Потом третья монахиня пришла преподавать нам математику. Она сразу же начала писать на классной доске формулы и говорила несколько в нос.
Я не слушала её. Сквозь большое окно в класс вливались лучи осеннего солнца, и в их свете я как раз пыталась рассмотреть, есть ли паутина в углах на потолке, как она была в нашей деревенской школе, когда она бросила мел на пол и попросила всех смотреть на доску. Утренние занятия тянулись до обеда. Но сам обед оказался ужасным.
На первое был суп. Пустой суп серо-зелёного цвета. И к нему ещё кусок чёрствого чёрного хлеба.
– Да это просто помои, – сказала мне Бэйба.
Она поменялась местами с сидевшей за столом рядом со мной девочкой, и мне это было приятно. Она поменялась местами, не спрашивая ничьего разрешения, и мы надеялись, что это сойдёт ей с рук. После супа появилось второе: варёная картофелина, пара кусочков жилистого мяса и ложка крупно нарезанной капусты.
– Ну разве я тебе не говорила, что в воде для супа просто мыли овощи? – спросила Бэйба, подтолкнув меня в бок.
Мясо показалось мне очень подозрительным на вид, да к тому же ещё от него исходил неприятный запах. Я принюхалась и решила не прикасаться к нему.
– Мясо просто тухлое, – ответила я Бэйбе.
– Мы его выкинем, – благоразумно сообразила она.
– Как? – спросила я.
– Возьмём с собой и выбросим в это дурацкое озеро, когда пойдём на прогулку.
Она пошарила в кармане и достала оттуда старый конверт.
Я подцепила мясо вилкой и уже было собралась опустить его в конверт, как вдруг моя соседка предупредила:
– Не делай этого. Она обязательно спросит тебя, как это ты так быстро справилась с едой.
Поэтому я положила в конверт только один кусочек мяса, так же поступила и Бэйба.
– Сестра Маргарет обыскивает карманы, – предупредила та же девочка.
– Ангельские порядки, – пробурчала Бэйба, и тут же в трапезную вошла сестра Маргарет и встала во главе стола, оглядывая тарелки. Я покопалась вилкой в лежащей на тарелке капусте и, заметив в ней что-то чёрное, вытащила его на край тарелки.
– Кэтлин Брэди, почему вы не едите капусту? – спросила меня сестра Маргарет.
– Но в ней муха, сестра, – ответила я.
На самом деле это был таракан, но я не хотела портить ей нервы.
– Пожалуйста, доешьте капусту.
Она стояла у меня над душой, пока я не затолкала в рот всю капусту и не проглотила её, не пережёвывая. Меня едва не вырвало после этого. Когда она отошла, я опустила оставшееся мясо в конверт Бэйбы, а она тут же сунула его себе под свитер за пазуху.
– Ну разве я не сексуально выгляжу? – спросила она. От конверта одна её грудь была намного больше другой.
Теперь наши тарелки опустели, и мы передали их на край стола.
Послушница принесла металлический поднос, опустила его на край стола и начала раздавать маленькие тарелки с десертом – пудингом из манной крупы.
– Боже мой, – шепнула мне на ухо Бэйба, – да это же просто сопли.
– Ох, Бэйба, перестань, – взмолилась я.
После порции капусты я чувствовала себя просто ужасно.
– Я рассказывала тебе стишок, который принёс из школы Диклэн?
– Нет.
– «Что бы ты предпочёл: пробежать милю, пососать носик чайника с кипятком или съесть чашку соплей?» Что бы ты ответила на это? – нетерпеливо спросила она меня. И была разочарована тем, что я не рассмеялась.
– Я бы предпочла умереть скорее всего, – ответила я. Потом я выпила два стакана воды, и мы вышли из трапезной.
Занятия продолжались до четырёх часов дня. Потом мы собрались в гардеробе, надели пальто и отправились на прогулку. Идти по улице было очень приятно. Но мы миновали главную улицу и пошли по боковому переулку в направлении озера. Когда мы подошли к берегу озера, в воду полетели несколько пакетиков с мясом.
