Одинокая пожилая женщина за столиком в глубине зала выглядела как преподаватель. Строгое платье, тяжёлые гранатовые бусы, немного бордовой помады на губах, и Генка едва узнала в этой элегантной «профессорше» с убранными в узел тёмными волосами вечно тревожную и суетливую экономку.
— Александра Львовна, — поприветствовала её Генка.
Краснота и припухлость глаз напоминали про тяжёлый день. Держалась женщина довольно спокойно, только руки не находили себе места и постоянно перемещались по столу, выдавая и её взволнованность, и деятельный характер.
— Спасибо, что отнеслись всерьёз к моему приглашению, ГеннадЬя, — она первый раз назвала её по имени, и оно прозвучало именно так «ГенНадья», словно и с акцентом, а словно и намеренно исковеркано.
— Я удивилась, — Генка оглянулась в поисках официантки и вспомнила, что здесь самообслуживание.
— Я тут взяла на себя смелость кое-что вам заказать, — подвинула ей женщина стакан воды со льдом и соломинкой, большую горку овощного салата на белой как первый снег тарелке и два поджаренных тоста. — Я заметила, вы очень плохо едите. Совсем не то, что в детстве.
И Генка, уже потянувшаяся к соломинке, застыла на полпути. Она сдвинула брови к переносице и молча уставилась на женщину.
— Вы же видели, я надеюсь, вещи, которые я сложила в ваш чемодан?
— Вы про платья?
— Да, и про платье тоже. Я тянула с этим разговором так долго, что сейчас, боюсь, у меня совсем не осталось времени объяснить всё, — вздохнула женщина.
— Я никуда не тороплюсь, — Генка словно первый раз увидела какая ровная у собеседницы кожа. Ухоженная, хорошо увлажнённая, с морщинками, но без единого пигментного пятнышка, прыщика или сосудистой звёздочки. Сколько ей? Пятьдесят? Шестьдесят?
— И всё же разговор слишком долгий, чтобы уложиться в один вечер, — снова вздохнула она.
«Да, особенно, если тянуть время» — заметила про себя Генка, но промолчала в надежде, что женщина перестанет уже вздыхать и перейдёт к делу.
— Не думала, что когда-нибудь я снова увижу свою Надьяшу, но жизнь порой преподносит нам приятные сюрпризы, — счастливо улыбнулась она.
— Надьяша, это кто? — что-то Генка начинала сомневаться в её вменяемости.
— Это ты, — перешла экономка на «ты» без церемоний. — Твоя бабка настояла, чтобы тебя назвали Геннадия, в честь деда, но твоя мама и здесь поступила по своему. Она звала тебя Надя, Надюша и Надьяша, копируя твоё детское произношение. Так оно к тебе и прилипло это «Надьяша», неужели не помнишь?
Генка не помнила, и не верила этой странной женщине, вдруг начавшей придумывать её прошлое и выдавать за действительное, пользуясь тем, что Генка всё равно не сможет проверить.
— Александра Львовна, чего вы хотите?
Женщина осеклась, словно прикусила язык, и дурацкая умильная улыбочка исчезла с её лица.
— Ничего. Просто рассказать тебе правду.
— Правду о чём?
— О твоём рождении.
Они обе замолчали, сверля друг друга глазами и экономка сдалась первой.
— Я специально положила тебе это детское платье из шотландки, чтобы ты отнеслась к моим словам всерьёз. Это было твоё любимое платье — это ты помнишь?
Генка помнила, но продолжала молчать, усиленно вспоминая, кто мог об этом знать. Мама, папа, Лёлька, бабушка. Нет, бабушка не знала. Она бы выкинула его, как розовые лаковые туфли, которые Генка так любила. Их бабушка выкинула, сославшись на то, что они малы. Она категорически запрещала ей привязываться к вещам и игрушкам, и Генка разговаривала с ними только когда была уверена, что одна. Клетчатое платье отправилось на помойку, когда действительно стало мало. И Генка оплакала его на поминках, которые устроила на двоих с одноглазым плюшевым зайцем — единственным свидетелем её страданий, забившись в угол у батареи. Больше о платье не знал никто.
— Его купили тебе в Чёрную пятницу на распродаже. Ты вцепилась в него, висящее на манекене и ни за что не хотела другое такое же, которое предлагал тебе продавец. Пришлось раздевать манекен, хотя оно было на два размера больше, чем нужно.
