На ночь Кром, как обычно, оставил лучину зажжённой, а спать пошёл на лавку — неудобно показалось занимать кровать, когда она ещё хранит тепло матери Ригеля. Тот вернулся под утро и сразу, не умываясь, залез к нему.
— Совсем замёрз, — Кром повернулся и обнял его. Ригель промолчал, только прильнул к нему, прижимая к ногам холодные ступни.
— Проводил?
Кивок.
Кром вдруг почуял, что он устал, очень устал. А ещё перед глазами встало их с матерью прощание: она уходит к темнеющим вдали избам, Лис смотрит вслед, долго, а потом отворачивается и бежит обратно, в бесприютную ночную синь.
— Помнишь, я тебе говорил, что Лис легко забывает человечью жизнь?
— Помню.
— Бывает, хочется остаться, не перекидываться. У Лиса ведь всё просто. Побегал, поспал. Мышь поймал — вкусно, — Ригель криво улыбнулся. — Так легко.
— А как же она?
— К ней и возвращаюсь, — он вздохнул. — Но иной раз накатит, хоть вой.
— Лисы не умеют выть, они тявкают, — неуклюже пошутил Кром.
— Люди зато умеют, — вполголоса пробормотал Ригель.
Крому показалось, что он задохнётся, если не развеет хоть чуть тяжкую горечь, сдавившую горло после этих ригелевых слов. И он стал говорить. О матери — красавица, говорят, была. Об отце, что был первым запевалой в Полесье, за то его Словишей(6) прозвали; о том, как он добыл себе невесту, — почти сутки пел у её окошка, никто прогнать не смог; а без неё не пел, больше ни разу. Рассказал, как отец умирал на его руках; бабка бы вылечила, а он, Кром, не смог. Отец жалел, что не взял другую жену («Не привык ты у меня в семье жить, чего доброго, так бирюком и останешься…»). Ещё рассказал об избе, которая строилась на большую семью, а ныне стояла пустой и холодной. Ригель лежал тихо-тихо. Казалось, заснул, но когда он замолчал, тот завозился и улёгся так, что голова Крома оказалась у него на плече.
— Спи, — сказал Ригель. — Спи.
(1) — "кром" значит "крепость"
(2) — изначально слово писалось через "о"
(3) — март
(4) — по привычке погуглила выдуманное имя: "В русском фольклоре лесной дух, получивший, прозвище от слова «елань» — поляна в лесу. Иных характеристик персонажа не сохранилось". Т.к. нечисть неопасная и редкая, то имя оставлю, очень уж по-славянски звучит)
(5) — муж/хозяин
(6) — "соловей"
Глава 10
Наутро Крому было неловко за то, что наговорил накануне. Зачем вывалил всё на Ригеля, непонятно. Тому и своих горестей хватает. Он попытался сказать об этом, но Ригель отмахнулся и перевёл на другое. Разговоры он теперь затевал самые разные.
— Когда черёмуха зацветает, знаешь, почему холод настаёт? — спросил как-то. Кром знал баснь про это, но решил послушать и Ригеля.
— Почему?
— Однажды один загорский парень решил жениться. Звали его Ольша, жил он небогато…
Всё так, думал Кром, только не ваш Ольша, а наш Белослав. В остальном же было похоже, один к одному. Он сказал об этом Ригелю, тот осердился.
— Это наша баснь!
— Нет, наша.
— Нет! Нет!
Ни один не уступал, и они затеяли весёлую возню, покуда Ригель не запросил пощады. Мир скрепили поцелуем, всё равно дело шло к вечеру; потом долго не засыпали, гадали, почему так схожи басни, которые пересказывают в разных весях.
Другой раз спорили об охоте.
— Рыбу. Рыбу надо класть.
— Да как рыбу, если мясо? Всегда на приваду баранину беру.
— Ну и дурак. Мясо можно миновать, а рыбу не обойдёшь. Она на весь лес пахнет.
— Почему тогда охотники говорят…
— Ты кому больше веришь, каким-то там охотникам или мне?!
— Тебе, тебе…
Днём солнышко выглядывало из-за туч всё чаще. На взгорках снег отступил, в воздухе запахло прелыми прошлогодними травами. Лёд на Неряди напитался водой, стал совсем синий. И как-то в конце Зимобора пошёл дождь. Был он нудный, серенький, но сразу становилось ясно, что не пощадит, сожрёт остатки ноздреватого снега, смоет с земли изношенный зимний покров.
В один из этих дождливых дней Ригель сел на лавку и завёл совсем уж странный разговор.
— Вот говорят: правда богов. А какая она?
Кром, перебиравший за столом гречку, удивлённо посмотрел на него.
