте жизнь, в которой человеку каждый день предоставляется не два и даже не три, а десятки вариантов выбора, – и вы поймете, почему, несмотря на все блага современного мира, он превратился в настоящий генератор неврозов. В мире с таким изобилием возможностей многие из нас попросту немеют от нерешительности. Или же мы раз за разом терпим неудачи на жизненном пути, возвращаясь и распахивая двери, которыми прежде пренебрегли, – так отчаянно нам хочется, чтобы в этот раз всё было как надо.
Бывает и так, что в нас просыпается компульсивная потребность в сравнении – мы примеряем свою жизнь к чужой и втайне задаемся вопросом: а может, нам стоило избрать другой путь?
Разумеется, компульсивное сравнение приводит лишь к ослабляющей дух болезни, которую Ницше называл Lebensneid, зависть жизни: уверенности в том, что кто-то другой намного счастливее, и если бы только у вас была ее фигура, ее муж, ее дети, ее работа, всё сразу стало бы легко, чудесно и наступило бы счастье. (Моя знакомая, психотерапевт, определяет эту проблему как «состояние, когда все мои незамужние пациентки втайне хотят выйти замуж, а замужние – снова быть в свободном полете».) Из-за того что определенности достичь так трудно, решения одного человека становятся приговором для другого, а поскольку никто уже точно не знает, что значит быть «хорошим мужчиной» или «хорошей женщиной», чтобы найти свое место в жизни, теперь нужно быть настоящим специалистом по эмоциональной навигации и ориентированию. Все эти возможности, все эти стремления создают некое странное томление, словно все призраки наших других – отвергнутых – шансов постоянно нависают над нами в теневом измерении и всё время спрашивают: «А ты уверена, что хотела именно этого?» И сильнее всего данный вопрос преследует нас в семейной жизни, потому что эмоциональный риск, связанный с этим глубоко личным выбором, необычайно высок.
Поверьте, у современного западного брака множество преимуществ по сравнению с традиционным браком хмонгов (для начала, мы не похищаем невест), и еще раз повторю: я бы на месте этих женщин оказаться не хотела. Им никогда не познать той свободы, которой я обладаю; не получить моего образования; никто никогда не разрешит им свободно исследовать многочисленные аспекты своей натуры. Но есть один важный дар, который получает на свадьбу каждая невеста племени хмонгов и который редко достается современной западной невесте – уверенность. Когда перед тобой всего одна дорога, ты обычно уверена, что она и есть правильная. А невеста, чьи ожидания счастливой жизни с самого начала были невелики, более защищена от опасности губительных разочарований.
Если честно, я до сих пор не знаю, какова практическая польза этой информации. Не могу же я сделать своим официальным девизом фразу «Довольствуйся меньшим!» или посоветовать молодой женщине, которая собирается замуж, не питать особых ожиданий стать счастливой. Такой образ мыслей противоречит всем современным теориям, которым меня учили. К тому же я знаю пример, когда такая тактика не сработала. В колледже у меня была подруга. Она намеренно ограничила для себя возможности в жизни, словно желала получить прививку от чрезмерно амбициозных ожиданий. Она забыла о карьере, отказалась от манящей перспективы отправиться в путешествие, вернулась домой и вышла замуж за парня, в которого была влюблена еще в школе. С непоколебимой твердостью она заявила, что намерена стать «только» женой и матерью. Ей казалось, что простота этого выбора обеспечивает ей полную безопасность по сравнению с конвульсиями нерешительности, в которых бились ее многочисленные более амбициозные сверстники (я в том числе). Но когда двенадцать лет спустя муж ушел от нее к женщине помоложе, поверьте – я не видела такой ярости и обиды никогда. Она буквально взорвалась от негодования, причем направлено оно было не столько на мужа, сколько на всю Вселенную, которая, как ей казалось, разорвала с ней священный контракт. «Я же просила так мало!» – всё повторяла и повторяла она, словно думала, что одни только малые требования способны застраховать ее от разочарований.
