— Я вчера совершенно неожиданно, на одно мгновение почувствовала страсть к Старку, и он это заметил.
— При чем же тут я? — спрашивает Латчинов с болезненной улыбкой.
— Помните наш недавний разговор? Я думала, что Старк ко мне совершенно охладел. Вы разуверили меня… а я скажу словами Жени: «Я, мол, ничего и не замечаю, а начнут подруги говорить — я и начинаю плести!»
— Значит, в чем же дело? — вдруг поднимает голову Латчинов.
— Да в том, что теперь пойдут такие сцены, что хоть вон беги, хуже прежних!
— Я заметил это, — тихо говорит он, опять опуская голову.
— Когда?
— Сегодня утром: я нечаянно поймал ваш взгляд… когда вы смотрели на Старка. Я краснею и закрываю лицо.
— Если бы вы знали, Александр Викентьевич, до чего я сама себе противна, но это более не повторится.
— Почему? Разве с этим можно бороться?
— И это говорите вы! Такой сдержанный, такой уравновешенный!
— Татьяна Александровна, иногда сдержанность и уравновешенность происходят только от «спокойствия отчаяния», когда человек останавливается перед глухой стеной. Но перед вами легкие ширмы, их стоит толкнуть…
— Да я не хочу совсем их толкать, мне этого не надо, это одни мгновения, которые мне досадны и неприятны.
— Чем больше я вас слушаю, друг мой, тем более я утверждаюсь в своей теории, — В какой теории?
— Позвольте мне вам ее изложить в другой раз. А теперь я вам советую… могу я посоветовать? Осчастливьте вы Старка, и дело с концом.
Он закрывает глаза и откидывает голову…
— Вы шутите, Александр Викентьевич?!
— Нимало, друг мой. Разве вы не испытали, как любит этот человек? Я не поверю, чтобы вы вспоминали о нем с отвращением, я даже уверен, что вы иногда хотели бы пережить иные мгновения.
— Александр Викентьевич, вы, кажется, забыли, что я жена Ильи и что я люблю его.
— Я в этом не сомневаюсь ни минуты, но это вам не помешало когда-то…
— Постойте. Тогда мне казалось, что я люблю Старка, а теперь я вижу, что это одна простая чувственность, — Дайте ему хоть это — он теперь и этим будет счастлив.
— А Илья? Вы ведь знаете, что после всей этой истории и смерти матери вдобавок он нажил болезнь сердца. Вы знаете, что он теперь одинок и живет только мною и для меня. Он любит меня, верит мне, отпуская меня сюда!
— Он вам не верит.
— Что?
— Он вам не верит, он только покоряется, чтобы не совсем потерять вас.
— Этого не может быть! Я чиста перед ним!
— Я не сомневаюсь в этом, да он-то не верит. Ошеломленная, я пристально смотрю на Латчинова.
Лицо его по-прежнему спокойно, глаза закрыты.
— Вспомните, вы сами рассказали, что перед вашим отъездом он пришел к вам с предложением взять ребенка. Он понял свою ошибку. Он ссылался на то, что вам приходится надолго уезжать, что он видит, как вы тревожитесь и скучаете в разлуке с вашим сыном, Вы отвечали , что не имеете ни юридических, ни нравственных прав отнять ребенка. Вы поцеловали его руку, вы растрогались величием его жертвы. Вы не поняли, Татьяна Александровна: соглашаясь видеть постоянно около себя вашего ребенка, он выбирал себе менее тяжкие муки, чем те, что он испытывает в ваше отсутствие, представляя себе вас в объятиях отца этого ребенка.
— Что же мне делать, если это правда! Что мне делать? — восклицаю я с отчаянием. — Но я докажу ему, что это не правда!
— Чем вы это ему докажете? Полноте, вы только расстроите его и наведете на худшие подозрения.
— Что же мне делать? Я не хочу тревог и мук для Ильи! Александр Викентьевич, дорогой, научите меня, что мне делать? — молю я, хватая его руки. — Научите, что мне делать?
— Солгите ему.
— Кому?
— Вашему мужу. Солгите ему, что у Старка есть сожительница, которую он обожает, но жениться не хочет, не желая отдать мачеху ребенку. Скажите это вскользь, в разговоре, а потом разовьете с некоторыми подробностями.
— Я не умею лгать Илье, Александр Викентьевич, он догадается, — говорю я, качая головой.
— Хотите, я солгу за вас? — вдруг говорит Латчинов. — Я собираюсь в Россию по делам, заеду погостить в деревню и совершенно успокою Илью Львовича на этот счет.
