— Да не видел я ее потом!
— Ватутин, послушайте, что получается, — терпеливо втолковывал ему следователь. — Вот я вам по календарю покажу. Четырнадцатого ваша дочка получила в подарок этот плейер с диском. Четырнадцатого — запомните хорошенько, и чтобы я больше про пятое не слышал!
Ватутин что-то рыкнул, но возражать не стал. Он затравленно следил, как Балакирев тыкает карандашом в большой настенный календарь:
— Шесть дней, до двадцатого, ваша дочь провела в квартире у приятеля, который ей подарил этот плейер. С его слов — никуда не выходила. А двадцатого вечером явилась домой. Потом два дня опять никуда не выходила — это утверждают ее мать и отчим. Ночью сбежала. Утром в воскресенье уже была мертва Вы ее могли встретить двадцатого днем или ночью двадцать третьего. Я хочу, чтобы вы вспомнили. Допускаю, что забыли. Я пока с вами нормально говорю, хочу помочь. Вы это понимаете или нет?
Ватутин поморщился:
— Врут они все.
— Кто?! — опешил Балакирев.
— Все! И мамаша ее, и этот чухонец. И что вы мне толкуете про Ольгиного приятеля? Я ничего не знаю.
Балакирев не выдержал и швырнул карандаш об стол так, что отломался грифель. Ватутин испуганно вытянулся на стуле и тут же осел, ссутулился, будто стараясь стать меньше.
— Русским языком вам говорю — вы ее должны были видеть! Или вам кто-то передал плейер?
— Никто не передавал, она сама забыла! — заверещал тот. — Что вы ко мне привязались — я не знаю ничего!
Балакирев перевел дух и вынул из ящика стола пакет с ножом. Увидев нож, Ватутин насторожился и поджал губы. От этого предмета он явно ничего хорошего не ждал.
— Ладно, — устало сказал следователь. — Этот нож, значит, тоже никогда не видели?
— За дурака меня держите? — осторожно осведомился Ватутин. — Он же у меня на столе лежал. Ребята забыли. Я этого не отрицаю.
— Какие ребята? Давайте фамилии, говорите, где живут.
— Какие еще фамилии? Это же все наши ребята, с общаги. Леша, Мишка с женой, Спартак заходил… Леша в двести пятнадцатой комнате живет, Мишка мой сосед, в сто пятой, Спартак с пятого этажа, номера не помню, возле мужского туалета.
— Еще кто?
— Да почем я знаю? Кто угодно мог зайти. У меня поминки были, я многих людей приглашал. Кто мог — тот и пришел. А я их не записывал! — язвительно добавил он, увидев, что Балакирев записывает названные им имена. — У меня там свободно. Я всем рад, люблю гостей.
— Раньше этот ножу своих приятелей видели?
— Мало ли чего я видел, — туманно ответил тот. — Ножей на свете много. Вы насчет этого лучше у вьетнамцев спросите. У них ножи здоровенные, вот так заточены!
И в знак одобрения он выставил вверх большой палец. Балакирев тем временем еще раз пробежал глазами заключение эксперта. Судя по нему, Ватутина и Мулевин, скорее всего, были убиты именно этим ножом. Глубина ран, их форма — все соответствовало. На ноже действительно оказалась кровь, она засохла в пазах, откуда выскакивало лезвие. Удалось взять пробы и определить группу. Группа была четвертая, соответствовала группе крови Мулевина.
Других следов не обнаружили. Отпечатки на ноже были, и даже много. Но на них Балакирев не очень надеялся. Нож лежал на столе, среди остатков закуски. Его мог потрогать, взять в руки кто угодно. Он и сам его касался, его отпечатки тоже там были.
— Значит, своим этот нож не признаете? — спросил он Ватутина.
Тот энергично, с божбой отрекся от ножа, попутно сообщив, что удивляется — как такую ценную вещь не сперли? И пожаловался:
— У меня все воруют. Все украли — радио, занавески хорошие, подушки казенные тащат — не успеваю к Галке-кастелянше за ними ходить. Даже простыню украли.
Грязную причем.
— Кто ворует? Ваши приятели?
Он пожал плечами:
— А пес его знает! Я на людей наговаривать не хочу.
Это не мое дело. — И он выразительно взглянул на Балакирева. — Не видел, значит, не имею права говорить…
Подозрения-то у меня были. Хотя что уж там! Комната, считайте, не запирается. А запрешь — так что толку? В общаге еще на десяти дверях такие же замки, как у меня.
