- Быстро нашёл? – я отнял все его сумки, две из которых были нашими – в красно-синюю клетку, как любила бабуля, а третья незнакомая, наверное, Димкина мама собрала, не удержалась. Я улыбнулся, вспомнив, как она мягко и душевно, словно с психом, разговаривала со мной, когда всё узнала. Сначала пыталась объяснить, что это всё очень сложно, и я не обязан, а потом, когда я тридцать три раза заверил её, что всё понимаю, она очень обрадовалась. Такая молодая, красивая женщина, только морщинки у глаз выдают её возраст и нелёгкую судьбу. Дима был похож на неё как две капли воды. Впервые мне не польстило такое трепетное внимание, словно Димка был инвалидом, а я пообещал о нём заботиться. Быть может, я совсем обезумел и вправду ничего не понимал из того, что все вокруг говорили постоянно, предостерегали, убеждали, но я искренне гордился тем, что такой человек как он, полюбил меня.
Какой же он был клёвый в этом обшарпанном, пропахшим бензином и сыростью КПП, как маленький принц из Ленкиной книжки, только шарфа клетчатого не хватало, припорошенный снегом, раскрасневшийся, смущённый и радостный. Он смотрел на меня во все глаза и никак не мог услышать, да я и сам забыл, о чём только что спросил.
- Нет, не сразу, сначала в пятую часть пошёл, мне там какого-то другого Костю привели, а я сказал, что мне такого не надобно, - Димка засмеялся, заливал, конечно, чтобы он-то да не нашёл сразу? Быть того не могло. Потом стянул шапку, тряхнул своей русой, отросшей почти до плеч, шевелюрой, быстро расстегнул верхнюю пуговицу пальто. Я как загипнотизированный следил за его движениями, хотел сам расстёгивать эти круглые, выскальзывающие из пальцев пуговицы, а он пусть говорит, говорит, и голос его постепенно начнёт дрожать от волнения… - Ну, конечно же, без ругани не обошлось, а потом я пришёл сюда и понял, что не ошибся, потому что ефрейтор Сермавбрин здесь есть. Так и знал, что ты не рядовым солдатом отсюда выйдешь.
Мы сели на скрипучие жёсткие стулья. Дежурный на КПП – Ваня по кличке «Палец в рот», сначала следил за нами профессиональным взглядом, а потом уткнулся в японские кроссворды и, казалось, потерял всякий интерес. Но я знал, что это была всего лишь видимость. В прошлый раз Макарычу из второго отделения сильно досталось от матери, и он разревелся при Ване. Так через полчаса, когда Макарыч вернулся в свою казарму, над ним стали подтрунивать, называя сопливым маменькиным сынком. А подтрунивают в роте не по-детски.
Поэтому поцеловать Димку мне не светило, хотя безумно хотелось, даже больше чем всё остальное.
- А у нас тут пожрать вообще нечего, только вот и перебиваемся передачами. У нас в отделении парень есть, так у него батя каждую неделю привозит окорок, он на какой-то свиной ферме работает, половину сержантам отдаём, а другую на всех делим. Мы тут всё всегда делим.
- А дедовщина есть? – Дима вмиг стал серьёзным. У меня сердце защемило от нежности – он за меня волнуется.
- Нет, у нас нет, потому что я типа главный в своём отделении, а ты ж знаешь, я это дело не люблю.
Легко коснуться пальцами руки, пробежаться по тонкому запястью, погладить. Всё поймёт. Знаю, что всё поймёт без слов. Полгода осталось подождать, а потом… А что потом? Определённо что-нибудь хорошее.
- Я всегда считал, что дедовщина зависит не от заведённых порядков, а от самих людей…
- Да, просто прошлый ефрейтор нашего отделения решил прекратить всё это. Нашлись и силы и средства. А я типа продолжатель.
- Ну, ты и в школе не был молчаливым грифом в пятом ряду, а вот если меня сюда заслать, то всё зацветёт махровым цветом.
- Кстати, как учёба?
- Ботаним, - Дима опять засмеялся, но как-то грустно, так, словно для меня всё это веселье, чтоб я не переживал особенно. Да кого он хотел обмануть? Не умеет же.
И тут у меня крышу сорвало с петель, как пел когда-то Шахрин. Я рванул Димку на себя, заставив перегнуться через подлокотник, обнял, прислушиваясь к сбитому дыханию, погладил по спине, мазнул губами по щеке, чтобы почувствовать, понять, что он здесь, со мной. Кто ещё за кого волнуется.
