Мама звонила из Италии один-два раза, прилетала на папины полгода и годовщину, извинялась, что не может чаще.
Через полгода после переезда в их «колхоз» у дедушки Васнецова случился повторный инсульт, и через три недели он умер. Допродавали кое-какие вещи, пару бабушкиных колец — похоронили. Мама смогла приехать только на девять дней. На поминках, в семейном кругу, бабушку Васнецову вдруг «пробило» обвинять маму:
— Все из-за тебя! Как только Васенька тебя увидел, нас с отцом бросил, всего себя тебе посвятил! Ты ему чуть карьеру не испортила! Если бы тогда на партсобрании ему занесли выговор, то тут же бы из министерства выгнали!
— Ну не выгнали же, — улыбалась мама.
— Жизнь ему загубила, умер молодым! — закричала бабушка.
— Ну-ка, прекрати! — вдруг громко потребовала тишайшая Лидия Ивановна и хлопнула ладонью по столу. — Ты просто зловредная эгоистка! Только о себе всю жизнь и пеклась! С внучками ни разу не посидела, на выходные не взяла! Ты на Риточку злишься только потому, что тебе надо было, чтоб Василий Дмитриевич только о тебе пекся да деньгами и заботой баловал! Привыкла на его шее катиться! Они в счастье девятнадцать лет прожили, как один день! В счастье и любви необыкновенной! И не смей на Маргариту наговаривать!
Бабушка Васнецова расплакалась, а мама обняла ее, успокаивала и все что-то шептала ей на ухо, улыбаясь печально. Конечно, про своего Васечку.
Жизнь преподнесла новую проблему — заболела бабушка Васнецова.
Требовалась срочная операция, но… возраст, врачи не очень-то хотели браться, все-таки восемьдесят лет, и — разумеется! — требовалось заплатить большие деньги, чтобы взялись за операцию.
Очень большие.
Весь состав «коммуналки», сидя за круглым обеденным столом, смотрел на Дашку в ожидании, что она придумает и станет спасать их в этот раз.
И она придумала:
— Продадим бабушкину квартиру!
— Нет! — категорически заявила бабушка Васнецова. — Это моя квартира, я против! Где я жить буду?
— Если не продадим, жить ты уже нигде не будешь! — жестко пояснила Дашка. — Сделаем операцию, и нам еще тебя на ноги поставить надо.
Операция прошла тяжело, как и предупреждали врачи, с осложнениями и долгим реабилитационным периодом. Бабушка стала совсем трудной, невыносимой, требовала повышенного внимания, жаловалась, что ее обобрали, а человеческих условий жизни не предоставили. Ну, по этому пункту в чем-то она была права.
Последний ремонт в квартире делался года за четыре до смерти папы, а прошло после нее уже три. Проживание такого количества людей привело к ускоренному изнашиванию как мебели, так и жилья.
Мама по контракту осталась работать в Италии, звонила часто, звала к себе в гости, да денег у девчонок не было на такие поездки. А тут вроде как образовались средства, остались после продажи квартиры и бабушкиной операции, и они решили сделать ремонт. И главное, оснастить кухню хорошей бытовой техникой, облегчить бабушке Наде и Лидии Ивановне нелегкий домашний труд.
Дизайнера нанимать не по деньгам и запросам, а посему Дарья сделала свой дизайн-проект. Засела за книжки-журналы, проконсультировалась с друзьями, которые учились в архитектурном, — измеряла, чертила, объездила строительные магазины и рынки, составила смету. Позвонила по старой памяти Ивану Павловичу, спросить, нет ли у него на примете хорошей строительной бригады. Главное, надежной.
Бригаду Иван Павлович нашел и прислал толковую, все профессиональные строители из Подмосковья. Они им и переехать помогли на квартиру старших Юдиных.
И начался у них ремонт. Мама дорогая! Никто ж не предупредил, какая это засада! При всем том, что строители работали качественно, быстро, найдя сразу общий язык с Дарьей, кое-что даже подсказывая ей по ходу.
Вместо намеченных двух месяцев «стройка века», как назвала Катька, затянулась аж на четыре. Да ладно, и это бы потерпели!
Но кто сказал, что засада — это слегка трухануть, пукнуть в атмосферу испужно, и все? Нет, господа, засада — это несколько иное.
