— Нет, — усмехается Егор. У него приятная улыбка, открытая. И вообще — хороший парень, располагающий. Но желание дать в морду не отпускает. — Это Любина работа. Моей партнерши по мастерской. Мы всегда работы друг друга хвалим, свои-то неудобно рекламировать — так у нас заведено.
Внутри все просто цепенеет от этих слов — «мы», «у нас», «моей». Сжимает правую руку в кулак.
— Ну, если все в порядке…
Нет, ну нельзя так, этот Беркович действительно не виноват в том, что…
— Да, конечно, — Ник кивнул резко, полез во внутренний карман пальто за портмоне. — Спасибо.
— Вам спасибо, — Егор сунул деньги в карман своей куртки. Неожиданно подмигнул. — Надеюсь, ей понравится подарок.
— Это я для себя, — Ник ответил хмуро.
Беркович перестал улыбаться.
— Ну что же, тогда, надеюсь, мандаринка будет радовать вас. Всего наилучшего.
— До свидания, — кивнул на прощание, развернулся и быстро пошел к метро. Радовать?! Он вообще уже забыл, когда чему-то радовался.
Но Беркович оказался прав. Теплый оранжевый стеклянный кругляш словно согревал его, одним лишь присутствием на столе рядом с ноутбуком.
На работе как-то все стало совсем подозрительно благополучно. Набирался опыта, бывал периодически хвалим шефом. В начале декабря в городе заполыхала эпидемия гриппа, а иммунитет Ника, непредсказуемо отреагировавший на африканский стресс, вдруг включился на полную мощность и раз за разом отбивал атаки коварного вируса. И пока коллеги лежали по домам с температурой, кашлем, насморком и прочими «радостями жизни», Ник впахивал за добрую треть отделения. За что получил почетное звание «героя последней эпидемии». На Нину Гавриловну, которая в очередной раз зачем-то решила высказаться на тему его перманентно мрачного настроения, а так же его синеглазой причины, неожиданно рявкнул в ответ вдруг так, что потом стыдно стало. А медсестра на следующий день подошла и сказала: «Молодец, Николай Глебович. Правильно на место меня поставил. Нечего позволять всяким посторонним в свою жизнь лезть. Взрослый мужик — сам лучше меня все знаешь. Просто возмужал ты, а я и не заметила, все как с пацаном с тобой». Но Ник все равно извинился за свои резкие слова, и они с Ниной Гавриловной в итоге преломили в знак примирения отличнейший домашний пирог с рыбой.
Новый год подкрался незаметно. Многочисленные мытарства Ника сначала под руководством Алены Владимировны, а потом на пару с Варькой — выбирая берлогу Звероящеру, сделали из него счастливого обладателя скромной однокомнатной квартиры в новостройке, а в комплекте к ней — двадцатилетнего ипотечного рабства.
Договор он подписал за четыре дня до конца года, а на следующий день было запланировано празднование Нового года с коллегами. Нику совершенно не хотелось, но он дежурил в тот день и деваться некуда было — пришлось присоединиться к коллективу, собравшемуся в ординаторской. Чисто символически глотнул шампанского — знал, что не отстанут. А потом чувствовал себя дурак дураком — трезвый среди веселящихся коллег. Выслушал излияния подвыпившей Нины Гавриловы о том, как бы она хотела, чтобы «ее Альбиночка и ты, Николаша друг с дружкой… Но я понимаю, все понимаю, сердцу не прикажешь…». А потом еще постовая сестра, Светка Рыбакова, приняв на грудь для храбрости, вытащила его танцевать, несмотря на то, что места в ординаторской для этого практически не было — но играет что-то заунывное и медленное, свет приглушен и лишь гирлянда на окне ярко мигает. А ему почему-то неловко стало отказать и… и потом она прижалась к нему упругим третьим и под завывающий женский вокал огорошила сообщением о том, что он ей всегда нравился, и она не против, совсем не против даже просто в постели покувыркаться, ну, вы же, понимаете, Николай Глебович?…
В иных обстоятельствах он, если бы не хотел, как-то попытался бы сказать это помягче — насколько смог бы, конечно. Но задолбался уже и ответил прямо:
— Не могу, Свет.
— Почему? — она жарко дышит ему в шею.
— Не могу и все. Какая разница?
— Значит, правда…
— Что — правда?
— Нина Гавриловна рассказывала. Что у тебя девушка красивая как кинозвезда. Правда, выходит?
— Выходит, — да когда они уже навеселятся и расходиться начнут? Устал страшно, хочется тишины.
— А давай мы ей не скажееем? — она прижимается еще плотнее. — То, о чем человек не знает, не сможет его расстроить…
— Светка, прекращай!
— Ну, вот почему… — Света обиженно надувает губы. — Как, с*ка, кобель и урод — так непременно твой! А как порядочный — так всегда чужой. Несправедливо.
— Жизнь вообще несправедлива. Светлана Анатольевна, перестаньте уже так ко мне прижиматься, в конце концов!