Ключи у всех одинаковые. Уже все добрые люди себе замки поменяли, я же им и ключи запасные делал.;. Только себя забыл. Ну, это как всегда…
И он загрустил. Задавая наводящие вопросы, Балакирев быстро выяснил, что Степан Арсеньевич по своей основной специальности — токарь по металлу. Так что сделать копию ключа для него — раз плюнуть. И мог бы он жить безбедно, если бы пристроился в какой-нибудь металлоремонт. Ему везде были бы рады. Но только после того как от него ушла Алла с маленькой дочкой, ему все эти заработки не нужны. Для кого зарабатывать? Он и так не пропадет. А пропадет — туда ему и дорога… Закончив так самокритично короткую исповедь, Ватутин загрустил и попросил еще одну сигарету. Балакирев выдал сигарету и даже подвинул спички:
— Что ж вы, в самом деле? Ну, не для себя, так для дочери бы работали. Вот ваша бывшая жена говорит, что вы девочке не помогали.
Он отмахнулся:
— Она сама отказалась. А я хотел алименты платить.
Я же не гад какой-нибудь! — И, понизив голое, доверительно прибавил:
— И потом, мне обидно было, что она к чухонцу ушла. Чтоб я ему мои трудовые деньги отдавал?
Все равно же он их на ребенка не потратит. Понесет на сберкнижку, жмот чертов! Отпустите вы меня, в конце концов! — сделал он неожиданное заключение.
Балакирев не стал ему говорить, что сегодня утром, едва прочитав заключение эксперта, он направил прокурору просьбу о заключении под следствие Ватутина. Из-за выходных он немного с этим запоздал, так же как запоздала экспертиза. Но Балакирев надеялся, что просьбу удовлетворят. Оснований для задержания было достаточно.
Балакирев предвидел, что Ватутин устроит истерику, если ему об этом рассказать. Он из таких — с неустойчивой психикой. Следователь также проверил, нет ли на него данных в местном отделении милиции. Там значились только приводы за распитие спиртного в общественных местах. Еще был штраф за проживание без прописки. Он относился к тому времени, когда Ватутин развелся со второй женой и потерял жилплощадь. Сейчас он был временно прописан в общежитии.
— Я вас отпущу, если вы мне толково ответите на несколько вопросов. Мы проверим Данные — и гуляйте. Договорились?
Ватутин вяло согласился. На вопросы ему явно отвечать не хотелось.
— Я вас просил вспомнить — где вы были и что делали в ночь с субботы на воскресенье? Вы мне тогда ничего не сказали. Может, сейчас вспомнили?
— Спал я, — мрачно ответил он.
— Где спали?
— Ну, где… У себя. В общаге.
— Видел вас кто-нибудь?
Тот ухмыльнулся:
— Я один живу. Надо было бабу завести, так, rto-вашему, выходит? Она бы в оба глаза следила! А я потому и "не хотел ни с кем сходиться. Надоело оправдываться… Желающие-то были. Та же Галина ко мне клеилась полгода, наверное. Ворюга такая! Вы подите к ней — попробуйте белье получить! Обязана бесплатно выдавать, даже тем же вьетнамцам! Они же платят за проживание, и белье входит в эту цену! А она берет с них по пятьдесят рублей за комплект, а за второе одеяло — отдельно десятку! Чтобы белье поменять на чистое — гони еще двадцать рублей! Ну, бабы сами стирают. А если кто стирать не может? Я вот, например, не умею — так мне что — вшами обрасти?!
Ватутин разъярился от праведного гнева, и даже говорить стал более складно. Он проповедовал:
— Воров ненавижу! Особенно таких вот наглых, как эта стерва! И с виду вся такая святая, сладкая, а пробуй бесплатно, по закону, белье поменять! Меня уговаривала — давай жить вместе! Я кастелянша, ты сантехник — лафа!