— Как это «какая»? Законы, которые чтим, и есть правда.
— Так не все же по ним живут.
— Значит, не видать им Верояни после смерти.
— Подумаешь. Кто знает, что там, после смерти, — пробормотал Ригель. — А я и вовсе в Вероянь не собираюсь.
— Что так?
— А чего там делать? Ходить да лазоревые цветочки нюхать?
— Цветочки не цветочки, а и Невь(1) тебе едва ли по нраву придётся.
— Не понравится, так перекинусь да убегу, — отшутился Ригель. Помолчав, начал опять: — Гляди… Если все должны чтить правду, то почему тогда боги не сотворили эту Вероянь повсюду? Зачем дали людям свой мир?
Кром пожал плечами. На такой вопрос только боги и смогут ответить.
— Значит, — не унимался Ригель, — человек может выбирать?
— Вестимо, может. Но если выберет неправильно…
— Да-да, — Ригель досадливо отмахнулся. — Правильно, неправильно…
Остаток дня так и просидел надутый, только к вечеру отошёл.
А наутро выкатилось солнце. Горячее, яркое. Оно оглядывало омытую дождём землю, заботливо ощупывало пальцами-лучами все уголки, будто спрашивало: «Ну как вы тут без меня? Ладно ли отзимовали?»
С натопленной печью в избе было даже жарко. Ригель с утра шастал босиком, в одних штанах. Глядя на его спину, исчерченную белыми полосами шрамов, Кром наконец полюбопытствовал:
— Откуда?
— А, это… — Ригель плюхнулся рядом на залитую солнцем лавку и блаженно прищурился, греясь в лучах. — Раньше я частенько в Заречье бегал, к девкам.
— К девкам???
— Ну да. Первый раз ненароком вышло. Я перекинулся в рощице, а одна молодка меня, нагого, углядела. И не забоялась. Не сразу понял, что с ней делать, ну да потом разобрался. А там и другие пошли, я пронюхал, куда они по ягоды гуляли.
— Да как они не испугались?
— Ты же не испугался, — усмехнулся Ригель. — Да и не перед каждой я перекидывался. Так, вроде: молодец, неместный, любопытно. Ну и плёл я им там чего-то, что ученик ведуна или ещё что. Девки, им бы только уши развесить. Дома-то скотный двор, мамка строгая, да жених, какого родители предрекут. А им и другого хочется, тоже, чай, живые. Но я никого не неволил и силой не брал, не думай.
Кром ошалело помотал головой. Так он о Ригеле не думал, конечно. Но каков прохвост! Обгуливал себе зареченских девок и в ус не дул.
— И долго ты так?
— Да нет, с лето. По осени в лесу холодно стало, и я сдуру сунулся в село к одной, — Ригель поморщился. — Услышали нас. Поймали. И тут я сглупил ещё пуще — перекинулся.
— Ох.
— Да уж. Как чую опасность, всегда перекидываюсь, само выходит, — Ригель вздохнул и открыл глаза. — Так-то бы просто намяли бока и отпустили, а тут — оборотень.
— И что было?
— Стали меня убивать, — просто ответил Ригель. — А никак, Лис живучий оказался. Позвали ведуна, он присоветовал серебром, да кто ж отдаст своё серебро, чтобы клинок отлить для нечисти? Думали, что вернее: голову отрезать да отдельно от тулова зарыть или живьём сжечь? Пока рядили, я из верёвок вывернулся и утёк, — он помолчал. — Далеко бы не ушёл, да Нерядь-матушка выручила. Прыгнул в воду, она на заливные луга и вынесла. Там отлежался помаленьку. Лис, он знает, какие травки жевать надо. И заживает на мне хорошо, ты помнишь.
Ригель лежал, опираясь затылком на подоконник, подставив лицо солнцу. Почему-то он не щурился, свет отражался в тёмных зрачках расплавленным золотом. А Кром смотрел на него и видел Лиса, ползущего из воды: как он цепляется за влажную землю, втаскивая на пологий берег израненное тело, как бессильно утыкается мордой в траву и стонет совсем по-человечьи. Словно воочию он увидел порванное ухо, сочащиеся кровью раны, проплешины на шкуре в тех местах, где клоки шерсти были вырваны с мясом. И в памяти всплыли собственные слова: «В мире много дурного…» Но почему же, светлые боги, столько выпадает на долю иных людей? За что вы наказали десятилетнего мальчишку? И за что продолжаете наказывать? Ригель, будто угадав его мысли, скосил глаза и лукаво сказал:
— Вот тогда-то, видать, меня от девок и отвадило, как думаешь?