— А вам нравится, Николай Глебович. Я вот прямо животом чувствую, как вам нравится…
— Света, это физиология и ничего не меняет. Ты сейчас домой поедешь, а мне работать. Будь человеком — перестань.
— Я могу остаться…
— Нет. Нечего тебе тут делать. Дуй домой.
— Противный.
— Еще какой.
На этот Новый Год родители остались дома. Ник с Варварой отбыли трудовую повинность на кухне, а потом смылись: Варька — чистить перышки и прихорашиваться перед походом в клуб с друзьями, Ник — в свою комнату, валяться на кровати с книжкой в руках, как это за ним в последнее время водилось. Ничего, скоро ему будет, чем занять руки, ремонт в голых кирпичных стенах — крайне увлекательное занятие. В качестве подсобной рабочей силы с матерью остался лишь отец, и с кухни периодически слышался его низкий смех.
Всем хорошо и весело. Ну, хоть кому-то хорошо и весело. Ник погладил пальцем гладкую оранжевую мандаринку с колкими крупинками по поверхности, лежащую рядом на подушке. В комнату заглянула Варвар, села рядом, шлепнула ему на колени пакет.
— С Новым годом, брателло!
— Спасибо, — он отложил книгу. — Что это?
— А ты открой и посмотри.
Внутри пакета обнаружился медицинский костюм — рубашка с короткими рукавами, брюки, все темно-бирюзовое. На левой полочке рубашки — улыбающийся кот Леопольд.
— Нравится?
— Да, спасибо.
— Это специально для детских врачей костюм. Примерь.
Ник послушно натягивает рубашку поверх домашней футболки.
— Ну как?
— Нормально. Плечами вошел — значит, всем войду. Спасибо, Варь.
— Да носи на здоровье. Слушай, Колянчик…
— Ммм?
Варька смотрит на него искоса, вздыхает и решается.
— Слушай, ну разлюби ты ее уже, а? Не идет тебе это унылое амплуа безнадежно влюбленного.
— Чего?!
— Того! Нет, я все понимаю, в Любу трудно не влюбиться. Тем более, ты был у нее первым, и крышу тебе с непривычки явно сорвало с креплений. И Люба, правда, классная. Они все, конечно, красивые, но Любка — она из них троих самая… самая свойская.
— Ты о чем вообще?!
— О чем, о чем… Не притворяйся, что не понимаешь. Нет, знаешь, вот будь я мужиком и на твоем месте — я бы в нее тоже влюбилась. Даже вот имей я не ту сексуальную ориентацию — тоже бы влюбилась в Любу. Она, правда, офигенная. Но…
— Погоди! Ты считаешь, что я… что я в Любу… что я ее… люблю?
— Да ясен день! Ну, дело-то житейское, и нечего этого стесняться. Все люди влюбляются рано или поздно. Просто ты у меня мальчик с запаздыванием в развитии… в некоторых сферах. И впервые влюбиться умудрился в преклонном возрасте аж двадцати шести годков. А с любовью, знаешь, как с ветрянкой — чем позже подхватываешь, тем тяжелее болеешь. Тебя вон как перекосило. Но хватит уже, Коль. Пострадал — и будет.
Ник растерянно смотрит на сестру.
— Ну что ты на меня глядишь? Хватит страдать, кому говорю! Нет толку. Бывает так, Николаш. Ты любишь — тебя нет. Я это проходила. Да, больно, обидно, страшно, но так бывает, от этого не умирают и ничего с этим не поделаешь. Переживи это, запомни и иди дальше. Люба классная, но не для тебя. Ты еще встретишь девушку, которая полюбит тебя, и которую полюбишь ты. И у вас все будет хорошо. Правда. Ну, бро, — толкает Ника плечом в плечо. — Не грусти.
— То есть… ты считаешь, что я ее люблю?
— Коля! Ты на Новый год надел костюм дятла? Сколько раз можно одно и то же переспрашивать?! Да, ты ее любишь! И надо что-то с этим делать, если уж это чувство — невзаимное.
— Ой… — он вдруг совершенно картинно схватился за голову. Начал раскачиваться из стороны в сторону. — Ой, я дурааак…
— Я тебе об этом уже лет двадцать твержу. Рада, что ты, наконец-то, согласился со мной.
— Так! — его вдруг охватывает внезапная, судорожная жажда деятельности. Быстрый взгляд на часы. — Могу успеть! — Вскакивает на ноги, кладет руки на резинку спортивных штанов и лишь тут спохватывается: — Выйди, я переодеваться буду!
— Да чего я там не видела — твоих трусов с Гомером Симпсоном? — Варвара слегка обескуражена поведением брата. — Никуда не пойду — ты тут так убедительно умалишенного изображаешь…
— Дело твое! — Ник не вступает в спор, вместо этого стягивает штаны, под которыми обнаруживаются вполне консервативные сине-голубые боксеры. Не глядя, хватает джинсы, толстовку.