Да я еще и ключи делаю, а это, между прочим, всем требуется! Ключи-то теряют, нужны новые! И если гости приезжают — им тоже ключи требуются. Конечно, по правилам, я не должен это делать. Они должны у коменданта просить запасные. А Егор не даст. Галина и наш комендант — это одна шайка. С ним никто и не связывается. Я вам что скажу, — хихикнул он, совсем, по-видимому, забыв, где находится и с кем говорит. Он заговорщицки подмигнул Балакиреву:
— У Егора в комнате стоит щит с запасными ключами. Чтобы, значит, в случае чего, он мог любую комнату отпереть. Так вот, там больше половины ключей уже ни к каким замкам не подходит. Если я замок в комнате меняю — обязан запасной ключ отдать коменданту. А я не отдаю. Ирод он, наживается на людях, такие деньги гребет! Вот бы вам с кого спрашивать, а вы ко мне прицепились! Я же вам все правду рассказал! Может, я незаконно ключи делал? Ну, привлеките, ради бога, я отвечу! А вы меня чего-то совсем из другой оперы спрашиваете!
Юрий ошалело слушал монолог честного токаря по металлу. Балакирев его не останавливал — пусть выговорится, авось скажет что-нибудь дельное. Но когда Ватутин замолчал, стало ясно — он охотно говорит только на волнующие его темы. А где он был в ночь с двадцать второго на двадцать третье мая — его, видимо, совсем не волнует.
— Значит, свидетелей у вас нет? — спросил Балакирев, делая у себя в блокноте очередную пометку.
— Какие там свидетели! Ну, может, я в туалет ходил, и меня видели… Только я-то никого не видел.
— Hy, ладно. А как насчет вечера двадцать пятого мая?
Это был вторник. Ничего не можете вспомнить?
— Да плевать мне — вторник, суббота! — горячился Ватутин. — Что вы еще вторник приплели? Вот поминки у меня в среду были, могу точно сказать, что вечером сидели у меня. Это я помню — потому что Олечку в тот день хоронили. А насчет вторника не помню, не знаю! Спросите у кого другого!
— Спросим, — пообещал Балакирев, закрывая блокнот. — Только лучше бы вы сами вспомнили.
— А что там было во вторник? — заинтересовался Ватутин.
Услышав, что вечером того дня был убит приятель его дочери, некий Мулевин, он только пожал плечами и особых эмоций не проявил.
— И правильно его шлепнули, одной собакой меньше, — высказался он по этому поводу перед тем, как его увели. — Нет, чтобы жениться на девчонке, забрать ее из дома. Кому она там была нужна? Не уследили… Сирота была, считайте..'. При живой-то матери!
О том, что он сам являлся живым отцом «сироты», Ватутин не упомянул и ушел с видом пострадавшего за правду. Балакирев только вздохнул, когда за ним закрылась дверь.
— Придется в общагу ехать, — высказался Юрий. — А там содом и гоморра! Пока со всеми поговоришь… Ехать, что ли?
— Благословляю, езжай, — отозвался Балакирев.
После ухода Юрия он думал было поработать над другим делом. Но позволил себе небольшую передышку. Заварил чай, открыл форточку, немного посидел в тишине. К нему никто не заходил, телефон молчал. Рабочий день подходил к концу. В соседней комнате двигали мебель — видно, пришла уборщица.
«Сейчас зайдет ко мне, — подумал он. — Неужели все-таки Ватутин убивал? Ну, насчет Мулевина я бы особо не удивился. Папаша-то псих, алкоголик. Если бы дочь нажаловалась, что Мулевин поиграл с ней и не женится — мог взять ножик и пойти на разборку. Честь семьи защищать… Такой может! Но вот что он дочь тронул…» В это ему верилось с трудом. Конечно, можно было допустить, что все эти слезы, все слюнявые рассказы о неприкаянности любимой Олечки, вся эта родительская любовь — показуха. Родительской любовью легко прикрыться — самый циничный слушатель поверит, что осиротевший отец убит горем. Но если Ватутин ломает комедию — тогда он очень хорошо ее ломает. Слишком хорошо для такого опустившегося алкоголика. «Хоть дочка лезла в актрисы. Может, папаша тоже по призванию актер», — смутно подумал Балакирев.
За дверью грохнуло ведро, звонко шлепнулась на линолеум плеснувшая через край вода. Явилась приветливо улыбающаяся уборщица, и Балакирев вышел в коридор, чтобы ей не мешать.
* * *Комендант общежития, конечно, давно знал о взятии Ватутина под стражу. Он одновременно горевал и радовался. Горевал, потому что Ватутин все-таки был хорошим работником. «Когда не валялся по углам», — добавил он.
А радовался — потому что Ватутин давно встал ему поперек горла. И прежде всего — из-за истории с ключами.
