Вера собрала свои записи, ведомости, ручки, вышла из аудитории — и наткнулась на интересную сцену. Принципиальный Сайко, видимо, все-таки не смог скрыть правду от Томки Авдеевой, и теперь она, наскакивая на него, как воробей на гуся, махала крыльями и возмущенно кричала:
— А чего придурялся?! Не знает он! Чего придурялся, а?! Я три дня эти шпоры писала! Как дура! Не знает он! Нет, ты мне скажи: чего ты придурялся, гад?!
— Да это случайно как-то, — виновато бубнил Сайко. — Я ж, правда, думал, что хорошо бы хоть трояк… Это нечаянно как-то.
— У Отяевой случайно не бывает! — кричала Томка. — Нет, ты чего придурялся, а? Я три дня!.. Как дура!..
Они увидели Веру, замолчали, встали по стойке «смирно» и ожидающе уставились на нее. Вера остановилась рядом, с улыбкой поразглядывала их смешные физиономии и объяснила Томке:
— Так иногда бывает. Человек уверен, что чего-то не знает, а на самом деле знает, и иногда даже очень хорошо. Иногда и наоборот бывает: дуб дубом, а уверен, что умнее всех.
— Когда наоборот — это я понимаю, — согласилась Томка. — Это сплошь и рядом. Но когда все знаешь — так это знаешь! То есть… В общем, как умный может думать, что он дуб?
— Не знаю, — призналась Вера. — Говорят, на это способны только гении.
Ребята быстро переглянулись, причем у Сайко выражение лица стало просто паническим, а у Томки — возмущенным.
— Вот так, значит, — зловеще сказала она. — Еще и гений… А чего придурялся?!
— Том, ты его не пытай, — посоветовала Вера. — Может быть, Олег и не гений… Просто умный человек. Как правило, умные люди все подвергают сомнению, в том числе — и собственный ум.
— Вера Алексеевна, а вы тоже подвергаете?.. Ну, собственный ум… — неожиданно спросил Сайко.
— Ну, Олег, я не настолько умная!
Вера засмеялась, заметив их реакцию, повернулась и пошла в деканат. Странный сегодня день. День открытий. День откровений. День нарушения всех правил и традиций. Две группы сдали экзамены за полтора часа! Абсолютный рекорд. Даже Отес принимает дольше. Правда, Отес принимает не так, как она сегодня… Ай, все это ерунда, и ей ни капельки не стыдно за сегодняшнюю халтуру, да не такая уж это халтура, все получили то, что заслуживают и Олег Сайко тоже, и вообще психология на филфаке — это отпечаток трилобита в доисторическом известняке, родимое пятно проклятого прошлого нынешнего университета, бывшего пединститута… Психологию не сослали на необязательный факультатив только потому, что университет, заимев новое гордое имя, по сути, так и остался пединститутом, выпускающим главным образом учителей для средних школ. Как и раньше. Только уровень подготовки этих учителей стал заметно ниже среднего. Постепенно уходят настоящие преподаватели, приходят всякие полу-Дюжины, Мариам Исхаковны, или вот, например, Тосечка Болдырева, русский язык, на прошлой неделе проверяла в деканате диктанты первокурсников, полчаса рылась в словарях — искала слово «поварешка», забыла, как пишется, с «ш» или с «ж». Не могла найти, потому что искала в статьях с началом на «пава…»
В деканате сидела как раз Тосечка Болдырева, опять рылась в каких-то словарях. Увидев Веру, страшно обрадовалась:
— Ой, Вера Алексеевна, как хорошо, что вы пришли!.. Здрасти… А то я тут одна просто замучилась. Вы не знаете, слово «мезальянс» с «о» или с «а»? С иняза звонют, спрашивают, а я чего-то нигде найти не могу… Чего это такое хоть? Может, фамилия какая, или еще чего-нибудь вроде того? Или вообще чего-нибудь неприличное? Они там прикалываются, наверное, а я тут сижу ищу…
— Добрый день, Антонина Михайловна, — скрывая раздражение, сказала Вера. — Слово «мезальянс» пишется через «а». Означает неравный союз. Насчет неприличности судить не берусь. Тут надо рассматривать каждый конкретный случай. Например, если семнадцатилетняя красавица выходит замуж за столетнего больного миллионера, — это, по-моему, неприлично. Впрочем, и этот случай можно рассматривать с разных точек зрения. Что неприличней: семнадцатилетней выходить замуж за столетнего миллионера, или тому миллионеру жениться на малолетке?.. Но слово «мезальянс» — не ругательство, если вы это имели в виду.
— Ой, Вера Алексеевна, вы все шутите! — Тосечка неуверенно хихикнула и мечтательно пропела: — А я бы вы-ы-ышла… За миллионера. Особенно за столетнего. Может, сколько-то и помучаешься, зато помрет скоро — и свобо-о-одна!..