- Костя… - едва слышно в самое ухо, и больше ничего не нужно. И полгода не такой уж долгий срок.
Три месяца оставалось. В этом году жара наступила уже в апреле. За день солнце разогревало железные крыши так, что в казарме находиться было практически невозможно, особенно тяжко было ночью, когда ещё и комары липли к разгорячённому телу, словно обезумев от жажды. С каждым днём становилось всё хуже и хуже. Я ненавидел жару, от неё плавились мозги, и постоянное чувство тревоги капало на них, добивая.
Мне всё стало фиолетово, только эти распускающиеся листья бесили неимоверно. Моя первая весна с Димкой начиналась без него. Хотелось вернуться, наконец, в город, на свою площадку, встречать Ленку из садика… хотя она уже нулевой класс заканчивает… разговаривать с Димой. Он что-то писал про свои концерты, куда-то его там приглашали за границу играть на гитаре. Ночью мне снилось, как ему аплодирует зал, встаёт, какие-то девушки в длинных платьях дарят цветы, целуют в щёку. А он, счастливый, смотрит в зал, а меня там нет.
«Посмотри, какой хороший мальчик, Костя, у него большое будущее, а у тебя что есть? Школу бы хоть закончил, горе моё луковое».
И почему бабуля всегда задаёт эти дурацкие вопросы, от которых потом спать невозможно?
А потом подходило моё долгожданное дежурство на КПП, и я звонил Димке, слушал, как он рассказывал о своей школе, о Ленке, с которой нечаянно подружился, и всё становилось на свои места, словно и не было этих сомнений и меланхолии. И он где-то там, всё тот же…
- Я приеду к тебе через неделю, на каникулах.
И дышать легче, и жара не так ужасна, когда есть, кого ждать.
А потом я вдруг понял, что власть моя в отделении стала причиной очень серьёзных изменений в окружающих меня людях.
Тот самый тощий синеватый мальчик, которого все называли Додиком, прибежал самым последним на какой-то очередной долбанутой эстафете – личной придури нашего замкомвзвода, товарища Василича, так мы его называли между собой, вперемешку с матом, и подвёл всё отделение под сотню отжиманий. А мне приписали ещё и наряд на ночное дежурство у штаба вне очереди, как самому главному среди «синюшных недоносков и наркоманов». Ну не может Додик бегать так же быстро, как Майоров, или я, или тот же Петров. Мне казалось, что ребята у нас понятливые. Отжались как раз плюнуть и забыли. Но не все. Петров в занозу полез, решил Додику отомстить, кулаки почесать. Знаю я это желание, Акимовы часто такое практиковали. Сначала ходит, присматривается, выбирает жертву послабее, потом повод ищет, цепляется, выжидает. А повод рано или поздно найдётся. Подставил команду, недоносок пучеглазый. Чем не повод?
И лупит его почём зря в сортире, чтоб я не увидел, или тот же Майоров – рука моя правая как бы. Злость свою вымещает, самоутверждается, зависть глушит. За правое же дело?! В чём проблема?
Да только знаю я все их уловки, взгляды эти многозначительные и отмазки: «Ребята, вы идите, я сейчас только руки помою».
- Мразь ты, Петров, - я тоже бить умею, так чтоб мало не показалось.
- А ты что за него заступаешься, Костян? Он же предатель! – орёт Петров, народ уже подтягивается, двери распахнули, смотрят, напряжённо молчат. Только Додик по привычке забился в угол и подвывает тихонечко. Прям как в школе, а я на арене. Опять вернулся к тому, с чего начал. Противно.
- Тебе трудно, что ли, отжаться было? – схватил его за шкирку, встряхнул, как котёнка ссаного. – Ну если не может он быстро бегать? Ты сам-то давно научился?
- Да пошёл ты. Знаю я твои причины! – шипит он, как гадюка последняя, вырваться не может, только ядом во все стороны брызжет, так и тянет вмазать ему, чтоб рот свой закрыл.
- Ну и?
- Небось, запал на Додика, вот и заступаешься? На девочку твою похож… Как там её, Ванечка или Петенька? Аааа… Димочка.
Саданул я ему кулаком по челюсти, чисто по инерции, руку разжал, в которой держал, так что он на пол свалился как мешок с дерьмом. И так противно стало на него смотреть, что я даже бить не стал больше. Много чести.
- Какая же ты всё-таки сука, Петров, - процедил я сквозь зубы. - Опустить бы тебя, да стошнит, боюсь, на новую форму.
