Возможно, именно потому, что это действительно оказалось гораздо больше связано с Эриком, чем я себе представляла. Точнее, связано с тем, что я представляла, когда думала о наказаниях.
— Мой муж не использовал заживляющие мази или тем более зелья, и мое тело превратилось в уродливое отражение его жестокости. Каждый его дюйм был покрыт шрамами, глубокими или не очень. Ему это нравилось. Нравилось заставлять меня раздеваться и смотреть на них. Проводить по ним пальцами или повторять каплями раскаленного воска.
Она сумасшедшая, подумалось мне.
Она тронулась умом, и неудивительно. После такого я бы тоже тронулась…
И, возможно, тоже смогла бы с легкостью рассказывать обо всем совершенно незнакомому человеку.
— Потом он решил, что этого недостаточно, — Камилла впервые за все время разговора посмотрела мне в глаза, до этого она рассматривала стены, обивку, подол собственного платья или руки. — И отвез меня в закрытый клуб, располагающийся на самом видном месте Ольвижа, под вывеской одного из известнейших кабаре. К своим друзьям, где все это происходило уже на виду у остальных.
— Замолчите! — я вскочила, сжимая кулаки и чувствуя, как все внутри переворачивается. — Я больше не стану слушать все это. Вы… вы… неужели вы не понимаете, что это… ужасно?
— О, я понимаю это лучше кого бы то ни было, Шарлотта, — Камилла поднялась следом, не отпуская моего взгляда. — Потому что его друзья не только смотрели, они были непосредственными участниками событий. Когда родилась Эмма, я часами вглядывалась в ее личико, чтобы понять, кто на самом деле ее отец. Вглядывалась, ненавидя ее с той же лютой силой, с которой ненавидела своего мужа. Мечтая только о том, что однажды он подпустит меня к себе достаточно близко, чтобы я могла перерезать ему горло.
Теперь вместе со словами во мне кончился еще и воздух.
— К счастью, до того, как мне это удалось, я встретила Эрика.
Не в силах что-либо сказать или пошевелиться, я просто смотрела на нее, а она на меня.
— Он вытащил меня из этой грязи и боли, Шарлотта. Полубезумной, отчаявшейся, обожженной болью и ненавистью. Он научил меня любить себя и Эмму, заново, потому что когда я впервые оказалась в его доме, я умела только ненавидеть. Несколько месяцев ему пришлось терпеть мои истерики, злость, недоверие и все, что было адресовано моему мужу и остальным мужчинам. Любой на его месте просто вышвырнул бы меня на улицу или сдал в лечебницу, а мою дочь отправил в приют, но он заботился о нас двоих. Он не подпускал ко мне ни моего мужа, ни моих родственников. Он терпел то, что я шарахалась от малейшей попытки ко мне прикоснуться, хотя ни разу не сделал мне ничего дурного.
Камилла замолчала, но лишь ненадолго, чтобы перевести дыхание. Провела пальцами по плечам:
— Благодаря ему я снова могу носить открытые платья и смотреть на себя в зеркало без желания его разбить. Благодаря ему у меня есть дочь, а у нее есть я, и это только малая часть причин, по которой я готова была приехать сюда, чтобы узнать, что стряслось. Он никогда не снимал маску в присутствии посторонних людей, Шарлотта. И уж тем более никогда не появлялся без нее на людях. Его лицо видели только те, кому он безоговорочно доверял.
Она говорила все быстрее, словно боялась, что я убегу, или что у нее самой кончатся слова. Не знаю.
По крайней мере, сейчас от спокойствия Камиллы не осталось и следа. Она путалась, подбирая слова, задыхалась.
— Все это время… все время я пыталась уговорить его избавиться от нее. Избавиться от того, что тянет его назад, в прошлое, в образ Ормана, за которым от него самого мало что остается, но сделала это именно ты. Ради тебя он снял маску, Шарлотта. Ради тебя он снова стал собой.
Последнее она вытолкнула через силу, а потом развернулась и вылетела из гостиной, оставив меня, оглушенную ее словами и жуткой историей, одну. На негнущихся ногах я приблизилась к перехваченными шнурами портьерам, остановилась рядом с окном.