«Так вот почему я так долго в нём проходила!»
— А вы-то откуда это знаете? — Генка смотрела на женщину с подозрением.
— Я и не надеялась, что ты меня вспомнишь. Столько лет прошло, да и ты была совсем крохой. Я была твоей нянькой, Надьяша. С самого твоего рождения и до того дня, когда твоя бабка увезла тебя в Россию.
— Нянькой? — Генке срочно понадобилось глотнуть воды. Она выкинула соломинку и сделала большой глоток. Это же не могло быть правдой? Или могло?
— Вы знали мою маму?
— Конечно, — теперь женщина смотрела на Генку как на тронувшуюся умом. — И маму, и отца, и Леокадию.
— Леокадию? — никто не называл Лёлю полным именем, но Генка знала его от бабушки. — Я помню, мама называла её Лео, а папа «Мой львёночек».
Генка придумала это только что.
— Нет, нет, — улыбнулась женщина. — Её все звали Лёля или Лёлька. Твой папа иногда говорил «мой Лёлёк». А меня все звали просто Алекс.
— Моя бабушка обожала своего сына, — продолжала умышленно врать Генка.
— Это она тебе так говорила? — она посмотрела на девушку с сомнением. — Она презирала его всю жизнь за его робость и мягкий характер. А после твоего рождения так просто возненавидела. Она называла его «тряпка» и «рохля», и «размазня», и как только не обзывала, за то, что он не выгнал твою мать, когда узнал, что ты ему не родная.
— Я ему не родная? — сегодня день явно не из лёгких, и новая порция холодной воды освежила только горло, но никак не голову. — А кто же тогда мой отец?
— В чемодане под подкладкой ты найдёшь ответ на свой вопрос. И я рада, что не унесу эту тайну в могилу.
Она улыбнулась. Её чай совсем остыл, и Генка только тогда обратила внимание, что он у неё был, когда женщина, наконец, подняла чашку дрожащей рукой, но так и не смогла сделать глоток.
— Не обращай внимания, — проследила за её взглядом экономка, и вернула на место брякнувшую о блюдце кружку. — Это просто избыток кофеина. Я выпила чашек двадцать, чтобы всю ночь не спать.
— Зачем?
— Боялась умереть до того, как ты узнаешь правду.
— Простите, но на смертельно больную вы не тянете, — усмехнулась Генка.
— А Елена тянула? Ей было всего сорок пять.
— Её убило чувство вины.
— Нет, милая, её убил призрак, — и она оглянулась, словно боялась, что он стоит у неё за спиной. — Разве ты её не видела?
— Кого?
— Ту, с кем целыми ночами, а иногда и днями разговаривала Елена.
— Я не верю в такие глупости. И она всегда разговаривала сама с собой.
— О, нет, милая, эта Девушка в шляпе существует. И она не успокоится, пока не убьёт нас всех.
— Я тоже всегда хожу в шляпе, — пожала плечами Генка.
Женщина поправила бусы, словно они её душили.
— Когда ты появилась в нашем доме, Елена решила, что это издёвка мужа, ведь тебя нанял именно он.
У него были причины пригласить именно Генку, но она, конечно, не стала их озвучивать.
— Но потом, когда узнала, что ты совершенно не в курсе этой истории и их семейных дел, приняла это просто за знак свыше, за судьбу.
— Я, признаться и до сих пор не сильно в курсе. Что за девушка в шляпе?
— Это было где-то за год до смерти Лизи, — женщина стучала по столешнице пальцами, — Да, в две тысячи пятом. Лизи умерла в шестом. Они с Германом вдвоём отправились в путешествие по Италии. И там произошла какая-то странная история с заглохшей машиной, заброшенным городком и башней с призраком. Герман называл это разводом для туристов, да и Елена на фоне остальных впечатлений от поездки, не сильно её вспоминала. А потом приехал Доминик, эти скандалы, истерики, потом увлечение Лизи ужастиками и в результате её смерть. И история забылась на время.
Она снова поправила бусы и сделала попытку глотнуть остывший чай. И снова не донесла до рта чашку, отставила.
— Это было очень страшно — смерть Лизи. И очень, очень тяжело. Лиза была для Елены всем — её ангелом, её надеждами, её мечтами. Она любила её, не могла на неё надышаться. И тут такое. Признаться, я даже хотела уйти, боялась, что не выдержу. Но Марку было всего восемь, я не могла его бросить и варилась в этом аду вместе со всеми.
