Никогда, ни разу не ощутила она рядом с Ярополком той готовности к смирению, которую чувствовала рядом со Святославом. Возлежать с ним – это было как Господу молиться: смиренно и счастливо. Это кончилось вместе с его жизнью. А ведь для Святослава она была не более чем ночная игрушка. Ярополк же любил ее, свою первую и единственную женщину, смотрел на нее, как молящийся на икону, к ней на ложе восходил с почтением, касался ее дрожащей рукой… Эйрену саму дрожь начинала бить от этих касаний, только это была дрожь отвращения, вот беда! Что с того, что она не знает ни голода, ни холода? Что с того, что одета в дорогие, шелками расшитые наряды, если жизнь ее была бессмысленна!
Сначала, когда Свенельд швырнул ее на колени перед киевским князем, оказавшимся безусым мальчишкой пятью годами моложе своей наложницы, Эйрена подумала, что сладить с ним будет нетрудно. Подумала: так вот для чего Господь вырвал ее из родной почвы, словно растение, которое должно быть завезено в чужие земли и дать там чудесные плоды! Если не видеть Эйрене счастья женского, то хотя бы попытается она, как ее тезка-мученица, как другие христианские подвижницы, обратить к истинной вере огромные массы язычников. Никто не знает, сколько раз затевала она с Ярополком разговоры о крещении. Однако он, мягкий и покладистый во всем, отзывчивый на любую просьбу Эйрены, только головой мотал в ответ. Он никому не перечил, позволял ходить в христианские храмы – их было в Киеве несколько, – однако сам оставался привержен отеческой вере.
Христиане, и прежде всего Эйрена, упрекали его за отказ креститься. А соотечественники-язычники корили, что слишком много воли дал в стольном граде «греческой вере». Ярополк болтался между теми и другими, не в силах принять чью-то сторону. Эйрена, впрочем, надеялась, что рано или поздно убедит Ярополка креститься самому и крестить народ. Вот если бы у нее родился сын… Однако она все никак не беременела. Вокруг уже начали шептаться, а потом и в голос говорить о том, что наложница князя неплодна и ему нужна другая женщина. Жена! Поддавшись на эти уговоры, Ярополк и посватался к Рогнеде.
И тут Эйрена воззвала к небесам о помощи. Ярополк, который, казалось, будет принадлежать ей вечно, – мягкий, податливый, покладистый… Ярополк изменил! И она принялась молиться – равно Христу и этим раскрашенным деревянным славянским идолам, – чтобы вмешались, чтобы разрушили брак с Рогнедой, чтобы воздали Ярополку за измену! Чтобы отомстили! И… чтобы ей все же забеременеть!
Кто из богов откликнулся? В те давние времена господство на земле и в небесах еще не было так уж твердо закреплено за Христом. Старая вера, старинные божества уходили неохотно, а кое-где не уходили вообще, таились, прятались – для того чтобы в самый неподходящий (а может быть, наоборот, в наиболее подходящий!) миг вдруг высунуться из темного угла, куда их загнали христианские священники, и с лукавой улыбкой показать свою потаенную, неумирающую, древнюю силу.
Пока Эйрена молилась, Ярополк отправился на переговоры в Киев к Владимиру. Верный слуга Варяжко пытался вразумить его: «Не ходи, князь, убьют тебя; беги к печенегам и приведешь воинов». Да где там, разве Ярополк послушается!
Стоило Ярополку войти во дворец (ранее принадлежавший ему, но теперь захваченный Владимиром!), как два варяга пронзили его мечами. Блуд в это время запер двери и не дал войти за ним его дружинникам. Вот так был убит Ярополк. И все, что принадлежало прежде ему, теперь перешло во владение Владимира. В том числе эта странная, печальная, отчужденная женщина с огромными черными глазами.
Ох уж эти глаза… Какая злая сила таилась в них, что они заронили в душу Владимира неодолимую страсть? Всю жизнь он видел вокруг только светлооких женщин. У половчанок глаза были узкие, темные – скучные. И тут вдруг засияли пред ним два черных солнца. Околдованный, ослепленный, что мог сделать Владимир, как не увлечь печальную красавицу-полонянку на свое ложе?