— Зачем ждать чьей-то смерти? Вы, Антонина Михайловна, ведь и сейчас свободны.
— Да, но ведь без миллионов, — с печальной серьезностью возразила Тосечка. — Ладно, надо на иняз звонить. Значит, «мезальянс» через «а», правильно? Вот странно, чего это они нам звонют? Слово-то нерусское, сами должны знать, иняз все-таки!
Тосечка принялась звонить на факультет иностранных языков, а Вера молча села в свое любимое кресло и с ненавистью уставилась в стену. Немножко послушала Тосечкины «хто-то из ваших интересовалися у нас правонаписанием» и «я полахаю, шо ето будет более правильнее», не выдержала, поднялась и торопливо вышла из комнаты. Хотела даже дверью хлопнуть, но все-таки сдержалась, вспомнив Отеса. Отес никогда не хлопал дверью, а ведь ему было не легче сосуществовать со всеми этими Тосечками и полу-Дюжиными. Не говоря уж о Мириам. Отесу даже труднее было, потому что ему семьдесят пять, и вся эта свора полудурков откровенно мечтает выпихнуть его на пенсию, чтобы на освободившееся место притащить какого-нибудь безработного племянника, дочку лучшей подруги или сынка нужного человека. Очередную Тосечку какую-нибудь. Отеса очень ценил декан, да и то, кажется, не за высочайший профессионализм, а за то, что многие ученики Георгия Платоновича вышли в большие люди. Наверное, только потому эта свора до сих пор и не сожрала Отеса. Большие люди — это для них аргумент. А профессионализм — это что-то абстрактное и не имеющее отношение к таким серьезным вещам, как непыльная работа с гарантированной зарплатой… А она на всяких Кошельковых злится. Какими еще им быть, этим жемчужным месторождениям, при таких учителях?
Стыдно, стыдно, стыдно… Ей было все время стыдно. Ей было стыдно за своих преподавателей в мединституте — и она ушла. Ей было стыдно бить баклуши на психфаке — и она прикончила всю эту бодягу за два года, по сути — тоже сбежала, просто другим способом. Она все время убегает, как говорит тёзка. Она и отсюда убежала бы, если бы не Петров и Отес. И Круманова с физмата. И Гиреев, античная литература. И Ветрова, старославянский язык. И декан Дюжин, неплохой преподаватель, к тому же — доктор наук и все такое, но главное — золотой характер в виртуозном администраторе. Пару лет назад она все-таки чуть не сбежала, контуженная очередным взрывом воинствующего маразма, но Петров и Отес привели ее в чувство.
— Верочка, вы думаете, где-то по-другому? — печально спросил Отес. — Уверяю вас, все везде одинаково. Но ведь кто-то же должен дело делать. У нас много хороших ребятишек учится, их бросать жалко.
— Я из-за одной сволочи в педагоги пошел, — сердито признался Петров. — У нас в школе почти все учителя были… ну, не очень. А одна такая сволочь! Если бы просто дура — это ладно… А она еще и подлая, склочная, жестокая… Совершенно ненормальная. Я в пединститут поступил, чтобы место занять. Ну, чтобы какая-нибудь такая же не смогла поступить. Чтобы меньше в школах их было, таких вот уродов. И отсюда не уйду. Думаешь, мне все это нравится? Просто… за державу обидно.
Вера это понимала. Ей тоже было обидно за державу. Но у нее не было того многолетнего непререкаемого авторитета, как у Отеса, который хоть как-то защищал от своры. И размашистости Петрова не было, она никогда не хохотала в полный голос над дремучей дурью Мириам, не кричала на Тосечку за окончательное и бесповоротное незнание родного языка, не ругалась с полу-Дюжиным из-за его нескрываемой ненависти к умным людям. Она все время старалась держаться в стороне от этой своры, если уж очень допекали — слегка огрызалась, прячась за спину Петрова или Отеса, иногда говорила с Риммой Ветровой о бессмысленности и безнадежности их работы при наличии в университете таких преподавателей, которые знают гораздо меньше, чем многие студенты. Римма хохотала, цитируя Мириам или кое-кого из своих прежних учителей, советовала Вере не рвать нервы из-за всякого мусора, угощала вафельным тортиком и спрашивала, что с точки зрения психологии могут означать вот такие слова и вот такие поступки ее свекрови. Римма все неприятности лечила сладким или сравнением с еще большими неприятностями — такими, например, как свекровь. Вере сладкое не помогало, свекрови у нее не было, так что все неприятности ей приходилось лечить физическими нагрузками. Помашешь часок гантелями — и ярость постепенно выдыхается. Поносишься с утра пораньше по безлюдным улицам — и готов к труду и обороне. Загонишь пару идиотов на крутой каменистый склон — и уже как-то легче жить. Хоть и идиоты совсем незнакомые, а все равно легче. А уж если в речку кого-нибудь уронишь… Вот бы полу-Дюжина в ручку уронить! Ка-а-айф…
Настроение немножко улучшилось.