Но мне кажется, она ошибалась – на самом деле она просила очень, очень много. Она осмелилась потребовать у судьбы счастья и осмелилась предположить, что брак принесет ей это счастье. Это очень серьезная претензия. И возможно, сейчас, накануне второго брака, мне было бы нелишне признать, что и я предъявляю судьбе очень высокие претензии. А как же иначе? Это же признак нашего времени. Мне разрешили иметь великие жизненные ожидания, разрешили ожидать от любви и семейной жизни гораздо больше, чем когда-либо было позволено другим женщинам в истории. Что касается близких отношений, я требую от своего мужчины очень много и хочу получить всё сразу.
Невольно вспоминается история, которую мне однажды рассказала сестра. Одна англичанка приехала в США зимой 1919 года и в негодовании написала домой, что в этой чудной стране Америке, оказывается, есть люди, которые действительно считают, что ни одна часть их тела не должна мерзнуть! Тот день, что я провела в разговоре о замужестве с женщинами из племени хмонгов, заставил меня задуматься, что, возможно, в вопросах сердечных я тоже стала таким человеком – женщиной, которая считает, что ее любимый каким-то образом не должен позволять мерзнуть ни одной частичке ее эмоционального существа.
Мы, американцы, часто повторяем, что брак – это «тяжелая работа». Сомневаюсь, что хмонги поняли бы это утверждение. Жизнь – это тяжелая работа, ясно; и работа может быть тяжелой – наверняка с этим они согласились бы, но как брак может превратиться в работу? А вот как: брак становится тяжелой работой, если ты взваливаешь все свои надежды на счастье на спину одного-единственного человека. Выдержать это – тяжелая работа. Недавнее исследование показало, что в наши дни молодые американки больше всего ценят мужчин, которые бы их «вдохновляли», – запросы немаленькие, с какой стороны ни посмотри. Для сравнения: в исследовании, проведенном среди женщин того же возраста в 1920 году, в выборе партнера опрошенные полагались на такие качества, как порядочность, честность и способность обеспечить семью. Но теперь этого мало. Теперь мы хотим, чтобы наши супруги нас вдохновляли] Причем ежедневно! А ну-ка, дорогой, вдохновляй меня!
Но ведь именно этого я в прошлом ожидала от любви (вдохновения и полного блаженства). И именно это ожидала испытать снова рядом с Фелипе. Мне снова казалось, что мы почему-то в ответе за радость и счастье друг друга во всех их проявлениях. Что наша работа как супругов – быть друг для друга всем.
Я так всегда считала.
И слепо считала бы и дальше, если бы встреча с хмонгами не открыла мне глаза на одну важную вещь: впервые в жизни мне пришло в голову, что, возможно, я слишком много хочу от любви. Или от замужества. Пожалуй, груз ожиданий, который я взваливаю на скрипучую старую лодку семейных отношений, куда тяжелее грузоподъемности, под которую было построено это нелепое суденышко.
Глава 3
Замужество и история
Брак – первое общественное обязательство.
Если брак – не машина по достижению полного блаженства, что же это такое?
Ответить на этот вопрос мне было особенно сложно, потому что брак (как историческое понятие) не поддается попытке простого определения. Такое впечатление, что брак меняется быстрее, чем кому-либо удается нарисовать его точный портрет. Брак перерождается. В течение веков он менялся, как погода в Ирландии: постоянно, без предупреждения и быстро. Нельзя даже с уверенностью свести брак к такому простому понятию, как священный союз мужчины и женщины. Во-первых, не всегда брак считался священным, даже в христианской традиции. И по правде, брак в человеческой истории по большей части был союзом мужчины и нескольких женщин.
Бывали случаи, когда браком называли союз одной женщины и нескольких мужчин (как в Южной Индии, например, где на несколько братьев иногда одна невеста). Иногда признавался брак между двумя мужчинами (в Древнем Риме, где союз двух аристократов мужского пола некогда считался законным); или братом и сестрой (в средневековой Европе, в целях сохранения ценной собственности); или между двумя детьми (тоже в Европе, по настоянию родителей, оберегающих наследство, или власть имущих церковников); или еще нерожденными детьми (в тех же целях); или между двумя людьми, принадлежащими к одному социальному классу (снова в Европе, где крестьянам в Средневековье нередко запрещали жениться классом выше, чтобы сохранить порядок и чистоту общественной иерархии).