Вытер руки об эту самую форму и, растолкав прифигевший народ, вышел на улицу. Вот и засветился я, как лох последний. Но разве это важно? Важно то, что мразь эта про Диму знает и обязательно напросится у командира дежурить на КПП. Нельзя Димке приезжать. Никак нельзя.
Полчаса я собирался с духом, чтобы позвонить ему и сказать об этом. Полчаса я подбирал слова, чтобы он всё правильно понял. Что я не за себя переживаю, а за него. Петров мстить будет, недобитые так сразу не остывают.
Три длинных гудка, девять ударов сердца. Пойми всё правильно, пожалуйста... И сам себе не верю.
- Костя… я слышу тебя, говори, - Димка улыбается. Он всегда улыбается, когда говорит со мной по телефону.
- Да я так, позвонил узнать, как дела? – как же трудно… он же сразу перестанет улыбаться.
- Учу логарифмы, завтра контрольная, а у меня с математикой тёмный лес. А вчера мама приехала, привезла тебе свитер из Швеции, помнишь, про который я тебе говорил, синий с воротом, чтоб совсем был похож на норманна. А ещё я, когда приеду, фотки привезу, мы с классом ездили в Великий Новгород, там очень красиво.
- Дима…
- Да?..
- Знаешь что... ты не приезжай.
- … так нужно?
- Да просто тут у нас такая засада, что я даже не знаю…
- Обо мне узнали?
- Да.
- Как ты там? Справишься?
- Конечно, справлюсь. Дим, лучше мы после увидимся. Хорошо?
- Конечно, увидимся… ты только там держись.
- Ты тоже…
- Пока.
- Пока...
И уже куда-то в пустоту, одними губами: "Я люблю тебя".
Сразу накатило, так, что дышать стало трудно. Так живо представилось, как Димка, не моргая, смотрит на гаснущего Сашу Сплина, потом медленно откладывает телефон на стол, берёт гитару. Бренчит что-нибудь невразумительное, смотрит в окно, за которым как всегда, дождь идёт. Не улыбается.
И никогда не скажет мне, что билет уже купил, что маме все уши прожужжал, как он хочет Костю увидеть, да что она так много ему конфет положила, он же не любит их, лучше бы сигарет блок, хоть с народом поделится. У них же там дружная часть, не то, что по телеку показывают.
А потом Димкина мама придёт из магазина, и он не сразу, ближе к вечеру, когда она сама заговорит о поездке, сообщит спокойно, так, словно его это мало касается, что он никуда не едет. А она посмотрит на него как на брошеного щенка и всё поймёт. Костя звонил, сказал, чтоб не приезжал. И вроде бы причины есть, и всё понятно. Им всегда всё понятно и страшно от того, что всё с самого начала было понятно. И они проговорят до середины ночи, оправдают Костю, припишут ему кучу добродетелей, только чтобы Дима опять не вернулся к тому, с чего начал. И он даже будет улыбаться, когда ляжет спать и думать, что это нормально, в конце концов, никто ему не обязан. А уже потом, когда все оправдания подвергнутся жёсткому сомнению, будет плакать, тихо-тихо, чтобы мама не слышала. Но она всё равно услышит, потому что материнское сердце не обманешь, но сказать ей будет нечего, поэтому в эту ночь она тоже не будет спать, но в комнату к нему не пойдёт. Страшно.
И всё из-за чьей-то выплеснувшейся через край зависти. Казалось бы… у кого её нет?
- Костян, хочешь, я этого Петрова утоплю в сортире, чтоб знал своё место? – Гоша Майоров плюхнулся на край кровати и настойчиво заглядывал в лицо. А никого видеть не хочется, только потолок закопчённый, и мух, по нему ползающих. Все уже к отбою готовятся. И Петров шебуршится где-то рядом, едва слышно. А толку-то его ненавидеть? Дело сделано.
- Гош, глупости не говори, тебя потом Василич заставит бегать вокруг казармы, как нахлыстанного, нафига оно тебе?
Гошу даже передёрнуло.
- А кто заложит-то?
- Петров и заложит, он же у нас, сука, правильный. Это только мы тут пидары недоделанные, - я специально говорил громко, чтоб все слышали. После разборок в туалете все как-то притихли, никто не обсуждал, правду ли сказал Петров или нет. Но я знал, что они не верят, иначе давно бы уже устроили революцию и свергли короля. Но слишком крут я был в их глазах, слишком недоступен. Только Гоша сначала что-то заподозрил, больше по моей реакции, но, видимо, списал всё на задетое самолюбие. Ну и пускай, никому выносить мозг своими соображениями я не собирался. Мне было хреново, очень хреново, так, словно не Додика отлупили, а меня. Хотя лучше бы отлупили, быстрее заживёт.