Он пихнул его локтем в бок, приглашая посмеяться шутке. Однако Кром не стал смеяться. Вместо этого придвинулся вплотную, наклонился и взял его лицо в ладони.
Ригель изумленно распахнул глаза. Ласки промеж ними случались только ночью, и Кром никогда не начинал первым, только отвечал. Ригель попытался заговорить, но тот уже поймал его губы, даря горячий, напитанный весенним солнцем поцелуй. Кром сжимал своего Лиса в объятии, крепком, но бережном, и ему было неважно, день сейчас или ночь, и не было дела до правды или кривды богов. Хотелось лишь гладить смуглую кожу, пытаясь стереть отметины шрамов, прижаться губами к выступающему уголку сломанной когда-то и неправильно сросшейся ключицы. Ригель дрожал в его руках и стискивал зубы, словно боялся, что любой звук спугнёт, разрушит это солнечное ведовство; но Кром добился от него желанных тихих стонов — когда накрыл собой и взял так осторожно и медленно, как только мог.
Потом они молча лежали на лавке, и солнце ласково стирало испарину с их тел. За окном заливалась горластая птаха, закликала весну. По всей земле неслась её песнь о том, что ещё одна зима без остатка растворилась в ликующей живе(2).
* * *
С того дня Ригель зачудил. Он то молчал как рыба, то болтал без умолку; то набрасывался на Крома с мелочными придирками, то ластился, точно соскучившийся кот. Кром терпеливо сносил всё. Ему и самому было неспокойно. Тёплый ветер приносил запахи молодых трав и цветов, напоминая, что в лесу уже просохло, можно отправляться в путь. Ночами снилась родная изба — брошенная, с заколоченными окнами, и утром Кром бывал особенно мрачен. А Ригель тогда просто сидел и следил, как он хозяйничает, и невозможно было прочесть по его лицу, о чём он думает.
Как-то Кром проснулся от зябкого сквозняка и непривычных звуков. Он поднялся и заморгал, не веря своим глазам: Ригель стоял в луже мыльной воды — он так убирался, и пел. Когда-то ему явно прошёлся по ушам медведь, песню было не узнать. Но Ригеля это не смущало, он размахивал тряпкой и знай себе горланил:
[i]Как по речке, реченьке глубокой
Лодочка плывёт…[/i]
Дверь была распахнута, по избе гулял шаловливый ветерок. Кром усмехнулся и тоже затянул толстым неверным голосом:
[i]А на берегу, берегу высоком
Девица поёт…[/i]
По мнению Крома, любой песенник их бы задушил за такое глумление над «Лодочкой». Но они продолжали орать — кто в лес, кто по дрова. В конце взвыли так, что Кром упал на подушки и зашёлся от хохота.
— Чего ржёшь, мерин беловолосый? — неласково спросил Ригель. — Али овса не насыпали?
— Кто мерин, я?! — возмутился Кром и, увернувшись от мокрой тряпки, затащил его за полог.
После всего Ригель опёрся острым подбородком ему на грудь и долго смотрел в лицо. Наконец спросил:
— Уйти нацелился?
Кром промолчал. И так было ясно, что дольше он оставаться не мог. В Полесье ждал дом, дела, люди. Ждала прежняя жизнь, размеренная и привычная, жизнь, которую он вёл двадцать пять лет. Ригель вздохнул и спрыгнул с кровати.
— Я сейчас убегу, могу задержаться. Дождёшься?
— Ладно. А куда ты…
— Дождись обязательно, — повторил тот и нырнул в сени.
— Эй, ты куда собрался?
Кром, пытаясь на ходу натянуть штаны, метнулся было за ним, но в сенях уже было пусто. Он постоял немного, а потом вернулся в избу. Уборку надо было закончить.
К вечеру отмытая изба сверкала чистотой. Кром подлатал свой заплечный мешок, уложил пожитки, сплёл завязки для лыж — чтоб за спиной понести. Ригель в ночь не вернулся.
Не было его и на следующий день. Кром расхаживал по избе, думал, куда это его понесло. Под вечер сделалось совсем тоскливо. На глаза попалась реза, которую он сам и начал, как пришёл. Он посчитал дни-чёрточки. Выходило, скоро Огнебога день(3). А там и Лельник(4) не за горами. На холме поставят скамью и усадят на неё самую красивую девушку, Лель. Прошлый год там Вариша сиживала, и позапрошлый. Да и в этом, наверно, она будет хороводящим подругам венки плести. Ну куда же Ригель-то запропастился?
Он вернулся на третий день, вечером. Кром налетел было с расспросами, но у Ригеля был такой замученный вид, что он отступил.