Заболел бригадир строителей, делавших ремонт, взамен его прислали другого, временного. Казалось бы, строитель и строитель.
Ан нет! Пункт первый — попадалово! Катька вдруг умудрилась в него влюбиться. И тут такое началось!
Сначала Колюньчик, как нежненько называла его Катька, стал частенько к ним заезжать и засиживаться вечерами допоздна, а недельки через полторы и вовсе перебрался в их табор с вещичками, «осуществлять свою единственную в жизни любовь!» — собственно, прямой цитируемый текст!
Нормально так, живенько: двухкомнатная квартира, лежачая больная плюс еще пять человек, и тут такой красавец с вещичками, «осуществитель»!
Спали они с Катькой на кухне, на полу. Ну и это временное барачно-коммунальное житье можно было перетерпеть. Но при этом очень хотелось бы поспать, прослушав еженощную «трансляцию» порноканала, а еще больше хотелось выжить после храпа Колюньчика. Прямо какое-то изматывающее счастье для всех.
Дашка находилась в таком глубоком недоумении по поводу избранника сестры и прострации от хронического недосыпа, что доставала Катьку:
— Кать, это что? Рабский стон угнетенного либидо или пролетарский шиш контрреволюции? Он же имбецил обыкновенный с брутальным отягощением!
— Не смей говорить про него так! — взрывалась Катька. — Он настоящий мужчина!
— А хто спорить? — вздыхала Дашка. — Если бы семья не прослушивала еженощно полный курс вашего оргазмического единения, давно бы выгнали его куда подальше. Но, Кать, нас здесь шесть человек и он сверху, это уже перебор!
— Это моя личная жизнь! — штопором в землю упиралась Катька.
— А на его территорию перенести эту твою личную жизнь нельзя? — выясняла Дарья.
Оказалось, не-е-е, незя-я-я! В подмосковную строительную общагу, где обитал Колюньчик, Катьке как-то не хотелось.
Освоившись в их квартире и жизни, укрепившись Катькиной жизненной установкой «назло всем!», Колюньчик начал умничать, поучая:
— Вы, Лидия Ивановна, неправильно посуду моете, надо тереть, тереть, а вы поливаете.
— Не умеют у нас дороги строить! — заявил Колюньчик заслуженному строителю, награжденному множеством наград, деду Стасу. — А почему? Я отвечу! Технологий не знают!
За недельку справился со всеми обитателями дома, «научив жизни», и пришла Дарьина очередь. Поздним вечером, когда она добралась до дому и пила чай в кухне.
— Вот что я тебе скажу, Даша, — взял добротную поучительную ноту Колюньчик. — Неправильно живешь. Симпатичная деваха, а без парня, ремонт этот затеяла глупый, деньжищ на него ухлопала, а надо было машину покупать и в бизнес какой залезть.
И тут у Дарьи сорвало все краны, крыши и тормоза в полный разнос! Да так, что попрятались по комнатам все, кроме Катьки, сидевшей рядом с Колюньчиком.
Озверевшая Дашка убийственно холодным тоном, делая ударение и акцент на каждом слове, пояснила расстановку дальнейшей жизни:
— Значит, так. Сейчас ты собираешь свои вещи. Если через пятнадцать минут ты еще будешь находиться в квартире, я вызываю милицию. Заявление на тебя такое напишу, роман! Суток на пятнадцать минимум. И еще. Вернешь до копейки украденные на строительстве деньги. Смету составляла я и знаю, сколько ты натырил. Если завтра не вернешь, посажу года на три. Чтобы ты знал, нанимал строителей для нас замминистра. Масштабом грядущих неприятностей проникся?
Колюньчик побледнел и оторопело хлопал глазами, напугавшись вусмерть. Но тут встряла Катька:
— Ты не имеешь права с ним так разговаривать! Это мой молодой человек и моя лич…
— Ка-тя! — отчеканила тем же тоном Даша. — В Под-мос-ко-вье! В строительную общагу! Со всей своей личной жизнью! Не устраивает? Лето на дворе, лавочки есть. — И повернулась к Колюньчику, недоуменно подняв брови: — Не поняла, чего сидим? Время пошло!
Катька принялась ругаться, возмущаться, что-то требовать, но ровно до того момента, пока не закрылась входная дверь за Колюньчиком, поспешившим ретироваться по тихой грусти.
— Ну рассказывай, сестра, — предложила Дашка. — Что вот это было?