И никто, кроме Эйрены, не знал наверняка… да полно, она-то сама знала ли?! – от Владимира ли зачала или все же заронил в нее свое семя Ярополк, когда провел с нею последнюю, прощальную ночь?
Ядовитое семя…
Конечно, молодая женщина не могла знать, что ее сына назовут в веках Окаянным! Для нее он был просто долгожданным дитятею, присутствие которого в ее теле делало саму мать враз и более сильной, и более уязвимой. Она всеми средствами пыталась спасти жизнь свою, жизнь своего ребенка – разве это столь предосудительно? И этому спасению помогла ее удивительная, редкостная красота.
Да… поторопилась Рогнеда пренебрежительно назвать наложницу своего бывшего жениха старухой! Эта «старуха» поработила нового киевского властителя, и Рогнеда-Горислава была им на время забыта.
Впрочем, в святилище Владимир с новой любовницей не венчался. Жил во грехе, но даже когда родился сын, которого Владимир всю жизнь не любил (не знал ведь, родной это его сын или побочный, недаром Святополка прозвали сыном двух отцов!), князь не расстался с Эйреной, которую звали теперь на русский лад Ириною.
У него были другие женщины – множество женщин, говорят, восемьсот наложниц имел князь киевский! – но колдовские очи грекини не отпускали его. И он не отпускал ее от себя много лет.
А Рогнеду, которая во всем уступала «старухе», сослал в городок Предславино, дав его бывшей полоцкой княжне в вотчину и милостиво позволив ей рожать там от него детей. Все-таки Владимир иногда навещал Рогнеду в ее ссылке.
Он любил разнообразие!
А она… она не могла простить ему насилия, унижения и гибели своей семьи. При всем при этом она ревновала его – люто, бесстыдно и яростно.
Рогнеда и ждала его приездов – и ненавидела его. Желала вернуть его расположение – и боялась этого. Жаждала его благосклонности – и в то же время мечтала о мести. Не пора ли ему ответить за все то зло, которое он причинил Рогнеде?
И однажды она решилась.
Владимир посетил ее после особенно долгого перерыва. Стоило мужу уснуть, как она поднялась с ложа, прокралась в угол, где лежали его оружие и одежда, взяла кинжал и вернулась к спящему. Занесла руку, чтобы ударить его… но, видно, еще не допряла вещая пряха Доля[12] нить жизни князя киевского. А может статься, Господь Всевидящий встревожился: «Убьет Рогнеда сего похабника, а кто ж тогда веру мою на Руси внедрит? Здесь абы кто не сгодится, здесь рука твердая надобна, чтобы огнем и мечом!..»
И вот кто-то словно бы ткнул Владимира в бок: князь открыл глаза – и успел перехватить Рогнеду за руку. Выкрутил ее так, что меч со звоном упал на пол.
Владимир вскочил. Несколько мгновений смотрел в лицо жены, которое в ярком лунном свете казалось вовсе неживым. И глаза – не зеленые, как всегда, а словно бы налитые серебром, – смотрели с ненавистью.
– Ах вот оно как? – только и пробормотал. – Ну что ж… Будь по-твоему. Надень платье свое самое красное да ложись на постель, жди меня.
Вышел. Рогнеда смотрела вслед, холодея. Поняла, что муж пошел за мечом: отрубит ей голову, наверняка отрубит! Ну что ж, заслужила… Не за то винила себя Рогнеда, что подняла руку на господина своего, а за то, что не сумела толком отомстить за свою исковерканную жизнь, за убитого отца, мать, братьев. И что же, покорно склонить голову под мечом жестокого супруга? Нет, она будет сопротивляться, она не даст себя убить безмолвно, в тишине и тайне!
Ринулась в соседний покой, где спали дети, разбудила старшего, самого смышленого – Изяслава. Рогнеда любила его больше других своих детей, потому что мальчик выдался весь в нее, как вылитый. Такие же холодные зеленые глаза, строгий нос, твердые губы и бледное злато вьющихся волос. Привела Изяслава в свою опочивальню, научила, где спрятаться, когда выскочить, что сказать.