Казалось невероятным представить, что где-то в мире может твориться такой ужас, о котором мне сейчас рассказала эта женщина. Поэтому сейчас я просто стояла, глядя на улицу, на облетевшие деревья (окна здесь выходили на другую сторону). Летом, они, должно быть, создают густую тень и не позволяют солнцу разогревать дом, но сейчас сквозь растопыренные пальцы ветвей отчетливо просматривался изгиб дороги, уводящей за город. Улица извивалась так, что виден был уголок дома де Мортенов, и, зацепившись за него взглядом, я отвернулась.
Если не сказать отпрянула.
Поспешно вышла из гостиной, поднялась к себе и вытащила из тумбочки альбом и карандаши. Подтащила кресло к окну, понимая, что впервые за долгое время после создания «Девушки» не могу избавиться от образа у себя в голове. Не могу настолько, что сводит пальцы, несмотря на то, что по телу проходит дрожь, стоит мне представить чувства, выброшенные на холст. Я понимала, что просто не смогу оставить это в себе. Или только для себя.
Глубоко вздохнула, и, сама не знаю зачем, начала первый за долгое время набросок. Пусть у меня не было мольберта, даже в черно-белом эскизе, штрих за штрихом, я выплескивала раздирающий меня на части лед, отчаяние, боль и черную, злую страсть, превращая их в нечто совершенно иное. Вскоре стемнело и пришлось зажечь артефакты, но я не остановилась. Продолжала до тех пор, пока пальцы начало ломить и сводить уже по-настоящему, до тех пор, пока образ наброска не обрел четкие очертания.
Только тогда я отложила альбом в сторону, потянулась, чувствуя, как хрустит каждая косточка. Поднялась и вздрогнула, наткнувшись взглядом на Эрика: он стоял у комода, едва касаясь пальцами соглашения.
— Давно ты здесь? — спросила негромко, глядя ему в глаза.
— Около получаса.
— Почему ничего не сказал?
— Хотел на тебя насмотреться. Наблюдать за тобой, когда ты по-настоящему увлечена, Шарлотта — ни с чем не сравнимое удовольствие.
Кресло и впрямь было развернуто так, что Эрик мог видеть мой профиль даже несмотря на высокую спинку. Ну ладно, не профиль. Три четверти, как скажет любой художник.
Подхватила альбом, осторожно закрыла его и прижала к груди.
— Я хочу знать, где мой мольберт.
— У тебя будет новый.
— Это я уже слышала. Мне интересно, что стало с тем?
— Он отправился на заслуженный покой.
Всевидящий, о чем мы вообще говорим? Взгляд невольно тянулся к длинным пальцам, лежащим на бумагах, я упорно его отводила. Точно так же, как и от его лица, потому что «хотел на тебя насмотреться» было отражением моих чувств.
— Краски, я полагаю, тоже.
— Их все равно оставалось мало.
— Я приняла решение.
Кто-то же должен был это сказать.
Эрик шагнул вперед, подхватывая листы с соглашением. Шагнул ко мне: судя по тому, как обманчиво-невесомо сжимал между ладонями бумаги, он готов был испепелить их магией в считанные доли секунды. Судя по тому, что снова подошел ко мне непростительно близко, он верил в то, что я попрошу его именно об этом.
— Я хочу расторгнуть договор.
Листы под пальцами съежились, втягиваясь в сминающий их кулак.
Красивые губы сложились опасным, спаянным лезвием, подчеркивая ставшие хищными черты. В светлых глазах мелькнула черная глубина тьмы и раскаленное золото: впрочем, они тут же растаяли, уступив место туманам. Туманам, за которыми не разглядеть ничего. Точно таким же стало и его лицо, неестественно-спокойным, каменным. В противовес этому пальцы расслабились, смятая бумага жалобно зашелестела, когда он согнул листы пополам.
— Сегодня?
— Не вижу смысла откладывать.
— Нам придется спуститься в мой кабинет.
— Хорошо.
Кивнула и направилась к двери, когда Эрик отступил в сторону. По дороге вспомнила, что все еще держусь за альбом, и положила его на комод. Туда, где весь день пролежало соглашение.
Из комнаты вышла первой: из тепла спальни в полумрак коридора. Артефакты тут же его разогрели, но мне все равно отчаянно хотелось обхватить себя руками.
Вместо этого я расправила плечи и шагнула вперед.