– «И вот, я совершил это, но слышал ли ты какой-нибудь звук?» – цитатой из Библии прокомментировала это одна из старших девушек, а по озеру в это время расходились круги от уходящих под воду маленьких свертков. Прогулка была короткой, голодные и одинокие, мы брели мимо витрин магазинов. Но зайти в эти магазины было невозможно, потому что с нами была староста. Мы шли парами, и шедшая за мной девочка раза два наступила мне на пятки.
– Извини, – каждый раз при этом произносила она. Это была та самая близорукая девочка, которая в наш первый вечер так настойчиво предлагала мне хлеб. Подол её гимназического платья выглядывал из-под тёмно-синего пальто, па лице поблёскивала металлическая оправа очков.
После прогулки мы готовили наше домашнее задание, потом пили чай и молились. После молитвы мы пошли на прогулку вокруг монастыря. К нам присоединилась Цинтия, и мы все трое держались вместе. Воздух в саду пьянил ароматом мокрой земли и острым запахом поздних осенних цветов; мы поднялись по аллее на вершину холма к игровой площадке. Было уже почти темно.
– Вечера становятся короче, – обречённо отметила я.
И тут же поймала себя на том, что произнесла это точно так же, как, бывало, говорила мама. Это совпадение испугало меня, мне вовсе не хотелось повторить её печальную судьбу.
– Расскажи нам о себе, – попросила Цинтия. Она была оживлена и полна энтузиазма.
– У тебя есть дружки? – спросила она. «Он уже в возрасте», – подумала я.
Мне представилось странным говорить о нём, как о дружке, так как мне самой было в конце концов лишь немногим больше четырнадцати. Но наша прошлая жизнь в Лимерике казалась мне теперь сновидением.
– А у тебя они есть? – спросила её Бэйба.
– Ага. Он такой необычный. Ему девятнадцать, работает в гараже. И у него есть свой собственный мотоцикл, Мы с ним ходим на танцы и вообще встречаемся, – ответила она.
Её голос звенел от восторга. Эти воспоминания доставляли ей радость.
– Ты живешь с ним? – грубовато спросила Бэйба.
– Как это живёшь? – переспросила я.
Меня озадачило такое употребление этого слова.
– Это значит занимаешься ли ты с ним любовью, – быстро и нетерпеливо ответила мне Бэйба.
– Это так, Цинтия? – спросила я.
– Что-то вроде, – улыбнулась она в ответ.
В её улыбке, как в зеркале, отразились их поездки на мотоцикле, когда у неё на голове трепыхалась красная косынка, по деревенским дорогам, поросшим фуксией; её руки, обнимающие его сзади. И её серёжки, болтающиеся от ветра.
– Крепче, держись крепче, – не уставал говорить он. Она повиновалась ему. Цинтия была отнюдь не ангелом, но уже просто очень и очень взрослой.
Мы сидели в лёгкой летней беседке на вершине холма и смотрели, как другие девочки гуляют группами по три-четыре человека. В одном углу беседки лежали садовые скамейки а на полу грудой были свалены садовые инструменты.
– А кто ими работает? – спросила я.
– Монахини, – ответила Цинтия, – теперь у них нет садовника.
И она усмехнулась каким-то своим мыслям.
– Почему ты смеешься? – меня разбирало любопытство.
– Садовник в прошлом году сбежал вместе с монахиней. Она всё время пропадала здесь, помогала ему ухаживать за садом, сажать цветы и всё прочее, так как же им было не влюбиться! И она убежала.
Услышать такое мы даже не предполагали. Бэйба подалась вперед всем телом в надежде услышать что-нибудь столь же необычное.
– И как ей это удалось? – спросила она Цинтию.
– Перелезла ночью через стену. Бэйба принялась напевать:
«И когда взойдёт луна, встанет над коровником, дожидайся ты меня у чёрного хода».
– А он женился на ней? – спросила я.
Я поймала себя на том, что дрожу всем телом, горя желанием услышать окончание всей этой истории; дрожу потому, что желаю влюблённым счастливого завершения их романа.
– Нет. Мы слышали, что он бросил её через несколько месяцев, – небрежно бросила Цинтия.
– О, Боже! – воскликнула я.
– Чего уж там! Она отнюдь не была красоткой, когда лезла через стену, чтобы сбежать с ним. Редкие волосы и всё прочее… Это не играло роли, когда она была монахиней, носила одеяние и выглядела загадочной. Как мне помнится, платье, в котором она сбежала, было совершенно деревенским.