Я молчу.
— А нет другого выхода?
— Я не вижу. Вы ведь не согласитесь пожертвовать ребенком?
— Никогда!
— Значит, ложь необходима. Нельзя же, в самом деле, медленно убивать человека.
— Вы правы! Поступайте так, как вы находите лучшим, — вы всегда умеете все устроить. Недаром я называю вас нашей доброй феей, — Я поступаю так, как мне кажется правильным. Мне хочется, чтобы крутом меня никто не страдал, и я пекусь об этом по мере возможности. Это единственное мое удовольствие в жизни. Со своей личной жизнью я покончил!
— Хоть бы мне с ней покончить! — говорю я с грустью.
— Концы бывают разные. Одни уходят от страстей, от любви, от волнений и привязанностей, а вам вот приходится броситься в этот водоворот для счастья окружающих — и этим покончить с личной жизнью.
— Это не дурно и вполне прилично для «парадоксальной женщины», как называл меня покойный Сидоренко, — говорю я с горькой улыбкой.
— Разве Сидоренко умер? — рассеянно спрашивает Латчинов.
— Фу, что я его хороню. Он жив и даже недавно женился, но все прошлое так далеко, далеко ушло, как будто умерло.
Я задумываюсь.
— Итак, Татьяна Александровна, я берусь успокоить и осчастливить Илью Львовича. А Старк?
— Что же мне делать со Старком? — пожимаю я плечами. — Опять буду избегать его.
— Значит, он один будет несчастлив.
— Послушайте, я удивляюсь вам сегодня и опять спрашиваю: вы шутите?
— Да нимало, Татьяна Александровна.
— Ну, прекрасно. Вы говорите, что Илья подозревал меня и мирился с этим, а Старк, сойдясь опять со мной, не будет мириться.
— Помирится… Он так замучен, — говорит Латчинов тихо.
— А если нет?
— Солгите.
— И ему?
— И ему. Старку вы можете солгать? Или мне это сделать?
— Отлично, что же я должна солгать ему?
— Скажите, что вы живете с вашим мужем из жалости к его болезни и одиночеству, что вы его не покинете, что вы любите его, как отца, как брата, Почти так же, как вашего ребенка, но супружеских отношений между вами не существует, — И быть женой двух мужей!?..
— Татьяна Александровна, человек состоит из души и тела. Правда, они не всегда в ладу, но мы все же живем — не рассыпаемся.
— Теперь я вижу, что вы шутите, Александр Викентьевич! — поднимаюсь я с места.
— Думайте, как вам удобнее, дорогой друг, не сердитесь на меня. Верьте, что я вас люблю, предан вам всей душой и если когда-нибудь кому-нибудь я открою свою душу, то только вам одной.
Я даже пугаюсь. Я никогда не ожидала таких слов от Латчинова. Его выражение лица, его глаза так тоскливы и скорбны, что я падаю головой на его плечо и заливаюсь слезами. Мои нервы так натянуты со вчерашнего дня!
Он гладит меня по голове и говорит прежним, спокойным голосом:
— Это отлично, что вы поплакали. Слезы успокаивают. Все же вы счастливая женщина, друг мой.
— Благодарю за такое счастье, — говорю я, вытирая слезы, — Главная цель вашей жизни — ребенок и искусство.
— Голубчик, будем искренни, скажем откровенно, что и искусство погибло. Я ничего больше не напишу выдающегося, я это чувствую.
— Нет, еще одна картина за вами.
— Какая?
— Портрет сына Диониса.
Васенька натянул мне холст на подрамник; он это делает артистически.
Я собираюсь писать портрет моего мальчика.
Большой, но скромный портрет.
Я напишу его в обыкновенном белом платьице на большом темном кожаном диване в кабинете его отца.
Рядом с ним напишу его любимца Амура, безобразного бульдога.
Этого бульдога Старк купил у соседей за тысячу франков, только потому, что злая и угрюмая собака, рычащая даже на своих хозяев, вдруг почувствовала необыкновенную привязанность к Лулу. Ребенок может делать с ней все, что хочет, и бульдог только блаженно сопит. Амуром его прозвал Васенька, к которому собака чувствовала такую же беспричинную ненависть, как некогда он сам чувствовал к Сидоренке, — Je suis toujours malheureux en amour![21] — говорит он, сторонкой проходя мимо бульдога, — да убери ты, Лулу, свою очаровательную игрушку — у меня новые брюки.