— Не знаю, — сникла Катька и призналась: — Так мне осточертела наша жизнь. Тяжело, трудно, обидно. Захотелось что-то изменить, взбаламутить. Не знаю!
— И ты решила нам добавить, ну так, чтобы уж наверняка? — И высказала свое непонимание: — Кать, но как можно было вот на «это» запасть?
— Да не западала я! — призналась искренне Катька. — Вредничала! Все смотрела и ждала, когда кто-то из вас возмутится. А вы интеллигентно терпели! — И, выпустив пары, с грустной ноткой добавила: — Но сексом он занимался — это что-то фантастическое!
А Дашка начала смеяться, хмыкнув пару раз, и по нарастающей, до громкого хохота, вытирая слезы и пытаясь говорить:
— Да уж! Ду-у-умаю, наш контингент вспо-о-о-мнил живенько так, с о-огоньком, ка-ак э-э-то делается! Прослушивая ка-аждую ночь по-посо-бие по прикладно-ому сексу!
И Катька не удержалась, заразилась смехом и хохотала вместе с Дашкой.
В кухню осторожно вошла бабушка Надя, улыбаясь. А то!
— Девочки, — заговорщицки предложила она, — у нас с Лидушей в холодильнике бутылка шампанского припрятана. Думали, окончание ремонта отметим. Но сейчас повод тоже хороший, — с опасением посмотрела она на Катьку.
— А бабушка Васнецова? — спросила Дашка.
— Спит, — поспешила сообщить бабушка.
— Тогда, — распорядилась Дашка, — тихо, тихо переползайте все сюда. Отметим воплощение в жизнь библейской притчи: «Купи козу, продай козу».
Ремонт закончили по экономрасчету Дашкиному, и еще немного деньжат осталось. Они прикидывали, какие насущные покупки нужны, а тут…
Дефолт! Хорошо Дашка успела новых жильцов в юдинскую квартиру поселить и предоплату за полгода в долларах с них получить. У Кати родители всех ее учеников отказались от уроков, от услуг Дарьи обе фирмы тоже поспешили отказаться, и деда Стаса сократили, как говорится, до кучи.
Приплыли! Катька, закончившая институт, никуда устроиться не может, Дарья так вообще подрядилась уборщицей полы мыть. Поджались до минимума, боясь валютные сбережения трогать, — неизвестно, что дальше!
А тут мама стала девчонок уговаривать приехать к ней в гости, пока в стране неразбериха. Катька холодно отказалась, заявив, что будет работу искать, а Дашу уговорили бабушка Надя и Лидия Ивановна съездить, отдохнуть от них от всех.
Дашка поехала.
И вернулась совсем другая. С иным пониманием, иным вкусом и чувством жизни, с мудростью, выстраданной глубоким переживаемым чувством вины.
Остались они с Катей в вечер Дашиного приезда ночью в кухне разговаривать вдвоем, после отшумевшей встречи, застолья небольшого с семьей.
— Красивая Италия? — спросила Катька напряженным тоном.
— А почему ты меня не спрашиваешь, как там мама живет? — поинтересовалась Дашка, строго глядя на сестру.
— Как она живет? — пожала пренебрежительно Катька плечами. — Хорошо живет. В Италии. А что, там можно плохо жить?
— Кать, — жестко, бескомпромиссно сказала Дашка, — четыре года прошло, как умер папа. Тебе двадцать два, ты взрослая, умная тетка, что ты ей никак простить не можешь?
— А то! — прорвало годами лелеемую претензию из Катьки. — Мы тоже отца потеряли, а такое впечатление, что горе только у нее!
— Катя! — поразилась этой детской обиде Дашка. — Мы с тобой потеряли отца, это горе, это невосполнимая потеря, но мы потеряли только отца! А она потеряла все! Она с его смертью потеряла жизнь, себя, смысл — все! Он был ее дыханием, ее вселенной, всем! Ты не понимаешь, что это огромная разница — наша потеря и ее? Ты хотя бы представляешь, что она пережила, когда держала папину голову на коленях в момент его смерти? Она умерла тогда вместе с ним. Оболочка осталась, а она умерла!
— Да что ты мне тут объясняешь?! — взорвалась Катька своим непрощением. — Она нас предала! В самый трудный, самый тяжелый момент, когда нужна была больше всего в жизни, бросила нас и предала!