— Не ушёл покуда? Хорошо, это хорошо, — Ригель похромал в прилуб, умыться. Кром проследил за ним взглядом и ахнул: на половицах оставались кровавые мазки.
— Ты что сделал?!
— Где? — глухо пробубнил Ригель в утиральник. — А. Это я просто лапы… ноги стёр.
Кром, ругаясь, усадил его на лавку; стал промывать ступни и натирать заживляющей мазью. Ригель морщился и объяснял:
— На взгорьях снег ещё не сошёл. Наст острый, лапы режет.
— Чего тебя на взгорье понесло?
Ригель промолчал. Когда Кром закончил перевязывать ему ноги и поднялся, он притянул его к себе и уткнулся лбом в живот.
— Ты… чего? — тот опешил. Ригель помотал головой и поднял глаза.
— Поспишь со мной?
Ложиться было ещё рано, но Кром кивнул.
— Лучину оставить?
— Как хочешь.
Они легли, как обычно: Ригель у стены. Некоторое время Кром смотрел на его осунувшееся лицо в рассеянном свете лучины, а потом заснул, сразу и крепко, словно сам мотался почти три дня по заледенелым взгорьям.
Проснулся он задолго до рассвета; Ригель уже был на ногах и собирал на стол. Пока они ели, Крому всё чудилось, что это продолжение мутного сна, о котором понимаешь, что это не наяву, а пробудиться не можешь. Но вот окоём разгорелся зарёй. Пора идти. Он стал собираться, Ригель помогал, и они мешались, натыкались друг на друга, роняли вещи. И не смотрели в глаза. Кром закинул за спину мешок, встал на пороге.
— Ну…
— Я провожу.
Они пошли вдоль крутого берега, за укрывающий избу склон, к роще, где зимой один Охотник подстрелил всё-таки хитрого Лиса. Ригель остановился. Кром обернулся к нему — следовало бы поблагодарить за кров и приют, но встретил его взгляд и опять ничего не смог сказать, просто стоял и смотрел. Рассвет зажёг в тёпло-карих зрачках золотистые искры, Ригель прищурился и улыбнулся Крому.
— Хорошей дороги.
— Да, я… спасибо тебе, — тот наконец отмер. Ригель махнул рукой.
— Не на чем. Ступай с миром.
Кром растерянно мотнул головой и отвернулся. Шаг, другой. Ноги были будто не свои. Хотелось обернуться и сказать ещё что-то, но что тут скажешь. Не нравилась ему эта прощальная ригелева улыбка — широкая, но неверная, ломкая. Он упрямо стиснул зубы, проклиная своё косноязычие, пошагал дальше. И вдруг кольнуло в сердце острой льдинкой, заныло: не уходи! Он обернулся…
У рощи никого не было. И лишь почудилось, что в ельнике мелькнул одиноким всполохом рыжий хвост.
(1) — аналоги рая и ада в пространстве ориджа. Вероянь позаимствована у группы "Калинов мост", слова "невь" гугл не знает.
(2) — жизнь/весна
(3) — 14е апреля
(4) — 22е апреля
Глава 11
Без лыж путь до Полесья должен был занять вдвое больше времени. Однако уже на рассвете четвёртого дня Кром достиг полесской околицы. Он шёл, почти не останавливаясь, словно убегал от чего-то, и теперь пошатывался от усталости. Первым встреченным человеком оказалась смутно знакомая старуха; она собирала за околицей первоцветы. Кром остановился. Солнечно-жёлтые цветы в морщинистых коричневых руках притянули взгляд, но на приветствие сил уже не осталось. Старуха тоже заметила его и встала, заслоняясь от света.
— Явился, — вымолвила наконец. — Явился.
По скрипучему язвительному голосу Кром и узнал её — старуху, которой помог по зиме тащить хворост.
— Явился, — он выдавил слабую улыбку. — Далеко меня завёл твой лёгкий снег, бабушка.
— Да уж вижу, — та окинула его пытливым взглядом. — Добро же. Зимой ты меня провожал, а ныне я тебя. Айда.
Кром пошёл следом, точно бык на верёвочке, недоумевая, куда это она собралась его вести. В селе на них сразу набросились собаки. «Не признали, — смутно удивился Кром. — А может, запах Лиса почуяли?» Старуха бойко отмахивалась от псов клюкой, но на лай из домов выглядывали люди. Отовсюду доносился ропот, удивлённый и испуганный. И тут Кром сообразил: даже после недели, проведённой вдали от дома, путников не сразу пускают в дом. Мало ли, что приключилось в дороге? А ну как заявилась нечисть под личиной хозяина? Да и любая скверна или порча могла пристать, дорога — лихое место, ничейное.