— Все интереснее и интереснее… — мурлычет Варя. — И куда это мы на ночь глядя собрались?
— Исправлять собственную глупость.
— Монументальный план. Там поле непаханное, я бы сказала. А подробности?
— А подробности потом. Спешу!
Он уже выскочил из комнаты, а потом вернулся, наклонился и крепко обнял все еще сидящую на кровати в недоумении сестру.
— Спасибо, Варьк! Кстати, твой новогодний подарок на верхней полке в шкафу.
Глава девятнадцатая, в которой Николай делает то, чего от него все так ждут, а история замыкается в круг
Наверное, у него было классическое состояние аффекта. Потому что Ником овладело одно-единственное желание, одна мысль, одно устремление — успеть. Успеть до наступления Нового года сказать ей. Все остальное отошло на задний план, потеряло на данный момент значение — то, что ее может не быть дома, этот гребанный Марк и все, что она сказала ему самому на свой день рождения. Важным было только одно — успеть сказать ей. И если он имеет на это право, если она все еще ждет и если… много-много «если», ни грамма логики — и он просто рвался изо всех сил туда, к ней, сквозь метель, местами нетрезвую и куда-то спешащую толпу, не отпускающие столицу даже в преддверии наступления Нового года пробки. И точно Ник знал только одно — он должен успеть, должен успеть до двенадцати. Такая вот хреновая Золушка!
Он не успел набрать номер квартиры на домофоне — сзади его приперла веселая компания, дверь подъезда открыли, с Новым годом поздравили, нового счастья пожелали. Счастье у него одно. Не новое. Прошлогоднее даже.
Звонит долго. Сконцентрировавшись на собственном указательном пальце, на кнопке звонка под ним, на едва слышном треньканье за дверью. Не позволяя себе думать о том, что будет, если… Нет, она дома. Она должна быть дома. Она должна ждать его!
Он, в конце концов, отпустил кнопку звонка. Гробовая тишина в подъезде. Тишина за дверью. Ее нет дома. Он устало упирается ладонью в запертую дверь. Все напрасно. Все зря. Щелкает замок.
Ник едва успевает убрать руку, как дверь открывается. И там, за дверью — она. Любава.
На ней спортивные бирюзовые брючки, белая футболка, ноги упакованы в теплые носки. Совсем не праздничный наряд. Челка убрана ото лба заколкой, лицо без косметики. Абсолютно домашний вид — будто спать уже собралась и читала книжку перед сном. Лишь дорогой золотой браслет на запястье выбивается. И дает надежду.
Он без приглашения шагнул через порог, заставив ее отступить вглубь квартиры, захлопнул за собой дверь. Вдохнул поглубже, шумно выдохнул и понял. Что не в состоянии сказать ни слова. Словно напрочь отказал речевой аппарат — как при каком-то там синдроме. Вдохнул еще раз. Не помогло. Дышать может. Говорить — нет. Люба тоже молчит.
Ник зажмуривается и делает шаг к ней. На его протянутой ладони — оранжевый мандарин. Он открывает глаза, чтобы увидеть, как она отрицательно качает головой. Еще шаг, еще более настойчиво предложенная мандаринка. Она снова качает головой. Все верно. Он должен сказать. Должен — и не может.
А Люба неожиданно первая нарушает молчание.
— Ладно. Хорошо. Я дам тебе еще один шанс. Но только один, слышишь, Самойлов, только один! — голос ее звучит звонко, и она следует примеру Ника — шумно выдыхает. Продолжает уже спокойнее: — Это не секс, слышишь меня? Тут не будет третьей, четвертой и черт знает какой попытки! Еще один шанс. Только один, понял меня?!
Он кивает. Он такой красивый. Сбившийся шарф, наполовину расстегнутое пальто, снежинки в рыжих волосах, румяные щеки. И совершенно какие-то странные глаза. Эти глаза говорят больше, чем он ей сказал за все время. Они кричат. И Люба не может не ответить им. Она уже говорила это ему. Она уже слышала в ответ то, что едва не убило ее. Хуже не будет. Она его любит. Ей нетрудно сказать это еще раз.
— Я люблю тебя.
Эти слова рушат что-то. Стену его молчания. Прозрачную стеклянную преграду между ними. И его ответное «Я люблю тебя» начинает звучать еще до того, как отзвучало ее. И остановиться он уже не может и не хочет. Два шага к ней, прижать к себе — и целовать во все, что попадется: макушка, смешная заколка, лоб, скула, веко, кончик носа. Едва не задыхаясь и приговаривая между поцелуями: «Люблю тебя. Люблю. Люблю». Сначала она пытается сдержаться, но не получается. И она начинает реветь, не плакать, а именно реветь, уткнувшись ему в распахнутый ворот пальто, куда-то то ли в шарф, то ли в толстовку. Он сначала пытается спросить, понять, успокоить, а потом лишь прижимает ее к себе и слегка раскачивается, гладя по голове, по вздрагивающим плечам. И шепчет все то же «Люблю», не в силах сказать ничего иного.