— Что этот паршивец сотворил — уму непостижимо, — жаловался Юрию комендант — маленький, юркий человечек с кирпично-красным, обветренным лицом. В его кабинете над столом висели ледоруб и большой снимок какой-то горы. Комендант в свои неполные тридцать лет был мастером спорта по альпинизму и каждый отпуск уезжал на Урал, на сборы. Он успел этим похвастаться в первые же минуты знакомства.
— Раньше у нас такой порядок был! — горестно рассказывал комендант. — Года четыре назад, когда я только сюда поступил, имел копии ключей от всех комнат. Пока мы вьетнамцев не начали заселять. Устроили дешевую гостиницу. Жить как-то надо… А до этого у нас жил только строительный техникум. Хорошо было!
Вместе с вьетнамцами в общежитии появились новые порядки. Во-первых, у всех вьетнамцев были родственники, разумеется, также вьетнамцы. Комендант не мог отличить одного от другого, и поэтому незарегистрированные постояльцы всеми правдами и не правдами пролезали в общагу и бесплатно подселялись в комнаты к родственникам.
— Представьте — я не знаю, сколько у меня тут народу живет! — жаловался он. — Иногда пытаюсь их переловить, но они же прячутся по щелям, как тараканы — ищи, если хочешь. А тут еще Степан меня подкузьмил с ключами…
Ватутин действительно охотно врезал всем желающим новые замки и даже не думал нести копии новых ключей коменданту. Тот горестно продемонстрировал Юрию фанерный щит, где красовались запасные ключи на гвоздиках. Над каждым гвоздиком значился номер комнаты, которую должен был отпирать ключ.
— Это все чистая фикция, — жаловался комендант-альпинист. — Я месяц назад провел специальный рейд.
Взял эти ключи, запер общагу, чтоб никто не сбежал, и пошел по комнатам, проверял замки. Так отпер всего дверей двадцать, больше не смог! А у меня жилых комнат восемьдесят три! Не считая комнат персонала. Я всем этим умникам приказал сдать мне запасные ключи. Думаете, сдали? Человек пять сознательных нашлось. Остальные от меня бегают. У них якобы денег нет копию ключа заказать. На водку есть, а на ключи нет! А если все-таки сдают запасной ключ, так он опять же ничего не отпирает. За дурака меня держат! Но я им еще устрою сладкую жизнь!
Без всяких просьб, по собственной инициативе, комендант выдал Юрию ключи от комнат, где проживали приятели Ватутина — те самые, которые пришли к нему на поминки.
Но предупредил, что эти ключи тоже ничего не отпирают.
— Хоть бы вы их припугнули, все-таки милиция, — тоскливо сказал комендант. — Мне-то этот хлам зачем?
Только для декорации.
Он сообщил, где проживает Спартак, и предупредил — тот мужик вспыльчивый, с ним лучше повежливее. Насчет того, где провел Ватутин интересующие следствие часы, комендант ничего сказать не смог. Он только вздохнул:
— Я и сам-то не помню, где был в то время. А уж он и вовсе не вспомнит. Бесполезное дело. Может, приятели что-то скажут?
«Вспыльчивого мужика» Юрий оставил напоследок.
Сперва он отправился к семейным людям — ближайшим соседям Ватутина, в сто пятую комнату. И Миша, и его жена Шура оказались дома и очень насторожились, когда он представился.
— За что Степана арестовали? — осторожно спросила женщина. Она все время пыталась запахнуть халат так, чтобы не видно было выдранных с мясом пуговиц.
Одежда держалась на двух огромных булавках, фланелевые яркие рукава намокли от пены — женщина в этот день устроила стирку прямо у себя в комнате. Под ногами у нее крутился замурзанный ребенок неопределенного пола — в штанишках, но с грязно-рыжими кудрями до плеч. Его бы тоже не мешало засунуть в огромный таз с дымящейся мыльной водой.
— Тут у нас разное говорят, — вступил в разговор ее муж, здоровенный мужик в синем спортивном костюме. — Говорят, что он дочь свою убил? Так в это нельзя верить, я вот не верю.
Шура энергично подтвердила, что она тоже в это не верит. Тем более что видела дочь соседа и обратила внимание, как он с ней носился.
— По коридору с ней шел, гордый, как петух, и за плечико ее обнимал, — сказала женщина. — Уж мне-то поверьте — он ее любит! Не мог он ее зарезать, чушь какая!