— А как вы вообще попали в их семью? — Генка наколола на вилку листик салата, но решив, что это получилось у неё слишком быстро, стала гонять по тарелке помидор.
— После того как бабушка тебя увезла, я долго не могла найти работу — русскоговорящие няньки мало востребованы, но потом вот мне повезло, — Александра Львовна сделала нажим на последнее слово, намекая, что следовало бы его занести в кавычки. — Так у них и осталась.
— А какой была Лизи?
— Злой, — охарактеризовала её нянька, не задумываясь. — Злой и хитрой. Настоящим исчадьем ада. Она каким-то безошибочным чутьём находила в каждом слабину и вела себя так, как ей выгоднее всего. Для матери была её маленькой принцессой, любящей посплетничать, для отца «своим парнем», из которого клещами слово не вытянешь.
— А для Марка?
— А Марка она возненавидела со дня его рождения. И всегда умудрялась выставить его перед родителями в дурном свете. Глупее, чем он есть, пугливее, слабее. Помню, перед вечеринкой в честь её десятилетия, с барбекю и большим количеством подружек, она целую неделю пугала его огнём. Злым драконом, что вырвется на свободу, если огонь будет слишком сильным. Мучениями, что доставляют ожоги. И негасимым пламенем, что будет стекать по телу как вода и жечь, пока не превратит в кучку пепла. В результате на празднике он увидел, как из барбекю вырвалось пламя и закатил такую истерику, что я весь вечер не могла его успокоить. А Лизи потом долго ещё пеняла родителям на то, что он их опозорил и испортил ей праздник.
— Вас она, видимо, тоже не любила.
— О, да, — вздохнула женщина. — Но у них я никогда не чувствовала себя членом семьи, совсем не то, что у твоих родителей. Для Долговых я всегда была прислугой и не более. Поэтому и Лизи не снисходила до меня настолько, чтобы изводить. Я мешала ей мучить Марка, это её злило, но не более того.
— А Доминик? Какую роль он на самом деле сыграл во всём этом?
Целый салатный набор уже намертво застрял на её вилке, и Генка, макнув овощи в майонез, засунула их в рот.
— Доминик стал такой же разменной картой в её игре, как становились все, кто вставал между ней и отцом. Мать, Марк, Доминик.
— Значит, это она его соблазнила?
— О! — всплеснула руками женщина. — И соблазнила, и подставила. Отец до сих пор его не простил. Я представляю, если бы она осталась жива, сколько бед она принесла бы своей семье. Из той обиды, что Доминик держал на отца, всего за несколько недель она умудрилась взрастить в нём ненависть к Елене.
«И, кажется, ко всему роду людскому тоже, — отметила про себя Генка. — Семена упали в благодатную почву».
— Скажите, Александра Львовна, а вы уверены, что она умерла? — задала Генка вопрос, который зудел у неё в голове, как комар над ухом. — Может её хоронили в закрытом гробу? Или ещё какие-то странности?
Экономка усмехнулась, а не задумалась.
— Если бы ты знала, сколько раз эти мысли приходили мне в голову в последнее время. Сколько раз, слушая разговоры Елены о её загадочном привидении, мне хотелось застать его в комнате.
— Призрак её дочери в окровавленной ночнушке, который вырос из тринадцатилетней девочки в молодую женщину — это определённо наводит на мысли, — нарисовала вилкой в соусе бензольное кольцо Генка и мысли тут же выстроились ровными цепями формул. — А этот её крен с открытыми дверями? Это ведь не клаустрофобия. Кто-то явно настроил её, что, если дверь будет закрыта, её дочь не придёт. Зачем привидению открытые двери?
— Да, и этот их внезапный переезд. Елена терпеть не могла свой город. Но они переехали якобы по её настоянию. И не просто купили или сняли дом. Его строили заново. За бешеные деньги купили этот участок уже с домом, но старый дом снесли.
— А у девочки был явный талант манипулировать людьми. Такие рождаются раз в сто лет, а то и реже. Каковы шансы, что именно к их семье второй раз прицепится такой гений? Будь он хоть привидением, хоть человеком.
— И всё же она умерла, — вздохнула экономка.