На следующий день я пробежал марш-бросок на 25 километров первым, за что заработал пятнадцать минут свободного времени, Димке позвонил. Поговорили о какой-то фигне, о погоде в Москве и у нас тут, в Брянске, я даже рассмешил его каким-то пошлым анекдотом. Чуть полегче стало. Только бы он не сомневался, что я с ним, что никуда уже не отпущу. И почему так трудно всегда говорить то, что правильно?
- А ты мне сегодня приснился, - говорит он мне на ухо. Так приятно шептаться в тишине пустого КПП, только прикоснуться нельзя, а так хочется, вот и мну телефонный провод в руках, как самое любимое создание на свете.
- И что я там делал? Где трогал?
Он на том конце даже поперхнулся, закашлялся от неожиданности.
- Ничего ты не трогал. Ты город завоёвывал, на какую-то крепость забирался. И всё флагом размахивал и орал: «Эй вы, мудаки, чё встали?! Побежали стометровку, я сказал!»
Теперь моя очередь настала смеяться. Я как представил нашего товарища Василича со знаменем в руках, так едва не задохнулся от смеха. И всё же не надо ржать громко, пятый час утра. Звук легко разносится в сыром влажном воздухе.
Я потом весь день этот сон Димкин вспоминал и улыбался, так что на меня косились, как на ударенного солнцем.
Конечно же, Гоша не удержался и от моего имени накостылял Петрову, тоже нашёл, к чему придраться. Потом я долго и нудно втолковывал Майорову, что он устраивает детсад, если не хуже. И если Петров - сука последняя, то предпоследней становиться не стоит. Вроде бы он понял мою мысль, неспроста моей правой рукой стал, сообразительный.
Потом уже, когда мы с Гошой домой в Москву ехали в одном вагоне, он, наконец, набрался мужества, чтобы поговорить. В конце концов, дембель, пора уже.
- Костян, я всё у тебя спросить хотел, - Гоша покрутил в руке незажжённую сигарету и почесал затылок. Я уже знал, о чём он спросит.
- Ну спрашивай, раз хочется, - подбодрил я его.
- Ты правда с парнем встречаешься? – убитым голосом спросил Гоша и покраснел по самые уши. Деликатная тема, никуда не денешься.
- Правда, - ответил я спокойно.
Майоров с присвистом выдохнул, зажёг сигарету и нервно затянулся, не глядя мне в глаза.
- И как же ты в армию-то попал? – усмехнулся он, и было в его голосе разочарование и лёгкое сожаление. Не без этого.
- Так и попал, как ты, как Петров, как Додик. Повестку прислали, вот и попал.
- А как же ориентация? С ней же вроде не берут?
- А у меня с ориентацией всё в порядке, - подмигнул я. – Так что за свою задницу зря переживал. Мне она нафиг не нужна.
Гоша засмеялся, немного расслабившись.
- Ну у тебя же девчонки вроде были?
- Были, и не одна. А потом я Димку встретил. Ну и как-то так получилось всё…
- И к девчонкам не тянет больше? Или ты и так, и так?
- Нужен-то всего один человек, зачем мне ещё кто-то? Просто ты стереотипами мыслишь, Майоров, а ты вглубь погляди. Вот у тебя Танька есть, она тебя ждёт, разве тебе нужны другие девчонки?
- Нет, не нужны, - вынужденно признался Гоша. Мне казалось, что я слышу скрип его мозгов, которые наконец-то начали шевелиться.
- Вот и мне никто больше не нужен.
И правда ведь, не нужен… Так хорошо, когда честно.
С вокзала мы ехали в битком набитом метро. Ленка всё что-то трындела про свою школу, про то, что бабуля её достала воспитывать и заставлять учить уроки, что по телеку показывают Губку Боба, и она каждое утро смотрит перед школой, а в классе её посадили с какой-то толстой девчонкой, которая занимает почти всю парту… Я слушал, а сам смотрел на Димку. Мне нравилось, что он смущается, упорно делает вид, что изучает какую-то рекламу, когда я касаюсь его спины, забираюсь пальцами под футболку, чувствую, как он слегка вздрагивает и ещё отчаяннее краснеет. В такой давке никто ничего не заметит. Просто жарко очень в вагоне.