Интересно, как там Сашка? Может быть, позвонить в травматологию, спросить о состоянии больного Сотникова из седьмой палаты? Идти туда еще рано — в понедельник в больницах с утра полная обойма врачей, планерки какие-нибудь, обходы, процедуры, перевязки… Поговорить спокойно не дадут. Наедине.
Вера поймала себя на том, что трогает пальцами горящие огнем губы. Торопливо опустила руку и воровато оглянулась — вдруг кто-нибудь видел? Ч-черт, вот ведь глупость какая… Ну, видел кто-нибудь, ну и что? Шапка на воре горит, вот что. Вся кожа на ней огнем горит. И весь день так. И не первый день. И ничего хорошего в этом нет… Нет, не надо врать хотя бы самой себе. Но все равно страшно.
Ладно, надо сдать экзаменационные листы и уходить отсюда побыстрей. А то выскочат сейчас из-за угла какие-нибудь Мириамы и начнут кричать: «Верочка! Да у вас вся кожа огнем горит! Неужели вы даже этого не знаете?!» Вера представила эту картину, поежилась и вернулась в деканат. Говорят, из двух зол выбирают меньшее. Тосечка была меньшим злом, килограммов на тридцать примерно.
— Ой, Вера Алексеевна! — встретило ее меньшее зло с телефонной трубкой в руках. — А вам с больницы звонют! Вы тада быстро ушли, я даже сказать не успела. А это уже второй раз, а я ховорю, шо вас нету! А вы пришли, а он уже трубку кинул!
Вера живо вспомнила Нинку Сопаткину. Наверное, Тосечка с Нинкой родные сестры. Близнецы. С закрытыми глазами ни за что не отличишь. Впрочем, с открытыми — тоже трудно.
— Кто звонил, Антонина Михайловна? — как можно равнодушней спросила Вера. — Из какой больницы? Что-нибудь просили передать? Наверное, консультация кому-то нужна?
Если не направить мысли Тосечки в нужное русло, завтра весь университет будет знать, что Вера Алексеевна Отаева болеет, наверное, чем-то позорным и очень заразным, потому что это скрывает, от врачей прячется, те ее даже на работе разыскивают.
— А, консультация… А я думала, шо вы болеете, — тут же подтвердила ее догадку Тосечка. Вид у нее был разочарованный. — Не, я не знаю. Он ничего не ховорил.
Номер телефона травматологического отделения больницы «скорой помощи» звонкого имени товарища Неспешного Вера узнала и записала еще в тот день, когда у нее обедала тёзка. Так, на всякий случай. Вообще-то она не собиралась звонить и интересоваться, как там больной Сотников. И, уж конечно, не собиралась навещать его в больнице… Когда это было? Позавчера. Не может быть. Она почти не помнила, какой была позавчера. С точки зрения мутной науки психологии… Ч-черт, да где же этот блокнот? Ага, вот блокнот, и вот номер телефона в нем, и вот телефон на столе… Теперь снять трубку — и позвонить. И ничего страшного. Просто: «Как состояние больного Сотникова?» Официальным голосом. И пусть Тосечка слушает, сколько влезет. И вообще — при чем тут Тосечка?
Вера уже протянула руку к телефону, когда он заверещал истеричным голосом старомодного будильника. У университета не было спонсоров, так что о новых телефонах никто и не мечтал.
— Деканат филологического…
— Ну, где тебя носит, деканат филологического? — с упреком сказал Сашка. — Я звоню-звоню, звоню-звоню, а тебя нет и нет! Ты ведь уже давно отбилась!
— Откуда ты знаешь? — растерялась Вера. — Это совершенно случайно получилось, вообще-то я планировала часов до трех сидеть…
— Что, правда планировала?! — ужаснулся Сашка. — Вер, вот этого я от тебя не ожидал… До трех часов! Значит, ты там собиралась вовсю наслаждаться своим трудовым энтузиазмом, а я тут хоть умри? Ты эгоистка, Вера, вот что я тебе должен сказать.
— А что, есть угроза жизни? — озабоченно спросила она, заметив, как жадно Тосечка прислушивается.
Тосечка тут же потеряла значительную часть интереса к разговору, но из комнаты не выходила.
— Что, слушает кто-то? — догадался Сашка. — Не обращай внимания. Скажи: хорошо, я сейчас приеду.