И, красно обрядившись, вытянулась на постели, размышляя над играми богов: смерть ее в руках Владимира, а жизнь – в руках его сына…
Разобраться в этом хитросплетении Рогнеда не успела: послышались шаги мужа.
Владимир вошел с мечом. Встал над ложем, пытливо всматриваясь в широко открытые, мерцающие глаза Рогнеды.
Подождал, не станет ли о пощаде молить. Но она молчала, словно уже умерла.
– Ну, прощай, – проговорил князь буднично и начал тяжело, медленно поднимать руки, стиснутые на рукояти меча.
И вдруг раздался за спиной крик Изяслава:
– Отец! Ты думаешь, ты здесь один?!
Владимир едва не выронил меч. Он не мог на глазах сына убить его мать. Позвал своих людей и велел им судить Рогнеду. Посудили они, порядили – и высказали свое решение:
– Княже, не убивай жену свою ради детей, но верни назад и дай ей удел с сыном ее.
«Вернуть назад» Рогнеду – то есть отправить ее в Полоцк – Владимир не мог. Боялся, что начнет неугомонная там воду мутить, полочан против Киева подговаривать. Поэтому построил ей город Изяславль и поселил там со старшим сыном. Ведь его именем и был назван городок. И с тех пор Рогнеда жила в отдалении от стольного града. Уже много лет спустя, когда Владимир сам принял Христову веру, привел ее на Русь и по христианскому обряду женился на греческой царевне Анне, он предложил Рогнеде (видно, томила-таки его всю жизнь смутная вина перед ней!) брак с одним из своих видных вельмож.
Рогнеда отказалась. Она ведь была женой великого князя, почетно ли ей идти за слугу?! Предпочла вечное одиночество. Постриглась в одном из первых русских монастырей – в том же Изяславле – под именем Анастасии и вскоре скончалась.
* * *…Лишь на один-единственный миг показалось Эйрене, что вернулось счастье. Когда встретила взгляд этого мальчишки, еще запятнанного кровью своего брата Ярополка. Так на нее смотрел только Святослав – в тот вечерний час на берегу Истра. И потом, когда изредка оборачивался на нее, раскачивающуюся на низкорослом мохноногом коньке, по пути к тем проклятым днепровским порогам. И потом, когда близ порогов днепровских велел остаться под присмотром двух дружинных отроков и оглянулся на прощанье… Больше она его не видела, даже мертвым не видела. Тело его забрали печенеги. А из черепа…
Ладно.
Этот мальчишка, Владимир, сын его, был похож на отца только пылким взглядом. Все другое с ним оказалось иначе. И любовь, и жизнь. Прежде всего потому, что для Святослава, да и для Ярополка Эйрена была единственной. Для Владимира очень скоро стала одной из многих. Вернее, после того, как поняла, что беременна – и даже себе не смогла точно ответить на вопрос: от кого.
Конечно, для Владимира его дети мало что значили. Главное, что они есть и что они его. А назначать кого-то из них наследником киевского княжения он при жизни своей не собирался. Эйрене иногда казалось, что ни одним из своих сыновей он не был совсем доволен. Ни ее Святополком (считал его своим позором окаянным, выискивал в его лице черты убитого Ярополка!), ни Рогнедиными Изяславом и Ярославом, ни прочими. Разве что Борис и Глеб вызывали у него какое-то подобие отцовской гордости и любви. Впрочем, русы были суровы на чувства к своим детям. Мера их привязанности определялась величиной наследства. Святополк получил Туровское княжество близ польской границы – ну что ж, хорошая земля! Жаль, далеко от Киева, но делать нечего. Он уехал туда и забрал с собой мать.
К Эйрене Святополк относился заботливо – не без некоторого, впрочем, страха. Он считал свою мать безумной. Эйрена жила словно бы не среди живых людей, а меж каких-то безыменей[13]. Ничего не боялась: как-то раз Святополк, задремавший в саду, проснулся оттого, что на грудь его налегло что-то холодное. Открыл глаза – прямо напротив его глаз застыла плоская черная змеиная голова. В то же мгновение змея исчезла – и Святополк увидел, что мать держит ее двумя пальцами за голову и смотрит в глаза так же пристально, как змея только что смотрела на Святополка. Черное тугое тело обвилось вокруг ее руки, словно пастуший кнут. Потом мать сделала резкое движение рукой – и змея отлетела в траву.