– А чьё это было платье? – спросила Бэйба. Она всегда отличалась практичностью.
– Мэри Даффи. Она в этом году староста. Та монахиня была ответственная за рождественское представление, и Мэри Даффи принесла из дома платье, чтобы сыграть в нём роль Порции. После представления платье висело в гардеробной, а в один прекрасный день исчезло. Я думаю, что его взяла эта монахиня.
Зазвонил монастырский колокол, оторвав нас от беседки, от запаха глины и от наслаждения рассказами о всяческих тайнах. Всю дорогу обратно в школу мы бежали бегом, и Цинтия предупредила нас, чтобы мы ничего никому не рассказывали.
В этот вечер, перед отходом ко сну, Цинтия поцеловала меня на ночь. И потом она целовала меня каждый вечер. Нас бы убили на месте, если бы это увидела кто-нибудь из монахинь.
Но нас видела только Бэйба, и она была уязвлена. Она туг же скрылась в спальне, а когда я подошла к её кровати, чтобы шёпотом пожелать ей спокойной ночи, она поглядела на меня каким-то затравленным взглядом.
– Все эти разговоры о старом мистере Джентльмене были только шуткой, – призналась она.
Она стала умолять меня не брать с нами на прогулки Цинтию и не делать её участницей наших бесед. Мне кажется, именно в этот вечер я перестала бояться Бэйбу и отправилась спать совершенно счастливая.
Девушка, чья кровать стояла голова к голове с моей, что-то жевала под одеялом. Я отчётливо слышала её чавканье. Довольно долго я ждала, что мне от неё что-нибудь перепадёт, потому что я взяла свой пирог в трапезную и разделила его на всех. Хотя, по правде сказать, я сделала это не из искреннего желания подкормить их, но из-за страха. Из-за страха, что меня застанут жующей в одиночку, а потом за это подсунут в мой шкафчик мышь. Хикки всегда уверял меня, что девушки, которые боятся мышей, боятся и мужчин.
Моя соседка всё жевала и жевала. В конце концов я уже отчаялась заснуть. Я уже была готова попросить у неё кусочек, но тут вспомнила, что у меня в косметичке есть палочка жевательной резинки. Дома мне приходилось жевать её и я помнила её мятный вкус. Я ощупью достала её, оторвала кусочек и положила на язык. От вкуса мяты голод чуть притупился.
Я начала засыпать, думая о том, стоит ли мне написать ему. Интересно, читает ли его письма миссис Джентльмен?
Глава десятая
Шло время. Дни отличались друг от друга только тем, шёл ли на улице дождь, опадали ли с деревьев листья, или появлялась ли наша преподавательница математики в новой вязаной шали. Её прежняя шаль позеленела от древности и истрепалась по краям. Новой шалью она гордилась и, когда входила в ней с улицы, всегда стряхивала с неё капельки дождя и вешала её сушиться на батарею отопления. Центральное отопление у нас уже включили, но батареи были едва тёплыми. Поэтому на переменах мы с Бэйбой грели руки на той батарее, которая находилась у самого нашего стола. Бэйба сказала, что мы рискуем обморозиться, а кое-кто в самом деле простудился и заболел.
Бэйба держалась тише воды ниже травы, так как любимицей монахинь она не стала. Однажды она даже провела в виде наказания три часа на коленях в часовне, потому что сестра Маргарет услышала, как она произнесла всуе имя Божье. Она не блистала умом на занятиях, хотя в разговорах с нами на переменах всё обстояло как раз иначе. По результатам еженедельных контрольных я стала первой ученицей, но напряжение, которого мне это стоило, едва не доконало меня. Да ещё и вечная боязнь потерять своё место на следующей неделе. Поэтому я порой занималась даже в постели при свете ручного фонарика.
– Боже мой, да ты станешь косоглазой, и по заслугам! – воскликнула Бэйба, в первый раз увидев меня читающей под одеялом.
Но я ответила ей, что мне нравится заниматься. Обо всём прочем я старалась не думать.
Спустя несколько недель после начала занятий, как-то в субботу, сестра Маргарет раздавала нам пришедшие на наше имя письма. Предварительно она их прочитывала.