В сторону лестницы.
Эрик
То, что идея отпустить Шарлотту оказалась так себе, он понял, едва вышел из комнаты. Камилла считала, что свобода поможет ей осознать, хочет ли она остаться рядом с ним, но он не был уверен, что Шарлотта этого хочет. Не был уверен с той самой ночи, когда она искала снотворное в его ванной, а наткнулась на то, что видеть была не должна. Об этом он тоже думал, непрестанно, каждую минуту. Жизнь рядом с таким как он, не для такой девушки как она.
Паршивое оправдание, чтобы прикрыть собственный страх.
Ему казалось, что это чувство для него уже давно забыто, но страх, что она захочет расторгнуть договор, не оставлял ни на минуту. Въедался под кожу, расплавляя ее как когда-то выжигающее магию заклинание. Или демонова кровь Анри, заставившая его повторно пройти через этот ад. Отец хотел исправить свою ошибку, выдрать из него то, что стало его второй сутью, но взамен наградил еще большей силой.
Противоестественной, чуждой этому миру.
Так же, как он сам.
Он чувствовал это каждую минуту — до того самого мгновения, пока в его жизнь не вошла она. Молоденькая девочка, удивительно светлая, раскрасившая его жизнь, как яркую часть «Девушки в цепях». Когда Эрик увидел обрывки картины, первым порывом было выдернуть Ваттингу руки и придушить его, но она сказала: «Не надо. Не ходи к нему».
И осознание обрушилось на него со всей ужасающей ясностью: он не пойдет, потому что она попросила. А она убежит от него, если узнает, о чем он сейчас подумал.
Такой девушке, как она, не место рядом с таким, как он.
Чем больше Эрик об этом думал, тем отчетливее понимал, что не хочет ее отпускать.
Шарлотта делала его светлее, он отравлял ее своей тьмой.
День за днем.
Это сводило с ума, поэтому он уехал в дом, который сейчас стоял закрытым. Шум центра (голоса, шаги, топот копыт, ржание и скрежет колес по мостовой) резко оборвался, стоило ему закрыть за собой дверь. Здесь, в этом доме, всегда было тихо. Настолько тихо, что ему хотелось крушить все вокруг, лишь бы избавиться от чувства давящей тишины. От образов, сгущающихся над ним, стоило бросить взгляд на лестницу или в сторону коридора.
По этому коридору Эрик и направился в кабинет, который чаще всего обходил десятой стороной.
Потому что самые яркие воспоминания остались за его дверью.
Блеск широко распахнутых глаз и длинные волосы, струящиеся между пальцами. Резко натянутая прядь, сверкнувшее лезвие.
И обрыв.
Узнай Шарлотта о том, что он творил раньше, тоже обходила бы его десятой стороной.
Как в свое время Тереза.
Мысль об этом оказалась такой пронзительно-острой, что Эрик остановился перед дверью. Пальцы царапнули по шелку стен, яростно заворочалась внутри тьма.
Он глубоко вздохнул и так же глубоко выдохнул.
Несмотря на то, что в доме был сделан ремонт, он по-прежнему хранил много тайн. Несмотря на это, Эрик постоянно сюда возвращался.
Потому что за дверями кабинета, в подвале, был его личный водопад.
То, что приводило в чувство гораздо лучше ледяной воды, срывающейся с высоты камня.
Возможно, именно поэтому он позволил себе считать, что проведя большую часть дня здесь, готов к любому ее ответу. Вот только стоило войти в комнату, как все сомнения разом вернулись. Шарлотта сидела в кресле у окна: склонившись над альбомом, настолько увлеченная своим делом, что даже не услышала шагов. Не заметила его, зато он, глядя на свою девочку, отчетливо осознал, что не готов ее потерять.
Дом, в котором не будет ее, ему не нужен.
Не нужна жизнь, в которой не будет ее.
Она не поднимала головы, волосы прикрывали опущенный подбородок, расплавленной медью текли по плечам. Хрупким, напряженно сведенным из-за долгой работы над эскизом. Карандаш порхал по листу, создавая набросок, но его Эрик видеть не мог. Очень хотел, но не мог заставить себя подойти к ней, наклонившись, провести пальцами по тонкой скуле.
Поэтому просто стоял и смотрел, смотрел, как у него на глазах возрождается Шарлотта-художница.