— Хорошо, я сейчас приеду, — машинально повторила Вера. — То есть не совсем сейчас, мне еще документы отдать надо, и еще кой-какие оргвопросы утрясти…
— Оргвопросы утрясти! — возмутился Сашка. — Бюрократиха! Я понял: ты меня просто избегаешь. Так вот, даже и не пытайся, все равно не избежишь. Быстро спрашивай: а машина когда будет?
— Машина, когда будет? — послушно повторила Вера.
— Через десять минут, — отрапортовал он. — Успеешь со своими оргвопросами разобраться? Отвечай: да, через десять минут выхожу.
— Да, через десять минут… — Вера спохватилась и быстро поправилась: — Ой, нет, через десять минут могу не успеть! Мне минут пятнадцать потребуется. Может быть, даже двадцать.
— Это еще ничего, — подумав, решил Сашка. — Все-таки не до трех часов… Если что — Николаич тебя подождет. А нельзя эти твои оргвопросы потом как-нибудь решить? А то я уже сильно соскучился. Скажи: я тоже.
— Я постараюсь, — сказала Вера. — Вообще-то оргвопросы надо решать сразу… Хорошо, я постараюсь.
Вера положила трубку и посмотрела на часы. Ладно, экзаменационные листы она сдать успеет, а заявление на отпуск можно и потом написать. Отпуск… Ч-черт. Она ведь так и не придумала, что делать с этим отпуском…
— Консультация, да? — спросила Тосечка с пиететом и завистливо вздохнула. — А платят хорошо?
Вера какое-то время непонимающе смотрела, совсем забыв, что сама направила Тосечкины мысли в нужное русло, наконец, вспомнила и, торопливо запихивая все свои бумажки в сумку, на ходу ответила:
— Это на общественных началах. Сами подумайте, Антонина Михайловна, как можно брать деньги за помощь страдающим калекам?
Не хватало еще, чтобы Тосечка трепалась на факультете о страшных заработках Веры Алексеевны Отаевой где-то на стороне… Она вовремя вспомнила о посланном на ней джипе и на всякий случай добавила:
— Правда, иногда с транспортом помогают. Если что-то уж очень срочное.
… Хороший водитель Олег Николаевич выскочил из бродячего джипа, распахнул перед Верой дверцу, подал руку, помогая сесть в машину. Заботливый, Причем, можно сказать, какой-то радостно-заботливый. Не просто по обязанности верного денщика суетится, не жалованье отрабатывает, а будто с любимым ребенком возится.
— Олег Николаевич, у вас дети есть? — спросила Вера, заметив, как тот погрозил пальцем какому-то неосторожному пацану на роликах. Без малейших признаков раздражения погрозил.
— А как же, — ответил Николаич гордо. — Дочка. Дашенька. Ей уже скоро десять лет будет. Сейчас она со стариками моими, в Железногорске. Я в отпуск тоже к ним поеду.
— А жена?
— А жены нету, — спокойно сказал Николаич. — Жена от меня ушла, когда мать с отцом заболели. Они сразу оба заболели — у отца инфаркт, а у матери щитовидка… Врачи сказали, это у нее от стресса, за отца сильно переживала. Если бы не Константин Дмитриевич, так и думать боюсь, что было бы. Он моим старикам и клиники в Израиле нашел, и сам операции оплатил. И Дашеньку на это время к своей матери отвез, чтобы я во все стороны не рвался. А ведь я тогда только-только начинал у него работать, еще и полгода не проработал… Вот какой человек.
И всю дорогу до больницы хороший водитель Олег Николаевич опять подробно рассказывал Вере о замечательных душевных качествах своего шефа. И ее это не раздражало. Никакой Олег Николаевич не денщик. И тем более — не архивариус. Он просто из тех людей, которые всегда отдают долги. Вряд ли у него когда-нибудь будет столько денег, чтобы отдать долг за лечение родителей в Израиле. Он душой отдает, отношением, заботой. Добром — за добро. И тёзке он понравился. Все-таки тёзка действительно профессионал высокого класса.
Николаич аккуратно припарковался точно посередине пространства между двух белых полосок на стоянке у травматологического отделения, торопливо выскочил, обежал машину и распахнул перед Верой дверцу.
— Осторожно, — сказал он, подавая руку. — Тут высоковато будет… Хотя ты без каблуков, молодец. Иди, а то ведь он сам сюда поскачет… Иди, иди, сейчас я сумку вытащу — и тоже пойду. Или уж сама отнесешь? Она не тяжелая, так, пустяки всякие и огурцов баночка. Сашка огурцов малосольных попросил, я на базар заехал, повыбирал — повыбирал, да кто их знает, какие ему понравятся, не понимаю я в них ничего, вот и взял не очень много, даже и килограмма не будет… Легкая сумка. Отнесешь сама?