– Кто такие эти джентльмены? – спросила она, передавая мне два конверта.
Одно письмо было от Хикки, а другое от Джека Холланда. Было там и третье, от моего отца. Но у меня появилось ощущение, что его писал совершенно чужой мне человек. Он сообщал мне, что перебрался в сторожку и очень хорошо в ней устроился. При этом он добавлял, что после смерти мамы наш старый дом так или иначе был для него чересчур велик. Я мысленно прошлась по всем комнатам нашего старого дома; увидела лоскутные покрывала на кроватях, самодельные экраны для каминов, старые стены, крашенные простой зелёной масляной краской. Я даже мысленно открыла шкафы и взглянула на те вещи, которые когда-то положила туда мама, старые ёлочные украшения, пустые флакончики из-под духов, шёлковое нижнее бельё, припрятанное на случай, если она попадёт в больницу; запасные комплекты занавесок и разложенные повсюду белые шарики камфоры.
Бычий Глаз скучает по тебе и я тоже. Этими словами он закончил своё короткое письмо, и я скомкала его в руке, потому что мне не хотелось его перечитывать.
Записка Джека Холланда была написана так цветисто, как я и рассчитывала. Он написал её тонким, как паутина, почерком на вырванных из тетради линованных листах. Он писал о мягкой погоде, а двумя строками ниже замечал, что предпринял меры против протечек. Это значило, что он перенёс в верхние комнаты все имеющиеся в доме тазики, чтобы собирать в них воду, протекающую с потолка, а на случай нехватки тазиков собрал ещё и старые полотенца. Несколько строк его письма удивили и озадачили меня. В них было:
И, моя дорогая Кэтлин, олицетворение и продолжение своей матери, я не вижу причин, по которым ты не могла бы вернуться и унаследовать дом своей матери, чтобы поддерживать в нём её восхитительные домашние традиции.
Я подумала, уж не собирается ли он предложить мне жить в нашем старом доме; но в этот момент другая мысль пришла мне в голову и заставила меня усмехнуться. Он писал, что ни он, ни его мать не живут в нашем доме и что он получил довольно интересное предложение от неких монахинь, которые хотели бы снять его и использовать для пребывания в нём послушниц. Эти монахини из Франции, добавлял он. Это должно быть интересно для мистера Джентльмена, с горечью подумала я. Он не написал мне, и я была разочарована.
Из письма Хикки выпала фотография, его фотография паспортного формата, которую он должен был сделать для своего путешествия в Англию. На фотографии он выглядел довольным, счастливым и уверенным в себе; он был очень похож на самого себя, каким я его помнила, за тем лишь исключением, что на фотографии он был в рубашке с отложным воротничком и при галстуке, а дома он носил только свою всегдашнюю рубаху с расстёгнутым воротом, сквозь который были видны его чёрные вьющиеся на груди волосы. Письмо было полно ошибок. Он писал, что Бирмингем был дымным городом, с толпами людей повсюду и с портером вдвое дороже, чем у нас. Он устроился на место ночного сторожа на какой-то фабрике, так что мог теперь спать весь день. К письму был приложен почтовый перевод на пять шиллингов, и я мысленно поблагодарила его несколько раз в надежде на то, что он сможет почувствовать мою благодарность в своём дымном Бирмингеме. Я решила приберечь их до праздника Хеллоуинн.
Прошёл октябрь. С деревьев опали почти все листья и лежали кучами под деревьями – кучи жёлтых листьев, завернувшихся по краям. Потом как-то днём пришёл человек и собрал их в большую кучу, а затем устроил из них костёр в углу сада. Когда мы вечером шли на молитву, огонь ещё тлел внутри кучи, и в воздухе остро пахло дымом. После молитвы мы заговорили о празднике Хеллоуинн.
– Надо заполучить в компанию эту, с гнидами в волосах, – сказала мне Бэйба.
– Но почему? – я знала, что Бэйба её терпеть не может.
– Потому что у её матери магазин, и наша приёмная ломится от пакетов с подарками для неё.
Подарки к празднику Хеллоуинн прибывали каждый день. Я не могла просить моего отца тоже прислать мне подарок, потому что он не был способен на такие вещи я просто написала ему и попросила прислать мне денег, а приходящая ученица накупила мне всяких сладостей.