Но крохи сомнение в её вздохе, голосе и взгляде не ускользнули он Генки. Как её пёс под толстым слоем прибрежной гальки умудрялся найти какую-нибудь дохлую медузу, так и она чувствовала, что эта Лиза жива, будь она хоть трижды похоронена.
Мысли об Амоне, напомнили ей про оставленного дома Пепси. Он собирался отвезти Амона купаться в море на пляж возле своего дома. О том, что у них есть длинный шланг с пресной водой, Генка теперь знала наверняка.
Они прыгали с темы на тему. И пусть жизнь семьи Долговых теперь так тесно переплелась и стала вмешиваться в её жизнь, собственное прошлое волновало её больше, чем чужое.
— Интересно, а как вы меня узнали? Наверняка, с пяти лет я сильно изменилась.
— Я же приехала именно ради этого, — встрепенулась женщина и полезла в сумку. — То немногое, что я ещё смогу для тебя сделать.
И она достала несколько фотографий и трясущимися руками протянула Генке.
— Это всё, что осталось у меня. Все негативы, плёнки и цифровой фотоаппарат, что уже был в то время у твоего отца, увезла твоя бабушка.
Генка её почти не слышала, с трепетом вглядываясь в лица мамы, отца и сестры. Она сейчас очень похожа на маму, только ещё светлее волосы, ещё худее фигура, но это наживное. Лёлька вылитая копия отца — темноволосая, с немного хищным греческим носом, с горбинкой, как у бабушки. Няньку, держащую её саму, она ни за что бы не узнала. Хотя… Генка подняла на женщину глаза.
— Вы сказали, увезла бабушка?
— Да, да, это единственное, что она забрала. Остальные вещи выставили на распродажу.
Бабушка уверяла, что никаких фотографий у неё не было. Никогда. И эта ложь как-то неприятно царапнула по фундаменту того памятника, что возвела Генка своей бабушке в душе. И осознание того, что она и родной внучкой то ей не была и она это знала — тоже.
— А когда она узнала, что я ей не родная?
— Когда твоя мама призналась отцу. Тебе был почти год. И, знаешь, между нами, зря она это сделала.
— Почему? — Генка смотрела на большое крыльцо красивого дома с белыми перилами и не верила, что вот эта малышка с маленькими, как у крысёнка, зубками и пухлыми щёчками, она сама.
— Он никогда бы её не заподозрил в измене. Никогда. Но именно эта его исключительная порядочность и не давала ей покоя. Она считала, что держать его в неведении — низко.
— И как он отреагировал?
— Спокойно. И как-то обречённо, словно всегда знал, что это может случиться. Не знаю, простил ли он, но он очень любил твою мать. Он был старше её лет на пятнадцать и очень дорожил их отношениями.
Бабушка говорила мама вышла замуж по расчёту. Но на деньги ли был её расчёт? Может быть на доброту и порядочность?
Генка открыла следующую фотографию и у неё перехватило дыхание. В косынке, в синем платье с белым воротничком она, сияя от восторга, сидит в тачке в обнимку с огромной оранжевой тыквой. И довольная экономка стоит позади неё, схватившись за ручки, словно собирается их везти.
— У нас был огород?
— Вот так я тебя и узнала, — с улыбкой глядя на фотографию, сказала женщина. — Только, когда ты стала захаживать к моим хилым питомцам, я догадалась спросить, как тебя зовут. Ведь дела семьи меня касаются только в плане хозяйства и уборки.
— Я любила грядки?
— Ты их обожала. У твоей мамы не было нужды выращивать самой овощи и зелень, но ей это нравилось, а ты как хвостик всегда бегала рядом.
На третьей фотографии они были вдвоём с сестрой.
— А Лёлька меня любила?
— Да, моя хорошая, — сказала женщина, и вытерла скатившуюся непрошенную слезу. — Она возилась с тобой больше, чем со своими куклами.
Генке так много ещё хотелось у неё расспросить. Так много узнать. Они проговорили несколько часов. Кафе незаметно опустело. За окнами стемнело. От мигающей разноцветными огнями рекламы рябило в глазах, но Генка не замечала.
— Почему вы считаете, что ваша жизнь в такой большой опасности? За что вас то невзлюбил этот призрак, если вы уверены, что Лиза умерла? — спросила она, возвращаясь из своего прошлого в настоящее.