Я не мучаю мою деточку долгими сеансами. Я стараюсь его развлекать, рассказываю ему сказки, пока пишу его.
Мои сказки всегда веселые и смешные.
Лулу весело смеется и говорит:
— Вот когда ты, мама, рассказываешь, я все понимаю… и мне не страшно.
«Знаю, знаю, детка моя, — думаю я, — это папаша твой в темные зимние вечера рассказывал сказки страшные, тебе непонятные, о любви, страстях и страданиях, Но от меня ты этого не услышишь! И душу, и тело готова я отдать, чтобы детство твое было светло и радостно…»
— Мама, что же ты замолчала! Разве кошка не испугалась медведя?
Катю мы все уговорили переехать к нам, потому что Латчинов очень торопится окончить свою книгу, а здоровье ему не позволяет самому долго писать.
Катя сначала отнекивалась, но потом согласилась. Она прямо влюблена в Лулу и в то же время как будто стыдится этого чувства.
Когда она думает, что на нее не смотрят, ее суровое лицо оживляется удивительной нежностью. Неужели Катя так и прожила всю жизнь? И никогда никакая привязанность не мелькнула на гладкой поверхности этой жизни, кроме привязанности к матери и Илье?
Андрея и Женю, по моему мнению, она особенно не любила. Меня ужасно интересуют ее думы, ее мысли и чувства, но она мне никогда не откроет этого секрета.
Но любовь к моему сыну она не может скрыть.
Недавно Старк попросил ее зимой приходить по утрам к Лулу для практики русского языка.
Она согласилась тотчас и даже плохо скрыла свое удовольствие.
Если в ней нет и не было никаких нежных чувств, то инстинкт материнства у нее проснулся.
Она не начинает сама ласкать и целовать Лулу, но он такой ласковый ребенок, что Катя не может не отвечать на его ласки, этот милый лепет, когда он, с серьезным видом и свернув губы трубочкой, произносит:
— Катя, поцелуй меня.
Я рада, что Катя будет при ребенке.
Сначала я было подумала, не станет ли она восстанавливать его против меня, но сейчас же отогнала эту мысль. Катя щепетильно честна и никогда не сделает этого.
Она — прекрасная воспитательница, и ее трезвое отношение к ребенку будет отличным противовесом фантазиям его отца. Кто-то берет мою руку с ручки кресла и целует.
Я вздрагиваю. Это Старк. Он кладет свой портфель на стол и шутливо говорит:
— Вы так задумались, что ничего не видите и не слышите. Похвалите же меня, что я так рано отделался сегодня. Вот ваши книги, мадемуазель Катя, не знаю, угодил ли. Что же, едем мы обедать в Версаль?.. Татьяна Александровна, да о чем вы опять думаете? — Он поправляет гребенку, готовую упасть из моих волос, — Я думаю о Лулу, об одном Лулу, Всегда и везде, — говорю я, отстраняя голову.
Он быстро отдергивает руку и насмешливо спрашивает:
— О самом Лулу или о его портрете? Последнее должно вас интересовать гораздо больше.
— Какой вы ехидный, Эдгар! У вас вошло в привычку колоть меня! Ну, Бог вас простит. Я иду одеваться. Лулу будет в восторге.
Лулу действительно в восторге. Поездка по железной дороге, фонтаны, катанье на лодке, обед в ресторане.
Он собирает цветы и требует, чтобы Катя сплела ему гирлянду.
— Невозможно, Лулу: ты оборвал цветы слишком коротко — одни головки; если бы у нас были нитки…
— Стой! Я сейчас достану тебе нитки! Крепкие — я сам покупал, — говорит Васенька и, завернув брюки, начинает распускать свой носок.
— Васенька, да где вы нашли такие носки? — удивляюсь я.
Носки из грубой толстой бумаги, неровно связанные.
— А это мой сожитель связал в подарок.
— Ваш сожитель? Кто же он такой?
— Господин кавалер де Монте-Сарано-Кроче дель Бамбо!
— И он вяжет чулки?
— А что ему больше делать?
— А почему же он с вами поселился? У него нет семейства?
— Была дочь, вдова-портниха, недавно померла и остался целый выводок внуков; уж мы с ним теперь троих устроили. Ничего, ребятам будет хорошо, а двоих старших — надо попросить, чтобы Александр Викентьевич куда-нибудь сунул.
— Да кто он такой, ваш кавалер?
— Да я же вам говорю, что кавалер, настоящий аристократ. Вы бы послушали, как он ругает республику, Злющий!
— И чулки вяжет?