Святополк словно от чар очнулся. Вскочил, схватил какую-то палку и ринулся туда, куда упала змея. Где там! Она уже уползла. Но он все равно долго тыкал палкой в траву.
Мать тихо смотрела на него, пожала плечами, потом ушла. Святополк исподлобья глядел ей вслед. Она ведь могла убить змею палкой, а отпустила. Почему? Безумная грекиня, правильно ее называют.
Матери он ничего не сказал, но с тех пор иногда нарочно охотился на змей и змеенышей, предпочитая отыскивать их дремлющими на солнцепеке и убивая нарочно припасенной для этого тяжелой рогатиной.
Он знал тайну своего происхождения и считал, что настоящим его отцом был не Владимир, а Ярополк, великий князь киевский. А если так, то княжение по праву принадлежит ему, Святополку! Ненавистный Владимир – не более чем насильник, произволом своим обесчестивший женщину, принадлежавшую брату, и забравший его владения и жизнь. Убивая гадюк, Святополк представлял, что под его рогатиной извивается Владимир. Когда-нибудь так и случится… Но все-таки он не зря предпочитал нападать на спящих змей. Встать лицом к лицу с князем киевским он вряд ли осмелится. Подкрадется к нему и к его змеенышам, своим так называемым братьям, – и…
Его мечты почти сбылись. Он всю жизнь свою отдал для битв с Владимиром, он довел князя до смерти, явившись к нему, больному, и потребовав теперь же назначить его, Святополка, киевским правителем. Затеялась такая свара, что Владимир ее не перенес – умер той же ночью. Святополк немедленно объявил себя великим князем и раздал киевлянам множество сокровищ из казны Владимира. Этим он хотел купить их расположение. При этом Святополк очень опасался, что непостоянная чернь легко перекинется на сторону братьев, а потому порешил избавиться от них. В его понимании настала очередь спящих змеенышей… Обманом были убиты Борис, Глеб[14], а также Святослав. Ярослав остался жив только потому, что его предупредила сестра – Предслава. Он выступил против Святополка, разбил его в сражениях и изгнал сначала к печенегам, а потом в Польшу. Побежденному, устрашенному князю все чудилось, что за ним гонятся, так что он, будучи уже на чужой земле, продолжал бежать, несмотря на уверения приближенных, что никакой погони за ним нет. Где-то между Польшей и Богемией Окаянный умер, но мучения его продолжаются на том свете, а от могилы его постоянно исходит смрад…
* * *А грекиня, мать Святополка, все это время так и оставалась в туровском дворце княжеском. Она почти всегда была одна – ее черных глаз и неизменного черного одеяния побаивались, хотя никому и никогда она не сказала ни одного слова недоброго. В ненастные дни она все больше сидела у печи, глядя в никуда своими огромными самосветными очами. А когда пригревало солнце, бродила вдоль реки, озираясь вокруг, будто искала кого-то. Или простаивала на высоком крутом берегу, всматриваясь в даль так напряженно, словно оттуда вот-вот должен был появиться неведомый корабль.
Однажды, в ясный летний день, князева мать исчезла бесследно. Впрочем, ее следов не больно-то искали – кому это надо? Но вот пришла весть, что ее тело река вынесла на берег гораздо ниже Турова по течению. Сорвалась, знать, грекиня со своего обрыва!
Похоронили ее по христианскому обряду – все-таки она некогда была, как все знали, черницей. И только потом уж, после погребения, пошли слухи: кто-то, дескать, видел, что она не сорвалась с обрыва нечаянно, а сама шагнула в пустоту. Сплела венок, надела на непокрытую голову, простерла руки вперед – и…
А еще кто-то даже слышал, будто она выкрикнула имя. Какое еще имя? Вроде бы – Святослав.
Ну, тут люди только плечами пожимать начали. Какой Святослав? Наверное, ослышался свидетель ее погибели. Наверное, она сына звала, Святополка. При чем тут Святослав?!