Порой брак также намеренно воспринимают как временное явление. В современном революционном Иране, к примеру, молодые пары могут попросить у муллы специальное разрешение на брак – сигхех, «пропуск» соединяющий пару всего на один день. Этот «пропуск», позволяет мужчине и девушке спокойно находиться рядом на публике и даже совершенно легально заниматься сексом, что, по сути, является санкционированной Кораном и законно защищенной разновидностью временных романтических отношений.
В Китае определение брака некогда включало священный союз живой женщины и покойника. Это называлось «брак с призраком». Молодая девушка из уважаемого рода могла выйти замуж за покойника из хорошей семьи, чтобы скрепить два клана родственными узами. К счастью, никакого контакта живой плоти со скелетами не подразумевалось (свадьба была, можно сказать, абстрактной), но для современных ушей идея всё равно звучит, как из фильма ужасов. При этом для некоторых китаянок подобный обычай стал идеальной общественной позицией. В девятнадцатом веке на удивление много женщин в Шанхае были заняты в шелковой торговле, и некоторым удалось стать довольно успешными бизнес-леди. В поисках большей экономической свободы они предпочитали подавать прошения о «браках с призраками», чем сажать на шею живых мужей. Для молодой амбициозной женщины, ведущей торговлю, трудно было придумать более легкий путь к независимости, чем брак с уважаемым трупом. Она обретала общественный статус жены, избавив себя от стрессов и неудобств реальной семейной жизни.
Даже когда брак стал союзом мужчины и всего одной женщины, он не всегда служил тем целям, что подразумеваются сейчас. На заре западной цивилизации мужчины и женщины вступали в брак, как правило, в целях обеспечения физической безопасности. До появления государств, в дикую дохристианскую эпоху Месопотамии и Леванта, семья была основной функционирующей ячейкой общества. Семья генерировала все основное жизнеобеспечение – не просто общение и досуг, но также еду, жилье, образование, религиозное воспитание, медицинский уход и – что немаловажно – оборону. Жизнь в колыбели цивилизации была полна опасностей. Одиночество превращало человека в мишень. Чем больше родственников, тем безопаснее. Люди заключали браки, чтобы увеличить число родных. Главным помощником был вовсе не супруг, а вся большая семья, действовавшая (как у хмонгов) как единое целое в постоянной битве за выживание.
Эти большие семьи разрослись и превратились в племена; племена стали царствами, а царства – династиями, которые стали воевать друг с другом, устраивая разорительные завоевания и геноцид. Ранние иудеи появились именно в результате такой системы – вот почему Старый Завет представляет собой генеалогический калейдоскоп, где понятие семьи является центровым, а чужаков презирают. Он пестрит легендами о патриархах, матерях семейств, братьях, сестрах, наследниках и их многочисленной родне. Конечно, эти семьи не всегда были здоровыми и гармоничными (братья убивали братьев, продавали в рабство сестер, дочери соблазняли отцов, а супруги изменяли друг другу), но основное повествование всегда связано с историей и бедствиями клана, а брак – это главное средство развития сюжета.
А вот Новый Завет – или, если хотите, пришествие Иисуса Христа – обесценил старую клановость до поистине революционного предела. Вместо того чтобы продолжить клановую идею об «избранном народе против всего мира», Иисус (холостяк, в отличие от великих героев-патриархов Старого Завета) стал учить, что все мы избранные, все мы братья и сестры, объединенные родом человеческим. Понятно, что столь откровенно радикальную идею никогда не приняли бы в традиционной клановой системе. Ведь признать чужака своим братом можно было, лишь отрекшись от настоящего, биологического брата и нарушив древний закон, связывающий человека священными узами с кровными родственниками и автоматически противопоставляющий его нечистым аутсайдерам. Именно эту жестокую клановую преданность христианство стремилось побороть. Как говорил Иисус «Если кто приходит ко Мне и не возненавидит отца своего и матери, и жены и детей, и братьев и сестер, а притом и самой жизни своей, тот не может быть Моим учеником» (Евангелие от Луки, 14:26).