У Дашки аж в глазах потемнело от возмущения, боли за маму, от этих пустых, глупых обвинений, высказываемых маленькой девочкой, ревнующей отца к маме. Она подскочила с места, наклонилась над Катькой и, не сдерживая голоса, эмоций, вины, разъедающей сердце, орала:
— Это мы! Мы ее предали и бросили! Самые родные, самые близкие люди предали ее и выкинули из своей жизни за несоответствие нашим ожиданиям! Ты вот, например, знаешь, что она кандидат наук? Знаешь, что она окончила аспирантуру и защитилась еще при жизни папы? — И, увидев удивленное выражение Катькиного лица, продолжила обвинительную речь: — И я не знала! А почему?! Да потому, что нам по фиг было, кто она, чем занимается! Мы тупые и равнодушные дочери! Эгоистичные суки! Никто из нас — никто! — не поговорил с ней после смерти отца, не поплакал вместе, не поддержал, не расспросил ни о чем! Отпустили в эту Италию, как мусор выбросили! Она не в себе была, умирала, не жила, а мы отделались от нее! И ни разу, ни разу не спросили, как она там живет!
На ее крик прибежали перепуганные домочадцы, кроме бабушки Васнецовой, и стояли, потрясенные, в дверях, слушая приговор своему эгоизму, выносимый Дашкой. А она уже никого не видела, и не слышала, и не могла остановиться:
— Мы все! Все знали, что она беспомощна в горе своем, беспомощна в жизни, в социуме, в быту, и без зазрения совести выкинули ее! В чужую страну, без друзей, без знакомых, без денег, без поддержки! Иди, нам и без тебя тяжело! Мы все эгоистичные, безразличные суки! Ты знаешь, как она там жила? Она звонила, мы не спрашивали, как она! Она приезжала, мы поражались: тоненькая, как девочка! А знаешь почему? Потому что она год голодала! Ей есть не на что было! Она не жалуется, нет! Улыбается и абсолютно уверена, что это такая ерунда! Она не купила себе ни одной вещи за тот год и практически не ела! А деньги, копейки, копила, чтобы к нам слетать! Мы были здесь, все вместе, с квартирами, заработком, держались друг за друга, а она там одна! Брошенная всеми, кроме любимого мужа!
Бабушка Надя заплакала навзрыд, и это привело в чувство Дашку, как пощечина, остановив ее чернушное ослепление разъедающей вины. Она развернулась к дверям, увидела наконец всех, подошла к бабушке, обняла, подставив плечо для рыданий, гладила по голове и извинялась:
— Ну прости, прости. Это я себя обвиняю Себя. У мамы все сейчас хорошо. У нее, знаешь.
и тогда все хорошо было. Она мне сказала, что Васечка ей помогал во всем, поддерживал и даже напоминал, что надо поесть.
И разрыдалась давно сдерживаемыми слезами.
— Знаешь, — сказала она Власову севшим от непролитых слез голосом, — я этой вины, наверное, с себя никогда не сниму. Это так стыдно и больно. Я тогда первый раз разглядела ее по-настоящему, поняла и восхитилась своей мамой! Она совершенно потрясающая женщина! Женщина века девятнадцатого. Я тогда осознала, что, когда папа умер, ей было всего тридцать шесть лет, она на четыре года была старше меня нынешней! Молодая, необыкновенная, красивая женщина, и у нее кончилась жизнь.
— Мама, ты же в полной нищете жила! — шокированная тем, что узнала, прошептала потрясенно Дашка. — Ты же голодала!
— Это такая ерунда, шелуха глупая! — уверяла мама, обнимая Дашку. — Я всему научилась: и жить, и с бытом справляться, и деньги считать. Мне хватало на две чашки кофе и что-нибудь легкое перекусить днем, этого вполне достаточно.
— Мам, прости нас! — винилась Дашка.
— Да что ты, девочка! — успокаивающе поглаживала и целовала ее мама. — Я была тогда обузой для вас. Везде и во всем вокруг был только Васечка, и я целовала воспоминания о нем. В чем я могла в те времена найти в России работу и отдохновение? Я бы так и ушла следом за ним. А здесь я занималась любимым делом, и мне так это нравилось, что я не замечала ничего вокруг. И потом, каждую ночь я разговаривала с Васечкой, он мне помогал, подсказывал, направлял. И это было счастье.