Сколько раз за последнее время она бралась за кисть или карандаш?
Не считая работы, ни разу. Она и про мольберт спросила только сегодня.
В эту минуту Эрик подумал о том, что возможно, Камилла была права. Шарлотте нужна свобода, чтобы быть счастливой.
Свобода от него.
Именно поэтому он не разодрал клятое соглашение в клочья у нее на глазах, а только пригласил пройти в кабинет.
Одной из ступеней повышения сознательности (во время обучения в Иньфае) было испытание. Методику его Джинхэй позаимствовал из древних практик Рихаттии: хождение босиком по углям. Первое время ему частенько приходилось лечить ожоги, но эти ощущения не шли ни в какое сравнение с тем, что он испытывал сейчас. Не имея ни единой возможности дотронуться до нее и зная, что она хочет избавиться от него навсегда.
Тем не менее они шли рядом, почти касаясь друг друга пальцами. Он слышал, как бьется его сердце, а может быть, это билось ее, отзываясь в нем. Чем ближе к кабинету, тем сильнее становилась охватывающая его внутренняя дрожь. Дрожь, которую невозможно заметить, только почувствовать. Желание шагнуть к ней, перехватить за плечи, вжимая в стену и выдохнуть, глядя ей в глаза:
— Я никогда больше не причиню тебе боль, — жгло изнутри, как те самые угли.
Выдохнуть всем сердцем, а потом притянуть к себе, обнимая, согревая, защищая от всего мира, от себя, от того, что осталось в прошлом, ото всего, что могло быть в будущем.
Вместо этого он открыл дверь, пропуская ее вперед.
Кабинет встречал предсказуемой мрачностью. Часть пространства «съедалась», словно его затянуло под фиолетовые портьеры или в высветленные серебром черные вставки на безукоризненных квадратах стен. Единственное, что относительно оживляло это место — камин из белого мрамора, который, впрочем, все равно терялся в царстве темной мебели.
Для Шарлотты Эрик отодвинул кресло, сам обошел стол и сел напротив, открыл верхний ящик.
Футляр с иглой и смятые бумаги легли на полированную поверхность. Один взмах руки — и бумага разгладилась, подчиняясь магии, на стальном жале вспыхнул изумрудный огонек.
— Ты правда этого хочешь? — собственный голос прозвучал спокойно.
Настолько спокойно, что сам он ни за что бы не поверил, что испытывает по этому поводу хотя бы какие-то чувства.
Шарлотта вскинула голову и вернула ему совершенно спокойный взгляд.
— Правда.
— Думаю, не стоит тебе напоминать, что агольдэр…
— Не стоит. У меня есть тот, кто всегда меня защитит.
Игла обожгла палец с такой силой, словно пронзила его насквозь. Перо царапнуло бумагу, и вслед за подписью на соглашение упала капелька крови. Обманчиво-легкие искры вихрем скользнули по листу, скрепляя бумаги нерушимой магией с его стороны. Эрик смотрел, как она ставит подпись, и почему-то отказывался в это верить.
В то, что она откладывает перо, а магия снова раскаляет иглу изумрудом искр, спустя мгновение охлаждая легкой тающей дымкой. В прошлый раз он уколол ей палец, но сейчас Шарлотта сама подхватила иглу.
Эрик перехватил ее запястье за мгновение до того, как жало коснулось нежной кожи.
Взгляд, которым она наградила его, был не просто холодным. Он был ледяным.
— Эрик, ты обещал.
Так его Шарлотта раньше не умела смотреть, ни за что на свете он не хотел бы, чтобы она так смотрела. Ни на него, ни на кого-либо еще. Эта светлая девочка, рядом с которой могли растаять даже многовековые льдины, не должна быть такой.
Ему придется ее отпустить.
— Обещал, — сказал он. — Но я помню, что ты боишься боли.
В глазах ее на миг мелькнуло непонимание, которое тут же сменилось сосредоточенностью. Он скользнул по тонким пальчикам магией (ненадолго лишая чувствительности), и собственные закололо, словно магия перекинулась и на них. Невыносимо хотелось отвернуться, но Эрик смотрел как на подпись Шарлотты падает капелька ее крови, и как на соглашение опускается вуаль скрепления.